Чуть-ли не каждый культурный туристъ на пути Харьковъ—Москва считаетъ своимъ "священнымъ" долгомъ обезпокоить почтеннаго старца, великаго писателя земли русской, Льва Николаевича Толстого, помѣстье котораго, знаменитая Ясная Поляна, находится въ семи верстахъ отъ станцiи Щекино, оно же — Ясенки, или же въ 3—4 верстахъ отъ станцiи Козловка, первая станцiя отъ Тулы.
Не пропустилъ возможности посѣтить Льва Николаевича и вашъ покорный слуга, направлявшiйся изъ Екатеринослава въ Петербургъ.
Остановившись на станцiи Щекино и оставивъ вещи у станцiоннаго сторожа, я утромъ въ трясскомъ экипажѣ покатилъ по прямой, мѣстами извилистой, шоссейной дорогѣ, гладко тянущейся длинной, сѣрой лентой, которая запряталась въ горахъ и лѣсахъ.
Это было еще осенью.
Былъ пасмурный день. Дулъ легкiй вѣтерокъ. Лошадки, довольно тощiя, бодро бѣжали, понукаемыя ямщикомъ.
Меланхолически глядѣлъ сентябрь.
Свернули съ шоссейной дороги и выѣхали въ какую-то грязную деревню. И очень бѣдную. Эта деревня, въ которой и мужики, и бабы часто болтаются безъ дѣла, поражаетъ своей невылазной грязью. Колеса на половину вязли, и лошади съ трудомъ подвигались впередъ.
Вотъ мы въѣхали въ ворота съ внушительными каменными колоннами. Еще нѣсколько поворотовъ экипажа, и мы подъѣхали къ барскому двухъэтажному дому, въ коемъ живетъ маститый писатель Л. Н. Толстой.
Домъ находится на возвышенности и утопаетъ въ растительности. Бѣленькiй домикъ съ мезониномъ и верандами.
Тишина удивительная.
Вышедшiй изъ дома человѣкъ сообщилъ, что Левъ Николаевичъ дома.
Минуты три спустя въ прiемную вошелъ маститый старецъ Левъ Николаевичъ.
Средняго роста съ совершенно бѣлой бородой. Панталоны въ голенищахъ и блуза чернаго цвѣта, опоясанная такимъ же поясомъ изъ ткани.
Пожавъ протянутую мнѣ руку, я поздравилъ Льва Николаевича съ 77-й годовщиной. Затѣмъ добавилъ:
— Проезжая съ юга въ Петербургъ, я счелъ прiятнымъ долгомъ засвидетельствовать вамъ свое глубочайшее почтенiе и выразить вамъ благодарность за то удовольствiе и за ту пользу, которыя я получилъ при чтенiи вашихъ произведенiй.
— Вотъ и отлично. Съ юга ѣдете?
— Да, былъ въ Екатеринославѣ, гдѣ въ августѣ состоялся всероссiйскiй археологическiй съѣздъ. Писалъ же я о немъ очень мало, такъ какъ въ настоящее время, когда жизнь въ странѣ бурлитъ — не до археологiи. Въ Харьковѣ поинтересовался студенческими сходками въ университетѣ.
— Студенты. Сходки. Что же они решили?
— Решили открыть двери университета для всѣхъ желающихъ учиться безъ различiя вѣроисповѣданiй и пола. Также высказались за то, чтобы университетъ 6ылъ мѣстомъ для митинговъ и народныхъ собранiй.
— И женщинъ допускать въ университетъ?
— Что же удивительнаго, Левъ Николаевичъ? Вѣдь, вотъ заграницей широко открыть доступъ женщинамъ въ университеты совместно съ мужчинами.
— Такъ это заграницей.
— Но почему же у насъ нельзя?
— То, что можно за границей, еще не значитъ, что можно и въ Россiи, — сказалъ Левъ Николаевичъ и туть же спросилъ:
— А кто же будетъ управлять университетомъ?
— Сами же студенты совмѣстно съ профессорской коллегiей. Выработано автономное правленiе.
— Но какой же они порядокъ смогутъ поддерживать, когда это еще ученики. Это только крикуны. Соберутся, кричатъ, одинь другого перекрикивая. Зачѣмъ имъ мѣшаться не въ свою жизнь? Они должны учиться, а не заниматься политикой.
— Я съ вами не согласенъ, Левъ Николаевичъ! Студенты это не ученики, а члены общества и страны. Слѣдовательно, они не только упрека не заслуживаютъ за свое участiе въ общихъ дѣлахъ, а, напротивъ, похвалы.
