Всеволода Соловьева.
По прiездѣ въ Петербургъ Кокушка чувствовалъ себя на седьмомъ небѣ. Правда, братъ Владимiръ то и дѣло охлаждалъ его восторги и рѣшительно противился осуществленiю нѣкоторыхъ его плановъ.
А между тѣмъ планы были самые блестящiе. Прежде всего Кокушка желалъ имѣть маленькiя сани съ пристяжкой на отлетѣ. Затѣмъ онъ рѣшилъ было постоянно ходить не иначе, какъ въ мундирѣ того вѣдомства, откуда ожидалъ чина "т—наго" совѣтника, въ треуголкѣ, шинели и съ орденомъ святой Нины, недавно имъ купленнымъ.
Въ такомъ костюмѣ онъ рѣшилъ какъ можно чаще попадать на глаза Государю, хотя бы пришлось для этого полъ-дня торчать передъ Зимнимъ дворцомъ, а другiе полъ-дня въ Лѣтнемъ саду.
По счастью объ этихъ своихъ главнѣйшихъ намѣренiяхъ онъ сразу же проболтался Владимiру и тотъ объяснилъ ему, что все это невозможно.
Кокушка дошелъ до остервенѣнiя и сталъ визжать, какъ будто его рѣзали.
— Ка-ка-какъ невожможно?.. отчего невожможно, что тутъ дурного... какъ ты можешь мнѣ жапрещать?..
— Я тебѣ ничего не запрещаю, но если ты вздумаешь все это продѣлать, то прежде всего попадешь въ полицiю, а разъ ты попалъ въ полицiю, тогда кончено — пошлють тебя не въ посольство, не въ дипломаты, а вонъ изъ Петербурга и даже не въ Москву, а въ деревню... неужели ты этого не понимаешь?
Кокушка не понималъ, но братъ говорилъ такимь серьезнымъ и убѣдительнымъ тономъ, что онъ не на шутку струсилъ, даже поблѣднѣлъ и растерянно сталъ ворочать глазами.
— Да жа-жа что же?! прошепталъ онъ.
— А за то что съ пристяжкой ѣздитъ только оберъ-полицмейстеръ по Петербургу, да брандъ-маioръ въ случаѣ пожара... Если же ты вздумаешь слѣдить за Государемъ, то тебя сочтутъ ужъ непремѣнно нигилистомъ...
Кокушка даже вздрогнулъ.
— Нигилиштомъ?!
— Ну да, само собою...
— Ну а му-му-ндиръ, что же тутъ дурного? — ражвѣ и это недожволено?
— Не то что недозволено, а крайне неприлично! Когда же ты видѣлъ чтобы штатскiй, кромѣ особенныхъ случаевъ, носилъ мундиръ, да еще форменное пальто и треуголку? Ты знаешь что у меня есть тоже мундиръ, а видѣлъ ты меня когда-нибудь въ немъ? Я надѣваю его раза три, четыре въ году. Ходить въ мундирѣ непринято и неприлично. А тому, кто не знаетъ приличiй, тому никогда не быть представленнымъ Государю и не попасть въ дипломаты. Вотъ видишь, что я вовсе не хочу тебѣ перечить, а думаю о твоей будущности.
Кокушка уныло опустилъ голову и печально задумался. Онъ понялъ, что братъ правъ и что приходится разставаться съ лучшими мечтами.
— Ну а Нина? воскликнулъ онъ, — и это неприлично?!
Владимiръ, сразу даже и не понялъ.
— Какая Нина?! изумленно спросилъ онъ.
— Орденъ Нины, ражвѣ и его я не мо-мо-гу ношить?
— И этого бы не совѣтовалъ, потому что всякiй знаетъ что этотъ орденъ продается, и даже очень дешево. Надъ тобою только будутъ смѣяться.
— Такъ жачѣмъ же мнѣ до шихъ поръ не дали наштоящаго ордена? Вѣдъ ужъ я бо-бо-льше шешти лѣтъ на шлужбѣ! Вѣдъ у тебя же ешть орденъ, даже два цѣ-цѣ-лыхъ... это... это нешправедливо!
— Потерпи, можетъ быть и ты получишь...
— То то вше... терпи да терпи!.. дудки! Такъ я бу...буду ношить маленькую рожетку, по...подумаютъ иноштранный орденъ... это то... то вѣдь ужъ мо-мо-жно?..
— Можно, можно! согласился Владимiръ.
Кокушка отправился къ Сарра, заказалъ себѣ всякаго платья. Два раза выходилъ онъ и опять возвращался въ магазинъ, напоминая чтобы не забыли на фракѣ, сюртукахъ и визиткахъ прорѣзать петли для розетки.
Отъ Сарра онъ, съ необычайно важнымъ и сосредоточеннымъ видомь, объѣздилъ еще нѣсколько магазиновъ, накупилъ себѣ галстуковъ, перчатокъ, шляпъ, духовъ. Дорогой онъ какъ-то разбилъ одинъ флаконъ, весь облился духами и распространялъ оть себя такой сильный ароматъ онопонакса, что Софи, случайно оказавшаяся рядомъ съ нимъ за обѣдомъ, объявила что она не можетъ этого выносить, что ей дѣлается дурно — и перемѣнила мѣсто.
— Очень радъ! прошипѣлъ Кокушка и сейчасъ же робко покосился на брата.
Онъ хорошо помнилъ заключенное относительно сестры условiе, но иногда его ненависть къ ней невольно прорывалась.
