В черной комнате, между двумя нефритовыми колоннами, на подушках, подобрав ноги и держа в руках глиняную чашку с зеленым чаем, сидел даоин Сун-Чун-Фан, выделяясь скромностью черного, закрытого до самого подбородка, халата на фоне окружающего его великолепия.
Около него, на корточках, сидел почтительный секретарь. В правой руке его была тонко отточенная палочка, в левой — чистый пергаментный свиток, за поясом — маленькая бронзовая чернильница.
Сун-Чун-Фан протянул чашку слуге, затянулся вставленной в рот трубкой и продолжал диктовать:
"Управляемые моим скромным разумом и вверенные мне Сыном Солнца провинции граничат с несколькими государствами. Поэтому я никогда не забываю слов Лао-Тзе, написанных им в третьей классической книге:
— "О император,ты хочешь воевать,чтобы присоединить к себе соседние провинции. Ты похож на человека, который для того, чтобы удить рыбу, влез на дерево".
"Но с тех пор прошли тысячелетия, и золотые слова Лао-Тзе начали терять свой смысл. Лучше всего это доказали события, происшедшие несколько времени тому назад.
"В России бедные восстали против богатых и изгнали их вместе с женами, детьми, военноначальниками и солдатами. Вследствие этого, перейдя границу, последние устремились в Северо-Западные провинции Китая.
"Немедленно начались в моих провинциях смятения и беспорядки. Военноначальники и солдаты требовали, чтобы их зачислили в армию, а потом начали грабить. Купцы совместно с женщинами открыли публичные дома и принялись совращать граждан, даже дети стали нарушать спокойствие граждан, непочтительно отзываясь о своих собственных предках.
"Но самое плохое заключается в том, что пришельцы разделились на красных и белых. Красные борются не только против своих богатых, но и против наших. Некоторая часть нашего населения, не усвоившая истин, изложенных в великих классических книгах, и обуреваемая мелкими заботами, считает свою бедность несчастием и сочувствует красным.
"Поэтому я, Сун-Чун-Фан, руководствуясь четвертым законом пятого послания Сына Солнца членам высшего совета "О мерах на случай великих бедствий в стране", склонен применять строгие наказания для восстановления порядка и спокойствия".
Сун-Чун Фан отдал трубку, секретарь на коленях развернул свиток, и даоин нажал резным перстнем, надетым на указательный палец, на восковую печать, свисавшую с пергамента на двух шелковых нитках.
Город был исходным пунктом, откуда караваны, люди и товары из Монголии, Кашгара, Тибета и Туркестана устремлялись в Срединный Китай по великому караванному пути. Китайцы и монголы, татары и русские шумной толпой заполняли кривые улицы, сдавленные палатками, ларьками, деревянными домиками, обвешанными разноцветными фонарями, бумажными плакатами и вывесками на трех языках.
На единственной большой площади, рядом с дворцом губернатора, зданием суда, дворцом джен-шеу-ши и подмостками, где производились казни, высился громадный, наскоро выстроенный, барак, освещенный десятками фонариков и заклееный плакатами с надписями на всех языках — кабаре.
Внутри висел густой сизый дым. В нем плавали неясные облики: китайское плосконосое лицо, с застывшей улыбкой, сменялось усатой казачьей физиономией; бледный лик женщины, с горящими глазами, глядел на монгола в высокой барашковой шапке; бритый англичанин отбивал ладонями по столу в такт барабану. Все были пьяны. Пили только рисовую водку, и, протрезвившись от одного глотка воды, пьянели снова в течение трех дней. Полуголые женщины плясали на сцене и на столах, а в перерывах между танцами торговали собой, кокаином и опиумом. Среди них царила и блистала "Маруська—офицерская жена", прозванная китайцами "Мануска—цалыца" за редкую красоту и дикий нрав.
Она сидела во главе большого стола, где четырнадцать человек русских, китайцев и татар пили и цели, и говорили, перебивая друг друга, вскрикивая и махая руками. Какой-то казачий офицер пел тенорком, взмахивая кудрями и перебирая струны гитары, цыганский романс.
— ты что же это, шкура,— знаешь, что делаешь?
Но неожиданно, заглушая и тенорок, и пьяный гул голосов, раздался звон разбиваемой посуды. Кто-то, вскочив на стол, кричал надтреснутым голосом: три китайских офицера били казака бамбуковыми короткими палками. Скоро вокруг них образовалась куча спорящих и толкающихся людей, а через минуту, неизвестно почему и как, вспыхнуло всеобщее побоище. Китайцы дрались с русскими и монголами, качались лампы, опрокидывались столы, мелькали лезвия ножей. В углу несколько европейцев оскалясь стояли, зажав в руках револьверы.