Возможно-ли, чтобы взрослые люди спокойно учились тогда, когда все въ странѣ кричитъ и стонетъ, требуя другой, обновленной жизни.
— Какiе это взрослые люди? Это ученики, которые должны стремиться къ диплому, чтобы въ концѣ концовъ получать двѣ тысячи рублей въ годъ. Потомъ уже, сделавшись взрослыми, они могутъ поступать съ собою, какъ угодно.
Я 6ылъ непрiятно пораженъ. Неужели отъ маститаго Льва Николаевича я слышу своими ушами эти слова. Не вѣрилось. Хотѣлось думать, что это обманъ слуха, но когда изъ дальнейшей беседы я еще и не такiя слова услылшалъ, то къ сожаленiю пришлось примириться съ фактомъ.
Не соглашаясь съ Львомъ Николаевичемъ, я возражаю:
— Люди всю жизнь учатся. Наука, вѣдь, это тотъ же прогрессъ. Какъ же можно прогрессировать, когда въ воздухѣ свистятъ пули и мелькаютъ полицейскiя шашки да нагайки. Думаю, что если можно приклеить ярлыкъ ученика, то не къ взрослымъ людямъ а къ дѣтямъ до 14 лѣтъ. Теперь уже и въ этомъ возрастѣ дѣти проявляютъ недовольство и протестуютъ.
— И протесты взрослыхъ ничего не стоятъ.
— Какъ ничего не стоятъ? — недоумѣваю я. — А общее требованiе всей мыслящей страны о перемѣнѣ жизни, развѣ этому вы также не придаете значенiя?
— Нѣтъ. Протесты ничего не дѣлають. Придетъ время и жизнь сама улучшится.
— Но, вѣдь, ясно же, что соцiалъ-демократы, ратуя за интересъ народа, значительно видоизмѣняютъ жизнь.
Левъ Николаевичъ волнуется.
— Да что тамъ дѣлаютъ ваши соцiал-демократы или демократы-соцiалы, — иронизируетъ великiй писатель. — Собираются толпами въ городахъ. Кричатъ, шумятъ, стрѣляютъ. Мутятъ мирныхъ обывателей и въ результатѣ дѣлаютъ одно безобразiе.
— Но, вѣдь, они нѣсколько подвигаютъ жизнь впередъ, — пытаюсь возразить.
— Ничего они не дѣлаютъ, а только шумятъ. Удивляюсь, почему правительство мѣшаетъ имъ. Если бы я былъ правительствомъ, то обратился бы къ нимъ со словами:
— Господа, работайте. Не буду вамъ препятствовать.
Посмотримъ, что выйдетъ. Я увѣренъ, что — ровно ничего.
— А развѣ Государственная Дума не обязана народному движенiю, которое все больше и больше разрастается, своимъ возникновенiемъ?
— Нисколько. Дума обязана времени. Все дѣлаетъ время. Придетъ время и жизнь сама собой измѣнится.
— Но, Левъ Николаевичъ, время-то временемъ, безъ людей, вѣдь, оно ничего не дѣлаетъ.
— Нѣтъ, дѣлаетъ, Вотъ возьмите освобождение крестьянь. Вы думаете, что ихъ освободилъ Александръ II? Нисколько. Пришло время и Богъ внушилъ государю: освободи крестьянъ! И онъ освободилъ.
— Читалъ я эту вашу мысль въ вашей статьѣ "Великiй Грѣхъ", напечатанной въ "Русской Мысли", и все-таки не согласенъ. Время, это, дѣйствительно, великой рычагъ, но безъ людей и рычагу этому цѣна самая мизерная.
При этомъ Левъ Николаевичъ протягиваетъ мнѣ руку и хочетъ уйти къ себѣ наверхъ, гдѣ его, очевидно, ждетъ спѣшная работа.
— Простите, Левъ Николаевичь, что безпокою васъ. Я хотя заѣхалъ не интервьюировать васъ, все-таки, не скрою, мнѣ бы очень хотелось предложить вамъ нѣсколько вопросовъ, намеченныхъ мною.
— Ну, какiе? Предлагайте.
Я заговорилъ о статьѣ "Великiй Грѣхъ". Левъ Николаевичъ оживился и съ интересомъ сталъ выслушивать мои вопросы, на которые онъ охотно отвѣчалъ.
Но тутъ я себѣ позволю маленькое отступленiе и для общей связи скажу нѣсколько словъ о "Великомъ Грѣхѣ".