У Кокушки былъ адресъ княжны и онъ сильно стремился на Знаменскую, но рѣшилъ что въ московскомъ видѣ ни за что ей не покажется. Онъ измучилъ Сарра раза по два въ денъ заѣзжая и спрашивая, скоро ли готово его платье.
Наконецъ ему принесли первую пару. Тогда онъ велѣлъ заложить дрожки, разрядился въ пухъ и прахъ, вдѣлъ въ петлю сюртука, которую Сарра не забыль продѣлать, огромную розетку и съ торжествующимъ видомъ выѣхалъ изъ дому. Онъ заѣхалъ къ Баллэ и купилъ хорошенькую бонбоньерку, причемъ такъ торговался, что продававшая ему француженка подъ конецъ разсердиласъ, нѣсколько разъ объясняя ему что у нихъ prix fixe.
Надо замѣтить, что Кокушка, не смотря на всю свою любовь къ франтовству и "шику", былъ очень скупъ и ужъ особенно на подарки.
Онъ явился въ квартиру князя совсѣмъ съ видомъ побѣдителя. И отецъ, и дочь были дома. Князь уже зналъ о прiѣздѣ молодыхъ Горбатовыхъ и даже начиналъ тревожиться, находя что Кокушка черезчуръ долго не показывается.
Онъ принялъ его какъ родного сына, нашелъ что онъ необыкновенно похорошѣлъ съ ихъ послѣдней встрѣчи, объявилъ ему, что онъ еще не встрѣчалъ молодого человѣка, который бы умѣлъ такъ хорошо и изящно одѣваться. Расхвалилъ его сюртукъ, брюки, даже перчатки, даже сапоги. И наконецъ обратилъ вниманiе на розетку.
— А это что? — орденъ! Si jenne — et si décoré!
Кокушка сиялъ. Но онъ нашелъ, что первый визитъ не долженъ быть продолжителенъ и скоро уѣхалъ, совсѣмъ счастливый и обѣщая на этихъ же дняхъ вернуться.
Онъ сдержалъ свое обѣщанiе и сталъ появляться на Знаменской все чаще и чаще.
Но странное дѣло — у себя дома онъ въ послѣднее время никому, даже Владимiру, не только не заикался объ этихъ частыхъ посѣщенiяхъ, но даже вдругъ объявилъ, что "шъ княжемъ Янычевымъ ражшорился — дудки!" Дѣло въ томъ, что онъ окончательно сблизился съ княземъ, былъ уже съ нимъ на "ты" и тотъ съ каждымъ разомъ все больше и больше забиралъ его въ руки.
Изучить Кокушку ему не было конечно трудно и онъ теперь зналъ его наизусть. Онъ вооружалъ его противъ семьи и пуще всего противъ, брата Владимiра, увѣряя его, что братъ только притворяется что его любитъ, но что въ сущности онъ желаетъ его погибели.
Кокушка сначала не вѣрилъ. Но князъ кончилъ тѣмъ, что совсѣмъ убѣдиль его. Онъ объяснялъ ему, что у Владимiра самыя коварныя цѣли и что если Кокушка не вырвется изъ дому, не освободится, то Владимiръ завладѣетъ всѣмъ его состоянiемъ, а его засадить въ сумасшедшiй домъ. И при этомъ князь разсказывалъ ему самыя ужасныя исторiи въ этомъ родѣ, какiя, по его словамъ, случались съ такими же прекрасными молодыми людьми, какъ Кокушка. Этими разсказами князь доводилъ несчастнаго юношу до ужаса, до паническаго страха.
— Я... я... не по-поѣду домой! визжалъ онъ.
— Этого нельзя, говорилъ князь — тебя силой заставятъ вернуться. Скажутъ: вотъ и видно, что сумасшедшiй — изъ дому бѣгаетъ... Сейчасъ на тебя горячечную рубашку — и конецъ!..
При этомъ князь дѣлалъ такое ужасное лицо, такъ наглядно представляль какъ будутъ надѣвать горячечную рубашку, что Кокушку начинала бить лихорадка.
— Такъ что... что же... что же я бу-бу-буду дѣлать?! плаксиво заикался онъ. — Такъ я по-поѣду къ нему и шкажу ему что онъ мнѣ не бра-братъ!.. Я по-поѣду къ оберъ-полицiймейштеру, я-я на него по-пожалуюшь!..
— Боже тебя сохрани и упаси! перебилъ князь. — Тебя здѣсь кто знаетъ? — никто, а его всѣ знаютъ. Да онъ и не одинъ, а это цѣлый заговоръ противъ тебя. Ему повѣрятъ, а тебѣ нѣтъ — и опять горячечную рубашку...
Кокушка, какъ угорѣлый, заметался по комнатѣ.
— Такъ что же... что... что же мнѣ дѣ-дѣлать?! вопилъ онъ.
— Я тебя научу что дѣлать; надо быть умнымъ и провести ихъ всѣхъ такъ, чтобы никто ни къ чему не могъ придраться... Будь дома попрежнему, какъ будто ты ничего не знаешь, будь со всѣми ласковъ, а пуще всего съ братомъ. Только ничего не говори — слышишь, ничего ко говори что ты у насъ часто бываешь. Хочешь ты жениться на Еленѣ?
— Ты жнаешь, что хо-хо-хо-чу, ешли ты дашь тришта тышячъ! а бежъ трехшотъ тышячъ — дудки!
— Ну хорошо, я тебѣ дамъ триста тысячъ.
— Чештное шлово!?
— Честное слово!
— То-то же, шмотри вѣ-вѣ-дь т-т-ты шкупой, княжь; у тебя я думаю денегъ куры не клюютъ, а вонъ шмотри — какъ у тебя га-га-дко въ домѣ!
И Кокушка показывалъ князю на старый коверъ, на кресло съ обломанной ручкой, на вылинявшiя портьеры.
— Вѣдь я тебѣ сказалъ, что дамъ триста тысячъ. Ну и вотъ, если ты будешь уменъ, съумѣешь дома молчать и втихомолку женишься на Еленѣ, тогда конечно тебя уже никто не тронетъ. Тогда Елена будетъ твоей женой, я твоимъ тестемъ — и мы тебя не дадимъ въ обиду. А пока ты не женился — мы ничего не можемъ сдѣлать. Намъ скажутъ: чего вы вмѣшиваетесь? по какому праву? вы чужiе... Ну, а тогда другое дѣло. И мы заставимъ Владимiра выдать тебѣ всѣ твои деньги — понялъ?!
Кокушка остановился, задумался, засопѣлъ, сталъ кусать ногти. Онъ понялъ.
Князь тоже понималъ, что этимъ рѣшительнымъ разговоромъ окончательно двинулъ дѣло; въ томъ, что Кокушка не проболтается — онъ былъ увѣренъ. Онъ черезчуръ напуганъ и теперь только слѣдуетъ постоянно поддерживать и усиливать этотъ страхъ. Надо спешить, надо ковать желѣзо пока горяче.
Но тутъ явилось нежданное препятствiе: княжна, всегда покорная отцу, вдругъ заупрямилась.
Она перестала выходить къ Кокушкѣ и даже просто убѣгала изъ дому когда онъ являлся.
Князь однако ничуть не сомнѣвался въ успѣхѣ. Онъ пока оставлялъ дочь въ сторонѣ, рѣшивъ, что прежде нужно покончить съ Кокушкой.
Прошла еще неделя — и Кокушка былъ совсѣмъ готовъ. Дома онъ имѣлъ странный и растерянный видъ, какъ-то дико на всѣхъ посматривалъ, всѣхъ избѣгалъ, запирался у себя.
Но сестры вообще мало на него обращали вниманiя, а потому ничего не замѣтили. Владимiръ былъ тоже очень разсѣянъ, поглощенный своими мучительными отношенiями къ Грунѣ.
Князь рѣшилъ приступить къ окончательному объясненiю съ дочерью.
Онъ позвалъ ее къ себѣ въ кабинетъ, заперъ двери и устремилъ на нее свой пристальный взглядъ, отъ котораго сейчасъ же ее стало бросать то въ жарь, то въ холодъ.
— Что же ты, Елена, еще долго будешь ломаться?
— Какъ ломаться, папа? робко прошептала она.
— Сама знаешь! Съ нимъ у меня уже все рѣшено и улажено. Согласна ты быть госпожой Горбатовой, или нѣтъ?
Княжна сжала руки, такъ что даже хрустнули пальцы.
— Папа, да неужели ты въ самомъ дѣлѣ рѣшилъ это? Онъ взглянулъ на нее еще пристальнѣе. У нея захватило дыханiе.
— А ты неужели такъ глупа, что могла считать это не серьезнымъ?! Что же я дѣвчонка что ли такая какъ ты и твои кузины, чтобы съ нимъ такъ забавляться?
Но онъ вдругъ перемѣнилъ тонъ, его раздраженный голосъ понизился, онъ заговорилъ ласково.
— Елена, пойми, мое положенiе безвыходно... Я бился какъ рыба объ ледъ и теперь для меня нѣтъ никакого спасенiя, у меня больше шестидесяти тысячъ долгу... денегъ достать какъ есть неоткуда... понимаешь, совсѣмъ неоткуда!.. Въ карманѣ нѣсколько сотъ рублей, и это все — мѣсяцъ жизни, а затѣмъ нищета!.. пойми, нищета и скандаль, больше ничего! Всю эту рухлядь опишутъ, все до послѣдней нитки, и что же мнѣ — идти милостыню просить, или въ кондуктора наняться!..
Онъ все глядѣлъ ей прямо въ глаза.
Она схватилась за голову.
— Папа! простонала она. Замужъ за. него! да вѣдь я съ ума сойду... съ нимъ можно забавляться... но онъ такой... такой... противный!
Она зарыдала.
— Ахъ, какой ты ребенокъ! воскликнулъ князь. Неужели мнѣ надо еще объяснять тебѣ, что если онъ тебѣ противенъ, такъ никто не станетъ заставлять тебя съ нимъ нѣжничать и обниматься... все это отъ тебя самой зависитъ... Пойми!..
Княжна молчала, удерживая рыданья и нервно вздрагивая.
— Да что же говорить объ этомъ! ухватилась она за последнюю надежду, — если бы я даже и согласилась, его родные никогда не допустятъ этого.
Князь усмѣхнулся.
— Конечно не допустятъ, еще бы они добровольно отказались отъ такого лакомаго куска! Я все и безъ нихъ устрою...
Она совсѣмъ поблѣднѣла.
— Такъ вѣдь на насъ пальцами будутъ показывать, вѣдь это срамъ, позорь! и меня и васъ никто къ себѣ въ домъ пускать не станетъ!...
Князь весело разсмѣялся.
— Это вотъ теперь, когда мы нищiе, насъ дѣйствительно никуда пускать не станутъ. А разъ у насъ въ рукахъ будутъ деньги — еще какъ съ нами начнутъ обниматься! То-ли бываетъ...