Л. Н. Толстой говоритъ: "Зло, отъ котораго не перестаетъ страдать русскiй народъ, зло, которое онъ живо сознаетъ, но которое не можетъ быть устранено никакими политическими реформами, какъ оно до сихъ поръ не устранено никакими политическими реформами въ Европѣ и Америкѣ, — зло это, основное зло, отъ котораго страдаетъ русскiй народъ точно такъ же, какъ народы Европы и Америки, есть лишенiе большинства народа несомнѣннаго естественнаго права каждаго человѣка пользоваться той частью земли, на которой онъ родился".
Стоитъ только понять, что пока не будетъ прекращено это постоянно совершаемое земельными собственниками злодѣянiе, никакiя политическiя реформы не дадутъ свободы и блага народу, а что, напротивъ, только освобожденiе большинства людей отъ того земельнаго рабства, въ которомъ оно находится, можетъ сдѣлать политическiя реформы не игрушкой и орудiемъ личныхъ цѣлей, а дѣйствительнымъ выраженiемъ воли народа.
— Кстати, — говорю я, — о "Великомъ Грѣхѣ". Какъ осуществить, Левъ Николаевичъ, идею, чтобы земля сделалась общимъ достоянiемъ и чтобы не было владѣнiя частной собственностью? Вопросъ этотъ, чрезвычайно важный, меня особенно интересуетъ. Вѣдъ своей земли владѣльцы ихъ не отдадутъ добровольно.
— Своей земли, — говорите вы. Но откуда она у нихъ взялась? Земля принадлежитъ крестьянамъ, и только
крестьянамъ. Слѣдовательно, всякiй не-крестьянинъ, владѣющiй землей, совершаетъ великiй грѣхъ. Онъ
долженъ ее отдать самъ добровольно тому, у кого онъ ее забралъ и безправно ею владѣлъ такъ долго.
— Но какъ же все-таки поступить, когда не отдадутъ добровольно?
— Тогда надо заставить ихъ. Надо имъ разъяснить, что грабить другого — скверно.
— На какихъ условiяхъ долженъ народъ пользоваться землей, когда она сдѣлается общимъ
достоянiемъ?
— А вы не читали Генри Джорджа?
— Къ сожалѣнiю, не читалъ.
— Такъ я въ нѣсколькихъ словахъ, вѣрнѣе — въ сорока словахъ, изложу его программу.
И Левъ Николаевичъ ее подробно изложилъ.
— Землю, — говоритъ спокойно и убежденно маститый философъ, — которою теперь владѣютъ совершенно чужiе люди, нужно отнять у нихъ съ такимъ разсчетомъ:
Вся земля — общая. Всѣ имѣютъ на нее равное право. Но есть земля лучше и хуже. И всякiй желаетъ хорошую. Какъ же сдѣлать, чтобы уравнять? А такъ, чтобы тотъ, кто будетъ владѣть хорошей землей, платилъ бы тѣмъ, кто не владѣетъ ею — то, что его земля стоитъ. А такъ какъ трудно распредѣлить, кто кому долженъ платить, и такъ какъ на общественныя нужды деньги собирать нужно, то и сдѣлать такъ, чтобы тотъ, кто владѣетъ, платилъ бы въ общество на всякiя нужды то, что его земля стоитъ. Такъ всѣмъ ровно будетъ. Хочешь владѣть хорошей землей, — плати за хорошую землю больше, за плохую меньше. А не хочешь владѣть, ничего не платишь, а подать на общественныя нужды за тебя заплатятъ тѣ, кто владѣетъ землей. А плата же должна быть такая, чтобы было не дорого и не дешево.
Если дорого, то не выплатятъ, и убытки будутъ, а если дешево, всѣ станутъ покупать другъ у друга, будутъ торговать землей.
Вся земля переходитъ въ общее владѣнiе крестьянъ, и она должна превратиться, такимъ образомъ, изъ частной въ общественную собственность. Тогда ее раздѣлятъ соотвѣтственно численности душъ каждой семьи.
— Если вы, Левъ Николаевичъ, предлагаете уничтожить частное владѣнiе землей, то какъ вы смотрите на частную собственность фабричнаго и заводскаго производства? Вѣдь земля въ промышленности тотъ же капиталъ, что фабрики и заводы въ индустрiи? Тутъ лишь наблюдается небольшая разница.