И онъ принялся рассказывать ей всякiя исторiи, изъ которыхъ, какъ дважды два четыре, выходило, что все дѣло въ деньгахъ, что деньги побѣждаютъ все. Онъ разсказываль краснорѣчиво, убѣдительно и былъ совсѣмъ искрененъ. Онъ замѣчалъ. что слова его дѣйствуютъ на дочь.
Она уже не рыдала и не ломала руки. Она слушала его молча и внимательно. На щекахъ ея то вспыхивалъ, то пропадалъ румянецъ...
— Разъ дѣло будетъ сдѣлано и все устроено ловко, — говорилъ онъ, — сами же Горбатовы придутъ къ тебѣ... Что-жъ, ты думаешь они захотятъ скандала? напротивъ, постараются все тихо уладить... Если же ты упустишь Кокушку, представь себѣ свою будущность! О себѣ ужъ я не говорю... Ну, нищимъ буду ходить по Невскому... ну, пулю себѣ пущу въ лобъ!.. А тебя-то что ожидаетъ — не далѣе какъ черезъ мѣсяцъ, когда выйдутъ эти сотни рублей, которые у меня теперь въ карманѣ?! Уѣдешь ты къ какой нибудь теткѣ съ Нетти, будешь жить изъ милости и чувствовать что тебѣ и твоей сестрѣ въ ротъ смотрятъ, не съѣла бы ты лишняго куска чужого хлѣба... Что же ты? княжна Янычева, въ гувернантки что ли пойдешь?! Да и гувернанткой не можешь быть — диплома не имѣешь... Въ телеграфистки?! Еще если бы у тебя какой нибудь талантъ былъ особенный... Ну голосъ тамъ большой что ли... А то вѣдь, сама знаешь, талантовъ у тебя никакихъ нѣтъ... Такъ скажи, что ты станешь дѣлать? Замужъ — кто же тебя, нищую, возьметъ, или ты не знаешь нынѣшнихъ жениховъ?!
Княжна уныло молчала. Каждое слово отца рѣзало ее какъ ножемъ.
Она понимала что онъ правъ.
Онъ продолжалъ все въ томъ же тонѣ и замолчалъ только тогда, когда увидѣлъ что произвелъ достаточное впечатленiе.
— Что-жъ ты — согласна или нѣтъ? мрачно спросилъ онъ. — Время не терпитъ, все можетъ рушиться... я долженъ знать твой окончательный отвѣтъ!..
Княжна молчала.
— Елена, отвѣчай!
— Дайте... дайте мнѣ подумать... завтра утромъ я скажу...
— Хорошо!
Она съ усилiемъ поднялась и шатаясь вышла изъ комнаты.
Она не спала всю ночь на пролетъ. Всю ночь проплакала и продумала.
Передъ нею рисовалась ея будущая жизнь даже еще ужаснѣе, чѣмъ представлялъ ей ее отецъ. Вмѣстѣ съ этимъ ей вспомнились, одно за другимъ, самыя необычайныя приключенiя, описанныя въ разныхъ, прочитанныхъ ею, романахъ.
Наконецъ кончилось тѣмъ, что она представила самоё себя героиней, жертвой ужасныхъ обстоятельствъ...
Мало-по-малу она себя оправдала, мало-по-малу у нея сложилось довольно ясное представленiе о томъ, какъ все будеть, если она обвѣнчается съ Кокушкой... Въ ней вспыхнула, жажда богатства, блестящей жизни, свободы, веселья, наслажденiй.. Ей представлялся Парижъ, Ницца, Италiя, всѣ тѣ сказочныя, дивныя мѣста, куда попасть было ея завѣтной мечтой...
"Не я первая, не я последняя!" шептали ея губы.
"Деньги дають все! Нѣть денегъ — человѣка унижаютъ, топчутъ въ грязь. Есть деньги — ему прощаютъ все..." звучали надъ нею слова отца.
Утромъ, сама, безъ зова, она прошла къ отцу въ кабинетъ и едва слышно прошептала:
— Я согласна! Только, ради Бога, все это скорѣе!..
— Вотъ умница! весело воскликнулъ князь, обнялъ ее и звонко поцѣловалъ. Вотъ спасибо! Ты у меня молодецъ и ручаюсь тебѣ — ты будешь жить весело и счастливо — ручаюсь! Что дѣлать — съ волками жить по волчьи выть!.. И знай, только смѣлый человѣкъ расчищаетъ себѣ дорогу, смѣлому человѣку все дается...
Она тихонько высвободилась изъ отцовскихъ объятiй и еще разъ повторила:
— Только, ради Бога, скорѣй!..
Въ первые дни по прiѣздѣ Маша Горбатова очень скучала въ Петербургѣ. Она никогда не любила этого города, ее въ него не тянуло, къ тому же она почти его и не знала, такъ какъ бывала здѣсь только проѣздомъ, за границу или обратно.
Въ то время какъ сестра ея проводила въ Петербургѣ зиму, она оставалась въ Москвѣ, находя что тамъ гораздо лучше, веселѣе.
Москву она любила какъ все родное, знакомое и привычное съ дѣтства, какъ любила старый домъ на Басманной, свои милыя комнаты, съ которыми сжилась, гдѣ все было устроено ею по-своему, цѣлыми годами. Наконецъ въ послѣднее время у нея въ Москвѣ завелись прiятныя и интересныя отношенiя. Она покинула тамъ нѣсколько подругъ, сходившихся съ нею во взглядахъ, имѣвшихъ съ нею общiе интересы...
Смерть Клавдiи Николаевны была для нея настоящимъ горемъ и въ этомъ горѣ заключалась не только утрата близкой женщины, замѣнявшей ей мать, но и утрата всего прежняго склада жизни. Она сразу поняла, что теперь она совсѣмъ одна на свѣтѣ. Пока былъ живъ, дѣдъ, пока была жива тетка — сохранялась семья, хотя и неполная, не совсѣмъ нормальная, но ее удовлетворявшая, такъ какъ она въ ней выросла...
Дѣда нѣтъ, нѣтъ тетки — семья исчезла, домъ не существуетъ. Маша одна.
Она и здѣсь окружена родными, даже больше чѣмъ была въ Москвѣ. Та-же сестра, оба брата, тетка, дядя, вѣрно вотъ скоро и отецъ изъ-за границы прiѣдетъ... Но всѣ они, хоть и родные по крови, а все-же почти какъ бы чужiе ей люди. Она ихъ мало знаетъ и ничего общаго нѣтъ между нею и ими. Теплѣе всѣхъ она относилась къ брату Владимiру; но и съ нимъ у нея не было никакой дружбы и она его мало знала... Онъ всегда ласковъ, даже нѣженъ съ нею; она думаетъ, что въ нужную минуту онъ всегда готовъ прiйти ей на помощь; но онъ остается для нея загадкой, какою былъ сь самаго дѣтства...
Она еще не можетъ себѣ опредѣлитъ его. Иногда ей кажется, что онъ на многое, даже на главное, смотритъ совсѣмъ другими глазами чѣмъ она, что еслибы она выдумала откровенно и до конца передать ему всѣ свои мысли и взгляды, то онъ, хотя конечно совсѣмъ иначе чѣмъ Софи, а все же бы отнесся къ ней съ неодобренiемъ.
Но долго скучать и томиться Маша, по своему счастливому характеру и при своемъ завидномъ здоровьи, никакъ не могла. Она рѣшила что прежняя жизнь кончена, что она одинока, но что-жъ? — вѣдь это совершилось, этого измѣнить нельзя, и тоской и скукой ничему не поможешь.
И она задала себѣ прямо вопросъ — что же она теперь будетъ дѣлать, какую себѣ устроить жизнь, такъ какъ прежней уже нѣть? Да и пора принять какое нибудь серьезное рѣшенiе и подумать о будущемъ. Она уже не ребенокъ. Жить изо-дня-въ-день какъ другiя, безлично примкнуть къ общему времяпровожденiю въ этомъ домѣ... Она этого не можетъ!
Заводить свѣтскiя знакомства, стараться занять видное мѣсто въ петербургскомъ обществѣ, думать о выѣздахъ, о нарядахъ, однимъ словомъ быть свѣтской дѣвушкой, такой какою она была прежде въ Москвѣ, она уже считаетъ это себя недостойнымъ...
Софи иногда, въ спорахъ своихъ и непрiятныхъ разговорахъ, называла ее — нигилисткой, объявляла ей что она ведетъ себя неприлично, что благодаря старости и болѣзни дяди и слабости Клавдiи Николаевны она отбилась отъ рукъ, забрала себѣ въ голову разныя нелепости, готова Богъ знаетъ съ кѣмъ заводить знакомства и всячески себя компрометировать... Софи конечно фантазировала.
Нигилисткой Маша вовсе не была ужъ хотя бы потому, что сохранила еще нѣкоторую религiозность. При этомъ она относилась съ отвращенiемъ, дажке съ горячей злобой къ нигилистическимъ, дѣятелямъ. Она была твердо убѣждена, что никакiя цѣли, хотя бы и самыя возвышенныя, не могутъ достигаться злодѣйствомъ и преступленiями, а тѣмъ болѣе злодѣйствомъ и преступленiями изъ-за угла.. Въ этомъ ничто и никто не могъ ее разувѣрить, это было для нея ясно какъ день.
Но все же въ обвиненiяхъ Софи заключалась доля правды. Маша дѣйствительно увлекалась "движенiемъ" и, какъ-то для самой себя незамѣтно, мало-по-малу превратилась въ демократку. Въ этомъ, конечно безсознательно, можетъ быть прежде всего помогла ей сама Софи.
Софи до такой степени утрировала свой аристократизмъ, такъ была пропитана чванствомъ и нетерпимостью, такъ была наполнена вопросами о приличномъ и неприличномъ, и до такой степени все съуживала и съуживала свои понятiя, что наконецъ эти понятiя, при совмѣстной постоянной жизни съ сестрою, опротивѣли Машѣ, выставлялись передъ нею всегда только со своей несправедливой, смѣшной и пошлой стороны. Софи ее сердила. И вотъ, естественнымъ протестомъ Маши было то, что она стала приглядываться къ людямъ, стоящимъ внѣ ихъ общества. Она стала читать журналы и газеты — и сама не замѣтила какъ черезъ годъ, черезъ два, хотя и оставаясь въ прежней обстановкѣ и въ прежнемъ кругу, стала совсѣмъ другою...
Теперь, остановясь на вопросѣ, что ей съ собой дѣлать и какъ ей жить, она прежде всего сказала себѣ что ни за что не станетъ стеснять себя "условными" свѣтскими рамками, что ни за что, какое бы противодѣйствiе ни встрѣтила со стороны родныхъ, не станетъ жить какъ живетъ Софи, а будетъ жить по-своему. Противодѣйствiй однако ждать было неоткуда. Софи можетъ называть ее сколько угодно "нигилисткой", она не будетъ обращать на это вниманiя — и все тутъ. А остальнымъ до нея нѣтъ никакого дѣла, тѣмъ болѣе что вѣдь не станетъ же она позволять себѣ чего нибудь дѣйствительно предосудительнаго. Но ей двадцать четыре года и никто не въ правѣ стѣснять ея свободу.