— Что вы равняете? Земля это одно, а индустрiя — другое. Послѣднее никому не принадлежитъ, за исключенiемъ лица, владѣющаго тѣмъ или другимъ предпрiятiемъ. Совсѣмъ не то съ землей. Поймите, что она принадлежала и принадлежитъ только крестьянамъ. Слѣдовательно, совершили и совершаютъ преступленiе и великiй грѣхъ всѣ тѣ, которые пользуются чужою собственностью.
— Отчего, Левъ Николаевичъ, заботясь о 80-миллiонномъ населенiи крестьянъ, вы нисколько не интересуетесь нѣсколькими миллiонами рабочихъ, которые на фабрикахъ и заводахъ страдаютъ всю жизнь не меньше своихъ товарищей по несчастью, живущихъ въ деревняхъ? Вѣдь, это въ большинствѣ случаевъ тоже крестьяне.
— Когда будетъ достигнута высшая справедливость, когда земля будетъ отдана крестьянамъ по принадлежности, тогда этотъ вопросъ самъ по себѣ выяснится, такъ какъ очень многiе покинутъ душные города и возвратятся въ родную деревню, гдѣ ихъ будетъ ждать производительный трудъ.
— Относительно религiи предложу вамъ вопросъ. Почему вы считаете, что добиваться отчужденiя земли могутъ только истинно-религiозные люди? Кого вы подозрѣваете подъ словомъ: "истинно-религiозные люди?".
— Людей религiозныхъ, значитъ — людей справедливыхъ. Людей, не причиняющихъ зла ближнему.
— Но мы видимъ и противное. Изъ древней и текущей литературы мы знаемъ людей не-религiозныхъ, но пропитанныхъ искренней любовью къ ближнему. Часто наблюдается, что эти самые не-религiозные люди жертвуютъ за него своею жизнью, не думая афишироваться своими дѣйствiями и никакого вознагражденiя не требуя, а только по влеченiю своего сердца? И это не мѣшаетъ имъ быть атеистами.
— А я думаю, — возражаетъ Левъ Николаевичъ, — что атеисты уподобляются животнымъ.
— Но, вѣдь, есть такiе люди, которые никогда не причинятъ другимъ того, чего себѣ не желаютъ, въ самомъ широкомъ смыслѣ этого слова, а вмѣстѣ съ тѣмъ ихъ Богъ — собственная совесть.
— Есть атеисты, — настаиваетъ Левъ Николаевичъ, — владѣющiе чуть-ли не десятью языками, а на самомъ дѣлѣ они равны животнымъ.
— Когда мы раньше коснулись Государственной Думы, я хотѣлъ васъ спросить, да не пришлось: какъ вы смотрите на это новое учрежденiе?
— Какъ я смотрю на Государственную Думу? — переспросилъ Левъ Николаевичъ. — Да я думаю, что это игрушка. Впрочемъ, можетъ быть, что-либо хорошее и выйдетъ.
— Но что же можетъ быть хорошаго, когда нѣтъ свободы слова, печати и собранiй?
— Свободы слова. А для чего нужна эта свобода слова? Соберутся взрослые люди со всѣхъ концовъ Россiи и будутъ, какъ мальчишки, говорить разный вздоръ.
Тутъ мы коснулись такъ называемыхъ "мнимыхъ заступниковъ народа".
Левъ Николаевичъ удивляется:
— И что теперь творится въ городахъ? Вотъ, вы были въ Екатеринославѣ. Ну, что, тамъ большiе безпорядки?
— Особыхъ безпорядковъ тамъ не видно. Была забастовка приказчиковъ въ разныхъ магазинах, владѣльцы которыхъ ужъ очень притѣсняютъ своихъ "бѣлыхъ рабовъ". Все это происходило мирнымъ путемъ, если не считать того, что въ двухъ-трехъ магазинахъ выбито по стеклу, такъ какъ хозяева препятствовали забастовкамъ.
— Выбиваютъ стекла, дѣлаютъ безпорядки, стрѣляютъ въ людей. Вѣдь, это же тяжкiй грѣхъ!
Я пожалъ протянутую мнѣ руку и остался некоторое время съ зятемъ Льва Николаевича, княземъ Оболенскимъ.
Когда я ему выразилъ свое недоумѣнiе по поводу нѣкоторыхъ взглядовъ Льва Николаевича, то услышалъ:
— Да, Левъ Николаевичъ расходится съ большинствомъ публики. У него свои взгляды и убѣжденiя, которыя не поддаются духу времени и не мѣняются.
Гикъ.