И ужъ если необходимо жить въ Петербургѣ — надо съ нимъ ознакомиться, надо понять что онъ можетъ ей дать и воспользоваться этимъ.
Маша кончила тѣмъ, что даже готова была полюбить этотъ инстинктивно противный ей Петербургъ.
"Вѣдь онъ, каковъ ни на есть, а настоящий центръ умственной жизни!" думала она.
Мало-по-малу она начертала себе программу дѣйствiй и когда стала приводить ее въ исполненiе, то возбудила въ Софи крайнее негодованiе:
Вмѣсто того, чтобы хоть здѣсь-то, въ Петербургѣ, стать приличнѣе и осмотрительнѣе чѣмъ въ Москвѣ, она вдругъ вздумала держать себя ну вотъ какъ какая нибудь гимназистка или того еще хуже! Почти никогда ея нѣтъ дома и если кто прiѣзжаетъ навѣстить ихъ — Софи всегда должна выходить къ гостямъ или одна, или въ сопровожденiи тетки. О сестрѣ спрашиваютъ, ею интересуются, а тутъ даже не знаешь, что и отвѣтить, неизвѣстно гдѣ она, куда исчезаетъ, что дѣлаеть!.. Всегда одна, часто пѣшкомъ, иногда возвращается на извощикахъ... Даже разъ объявила, что проѣхалась въ "tramway"...
Софи не питала къ сестрѣ никакой любви и дружбы. Прежде она была къ ней равнодушна. Потомъ, въ первые годы своихъ выѣздовъ и успѣховъ, относилась къ ней свысока, затѣмъ понемногу стала завидовать тому, что сестра моложе ея, свѣжѣе. Она пожалуй даже рада была бы теперь, еслибъ Маша просто отдалилась отъ общества. Но тутъ былъ совсѣмъ другой вопросъ. — Нельзя же вѣдь допустить, чтобъ она позорила семью, чтобы объ ней, Горбатовой, стали Богъ знаетъ что говорить!.. довольно и Кокушки!..
Софи нѣсколько недѣль молчала и только слѣдила за сестрой. Наконецъ она не выдержала. Она сказала себѣ, что имѣетъ не только право, но и прямую обязанность вмѣшаться "во все это", такъ какъ тутъ замѣшана честь ихъ семьи, ихъ доброе имя. Она кончила далее тѣмъ что подумала:
"Вѣдь Богъ ее знаетъ... après tout ce qui se passe, après ces horreurs, развѣ я могу за нее поручиться..."
Она рѣшилась поговорить съ сестрою и утромъ, пока та была дома, прошла къ ней.
Маша еще не совсѣмъ устроила свое новое помѣщенiе. На столахъ были безпорядочно разбросаны ея книги. Софи взглянула на нихъ подозрительно и съ пренебреженiемъ. Тутъ были Герберты Спенсеры, Бокли, Дрэнеры, Гартманы и Шоппенгоуры, хотя, по правдѣ сказать, разрѣзанные только мѣстами и сохранившiе видъ типографской свѣжести.
Маша встрѣтила сестру уже совсѣмъ видимо готовая къ выѣзду, въ шляпкѣ.
Софи закусила губы, она была очень сердита, но рѣшилась по крайней мѣрѣ для начала сдержаться.
— Ты кажется куда-то собралась, Мари? ласковымъ тономъ спросила она, поцѣловавшись съ сестрою. — Tu est toujours si matinale maintenant!
— А то какъ же здѣсь иначе, въ твоемъ дорогомъ Петербургѣ?! если не встать пораньше, такъ и дня совсѣмъ не увидишь.
— Куда же ты?
— Въ Эрмитажъ.
— Вотъ интересно! усмѣхнувшись воскликнула Софья Сергѣевна. Мало мы по всякимъ галлереямъ заграницей изучали разныя школы живописи! Неужели тебѣ это не надоѣло?.. Но тамъ — en qualite de voyageurs — это какъ то неизбѣжно, особенно какъ мы тогда, въ первой поѣздкѣ, помнишь, въ коротенькихъ платьицахъ... ma tante, шаль непремѣнно волочится за нею по полу... гидъ какой-то — объясняетъ и все путаетъ... Mais ici! кто же бываетъ въ Эрмитажѣ?.. развѣ провинцiалы?!
— Я и есть провинцiалка, сказала Маша. Я совсѣмъ не знала Эрмитажа, понятiя не имѣла, что у насъ такая отличная полная коллекцiя. Фламандская школа — это прелесть! испанская тоже...
— Что же ты пожалуй опять красками пачкаться думаешь... тамъ, на лѣсенкхъ, съ какими нибудь нечесанными, грязными малчьчишками?.. joli!!
— Нѣтъ, гдѣ ужъ мнѣ рисовать! Но я вотъ уже пятый разъ ѣду въ Эрмитажъ и, конечно, и еще туда часто буду ѣздить...
— Мари, скажи мнѣ пожалуйста, а кромѣ Эрмитажа гдѣ же ты бываешь? Тебя никогда, никогда нѣтъ дома... et puis — вѣдь ты вѣчно одна, хоть бы человѣка брала съ собою, а то согласись... я вовсе не хочу сердить тебя, но право это неприлично. On peut penser Dieu sait quoi! и потомъ что нибудь даже можетъ случиться... какая нибудь непрiятность, тебѣ могутъ сдѣлать дерзости... право я просто иногда боюсь...
Маша нахмурила брови.
— Merci, Софи, за вниманiе! Но не бойся напрасноя не робка и не трусиха. До сихъ поръ меня никто не обижалъ, а если и вздумаетъ кто-нибудь обидѣть, я не растеряюсь...
Всѣ благiя намѣренiя Софьи Сергѣевны сразу исчезли.
— Да пойми же ты наконецъ, сердито сказала она, — что такъ бѣгать одной — c'est tout-à-fait impossible!... здѣсь не Москва, здѣсь гораздо болѣе все на виду чѣмъ ты думаешь... et il y a des choses, qu'on ne peut pas se permettre! Ты испортишь себѣ репутацiю навсегда и потомъ уже ничѣмъ не исправишь...
Маша покраснѣла. Вообще всегда спокойная, она сердилась только на сестру.
— Софи, сказала она, — я уже все это слышала, знаю, и въ твоихъ урокахъ право не нуждаюсь!
— Да пойми... вѣдь я для тебя же, послушай...
У нея мелькнула новая мысль и она за нее ухватилась.
— Зачѣмъ намъ ссориться и браниться, будь же благоразумна, вѣдь не хочешь же ты совсѣмъ отказаться отъ порядочнаго общества!.. Иной разъ нужно немного и стѣснить себя... Знаешь, я думала, вѣдь не трудно будетъ устроить чтобы тебя назначили фрейлиной... Помнишь, ты какъ то говорила, что тебѣ этого хочется...
— Да, говорила, а теперь не говорю...
— Почему?!
Машѣ надоѣлъ весь этотъ разговоръ; ей хотѣлось скорѣе уѣхать и попасть въ Эрмитажъ.
— Потому, быстро сказала она, — что я въ концѣ концовъ все же хотѣла бы выйти замужъ.
— Ну, такъ что же?!
— А то, что если фрейлина... это дурная примѣта... это почти всегда значитъ: старая дѣва.
Софья Сергѣевна поблѣднѣла и метнула злобный взглядъ на сестру.
— Съ тобой говорить нѣтъ никакой возможности! воскликнула она и скорѣе вышла изъ комнаты.
По ея уходѣ Машѣ стало немного досадно — зачѣмъ она такъ ее зло и глупо уколола. Вѣдь она знаетъ сколько мученья заключается для Софи въ этомъ словѣ: "старая дѣва..." Но зачѣмъ же она всегда пристаетъ... это невыносимо!..
Однако Софья Сергѣевна не остановилась на первой неудачѣ. Она рѣшила испробовать послѣднее средство. Пусть тетка, Марья Александровна, поговоритъ съ этой безумной. Нужно чтобы всѣ вступились, потому что ея неприличное поведенiе касается всѣхъ.
Къ ея изумленiю, Марья Александровна взглянула на дѣло очень спокойно.
— Я до сихъ поръ въ поступкахъ Мари не вижу ничего предосудительнаго, сказала она выслушавъ племянницу, — что она одна выходить изъ дому?.. Конечно, это можно было бы иначе устроить, но я запрещать ей не могу. Ни тебѣ, ни ей я ничего не могу запрещать, и стѣснять васъ не желаю...
— А если она Богъ знаетъ съ кѣмъ знакомится?! Если она Богь знаетъ у кого бываетъ?! въ волненiи и негодованiи говорила Софья Сергѣевна.
— Comme to exagère, Sophie! Ты просто обижаешь сестру! Я Мари настолько знаю... я увѣрена — она ничего неблагоразумнаго не сдѣлаетъ...
Софья Сергѣевна ушла отъ тетки окончательно выведенная изъ терпѣнiя.
"Нѣтъ, это Богъ знаетъ что! говорила она себѣ. Всѣ будто сговорились... Что это дѣлается и чѣмъ кончится! Хороши всѣ у насъ въ семьѣ!.. и жить съ этими людьми... Господи, да когда же я вырвусь отсюда! Неужели и этотъ годъ пройдетъ такъ!? Нѣтъ, ни за что".
Она рѣшилась употребить все чтобы наконецъ выйти замужъ, за кого—она еще не знала, но перебирала въ своемъ умѣ всѣхъ, высчитывала и расчитывала... будто брала урокъ ариѳметики...
А Маша между тѣмъ ежедневно исполняла свою программу — она изучала Петербургь, Сначала знакомилась въ немъ со всѣмъ, съ чѣмъ могла познакомиться одна. Потомъ ей вдругь на помощь явился Барбасовъ. Случай помогъ ему. Когда онъ въ первый разъ прiѣхалъ въ домъ къ Горбатовымъ — ни Софьи Сергѣевны, ни Владимiра не было и его приняла Маша.
Она нѣсколько изумилась происшедшей въ немъ перемѣнѣ, изумилась еще больше когда онъ объявилъ ей, что переѣхалъ совсѣмъ въ Петербургъ и поступилъ на службу. Но она такъ обрадовалась этому московскому человѣку, котораго считала очень умнымъ и интереснымъ, что сейчасъ же и позабыла о своемъ изумленiи.
Въ бесѣдѣ съ нимъ она не замѣтила какъ прошелъ часъ и, когда онъ сталь раскланиваться, она выразила ему желанiе съ нимъ и впредь встрѣчаться. Онъ ей отвѣтилъ, что по крайней мѣрѣ со своей стороны сдѣлаетъ все возможное для достиженiя этого.
Это была не фраза. Онъ дѣйствительно сдѣлалъ все возможное.
Маша не обратила вниманiя на то, что, разговаривая съ нею, онъ подробно выпыталъ отъ нея гдѣ она бываетъ, какъ проводитъ время.
Съ этого дня онъ у Горбатовыхъ бывалъ рѣдко. Но по меньшей мѣрѣ раза два, а то и три въ недѣлю Маша съ нимъ встрѣчалась, иногда просто на улицѣ (онъ каждый разъ при этомъ дѣлалъ видъ, что очень изумленъ этой счастливой встрѣчей), а то въ Эрмитажѣ или въ Публичной Библiотекѣ, или въ залахъ Академiи Художествъ.
Барбасовъ вдругъ сдѣлался страстнымъ поклонникомъ искусства.
Маша ровно ничего не имѣла противъ этихъ частыхъ встрѣчъ и даже ни разу не задала себѣ вопроса: какъ это онъ такъ устраиваетъ, чтобы встрѣчаться съ нею? Она просто каждый разъ была очень рада его видѣть, поговорить съ нимъ. Онъ такъ умно обо всемъ и хорошо говоритъ, и сходится съ нею почти во всѣхъ взглядахъ...
Не думала она тоже и о томъ, какое производитъ на него впечатлѣнiе. Онъ же себѣ не позволялъ не только ни одного лишняго слова, но даже и лишняго взгляда. Онъ былъ сдержанъ и серьезенъ.
Барбасовъ дѣйствовалъ не на шутку и никогда еще, во всю свою удачливую и дѣятельную жизнь, не выказывалъ такой ловкости, послѣдовательности и бодрости духа. Онъ сказалъ себѣ, переѣзжая въ Петербургъ, что у него не пропадетъ даромъ ни одинъ день, ни одинъ часъ, что каждый день, каждый часъ долженъ приближать его къ достиженiю намѣченныхъ имъ цѣлей. Такъ оно и было.
Въ Москвѣ его сотоварищи, узнавъ о томъ что онъ ни съ того ни съ сего вышелъ изъ присяжныхъ повѣренныхъ, готовы были почесть его сумасшедшимъ. Но въ сущности они очень радовались этому сумасшествiю, такъ какъ оно избавляло ихъ отъ одного изъ самыхъ опасныхъ конкурентовъ, который уже нѣсколько лѣтъ забиралъ въ свои руки самыя выгодныя дѣла.
Въ той части московскаго общества, гдѣ Барбасовъ вращался, его исчезновенiе произвело сенсацiю. Съ одной стороны о немъ пожалѣли какъ о веселомъ, иногда забавномъ собесѣдникѣ; съ другой стороны слухъ, пущенный Кокушкой, получилъ значительное распространенiе.
Барбасовъ, когда хотѣлъ, очень умѣлъ напустить дыму въ глаза. Свои теперешнiе завѣтные планы конечно онъ держалъ отъ всѣхъ въ величайшей тайнѣ, да и кому же бы онъ ихъ повѣрилъ! У него не было ни одного друга и онъ находилъ что дружба — одно изъ самыхъ глупѣйшихъ словъ, когда либо выдуманныхъ языкомъ человѣческимъ. Онъ велъ себя осторожно и осмотрительно. И вотъ дурачекъ, идiотъ подмѣтилъ его тайну. Онъ уже до своего отъѣзда изъ Москвы слышалъ нѣсколько намековъ отъ своихъ знакомыхъ, раза два его прямо спросили — правда-ли что онъ ухаживаетъ за Марьей Сергѣевной Горбатовой?
Конечно онъ съумѣлъ отшутиться и настолько ловко, что пущенный Кокушкой слухъ какъ бы нѣсколько замерь. Но самъ Барбасовъ былъ просто пораженъ. Онъ легко выслѣдилъ происхожденiе этого опаснаго слуха и еще легче сообразилъ какое для него благополучiе что всѣ Горбатовы переѣзжаютъ въ Петербургъ. Тутъ того и гляди московскiя кумушки испортили бы ему дѣло. Наконецъ онъ теперь зналъ съ какой стороны можно ждать опасности, понялъ, что ему предстоитъ быть еще болѣе осторожнымъ, а главное всячески избѣгать "это зелье", то есть Кокушку.
Передъ отъѣздомъ изъ Москвы, которымъ онъ спѣшилъ насколько было возможно, ему пришлось изрядно повозиться и съ "Нюнюткой". Она ни за что не хотѣла выпускать его изъ рукъ, грозила даже уѣхатъ за нимъ въ Петербургъ. Но въ это время изъ Сибири въ Москву прiѣхалъ молодой богатѣйшiй золотопромышленникъ. У него были тяжебныя дѣла. Онъ обратился за совѣтомъ къ Барбасову, и Барбасовъ ухватился за него какъ за самаго подходящаго человѣка. Его самого, со всѣми его дѣлами, онъ передалъ Шельману, а ему передалъ Нюнютку, которая сразу произвела на сибиряка одуряющее впечатлѣнiе.
Въ день своего отъѣзда изъ Москвы Барбасовъ узналъ что Шельману предстоитъ поживиться отъ сибиряка двумя, тремя десятками тысячъ и что Нюнютка не позже какь черезъ мѣсяцъ уѣзжаетъ въ Сибирь на самыхъ блестящихъ условiяхъ.
Такимъ образомъ онъ явился въ Петербургъ во-всѣхъ отношенiяхъ успокоившись, сжегши всѣ свои корабли, съ чистой совѣстью и невозмутимой бодростью духа.