Казак, избитый и уже забытый всеми, лежал, издавая тихие стоны; около него стояла на коленях Маруська, держа его за голову.
Неожиданный удар заставил ее обернуться. Перед ней стоял русский офицер в китайской полицейской форме.
— Ты что же это, шкура, знаешь, что делаешь? Это — красный, он агитацию ведет, в Россию зовет: — "Я землепашец-крестьянин, мне бы на Дон, назад". Ах, ты...
И он ударил казака в лицо носком сапога.
Но тут случилось странное происшествие. "Маруська-офицерская жена", схватив со стола самый обыкновенный столовый нож, ударила офицера в живот. Кто-то ахнул, кто-то схватил ее за руки, а потом зала сразу наполнилась толпой китайских солдат.
В круглом зале, освещаемом сверху, даоин Сун-Чун-Фан принимал делегацию белогвардейцев, требовавшую наказания виновной.
Сун-Чун-Фан стоял окруженный свитой, поддерживаемый под руки двумя слугами громадного роста, ибо обычай требовал, чтобы даже у себя дома он не ходил пешком, а был передвигаем.
Когда казачий генерал окончил свою речь, судья прочитал акт об обстоятельствах дела и секретарь сообщил показания обвиняемой, Сун-Чун-Фан начал говорить, отделяя каждую фразу для удобства переводчика:
— Вы находитесь в Китае, и китайские законы ясно определяют положение этого дела. Эта женщина совершила преступление в состоянии невинно потерпевшей, ибо муж бросил ее без всякого основания. Четвертая книга законов говорит: "Муж может бросить свою жену только в следующих случаях: если она не уважает его предков, если у нее злое сердце, если она страдает прилипчивой болезнью и если доказано, что внешность ее неприятна окружающим". Но здесь не имеется этих четырех обстоятельств. Поэтому моей обязанностью является относиться к ней благосклонно.
— Что касается самого преступления, то так как эта женщина из чувства сострадания защищала человека, единственное преступление которого заключалось в желании вернуться на родину, то я считаю достойным уважения ее высокие качества и освобождаю ее от наказания.
Вслед за этим подали зажженные лампы в знак того, что прием был окончен.
Но Сун-Чун-Фан ошибался, когда думал, что китайские законы управляют Китаем, ибо через несколько времени он получил из Пекина письмо, где было сказано очень ясно, что, оправдав женщину, он совершил ошибку, и что "русские-белые" нуждаются в особом покровительстве.
Спустя два дня "Маруська—офицерская жена" была найдена убитой на одной из улиц города.
...В день казни к нему явились иностранные консулы...
Сун-Чун-Фан приказал разыскать и повесить виновных. Они оказались двумя белогвардейскими офицерами. В день казни к нему явились иностранные консулы с требованием об отмене приговора. Он обещал им дать ответ через сутки, и на другой день, после совершения казни, пригласив их на очень длинный и церемонный китайский обед, когда после последнего блюда стали разносить в маленьких глиняных чашечках розовый императорский чай, сказал им следующее:
— Я знаю, что во многих странах Европы делают прекрасные фарфоровые чашки. Но попробуйте этот чай пить не из китайской глиняной посуды, а из этих чашек. Он потеряет свой вкус, и это будет бессмысленно. Государство погибает не тогда, когда границы его уменьшаются, но когда оно становится тем чаем, который иностранцы пьют из своих чашек.
— Я, Сун-Чун-Фан, до сих пор имел счастье находиться в такой части Китая, где иностранцы наживались, но не вмешивались во внутренние китайские дела. Но если такой момент наступит, то мне остается только уйти, оплакивая печальные судьбы моей страны.
Вскоре после этого прибыл новый даоин — толстый, подвижной, европеизированный чиновник, долгое время служивший в управлении иностранными концессиями. Сун-Чун-Фан, выехавший в Пекин, вынужден был остановиться на половине пути, вследствие начинающейся гражданской войны в Китае. Его нагнали белогвардейские отряды во главе с тем самым казачьим генералом, который когда-то требовал наказания "Маруськи—офицерской жены". Это были белые, призванные пекинским правительством на службу. Они пьянствовали и буйствовали на станциях и, узнав о проезде Сун-Чун-Фана, отняли у него лошадей, на которых он ехал.
...Вскоре после этого прибыл новый даоин...
Это случилось на станции, недалеко от знаменитого буддийского храма Тао-Чай. Два дня Сун-Чун-Фан сидел в храме, соблюдая пост и просматривая старые свитки. На третий день он велел каравану поворачивать на Кантон и послал гонца в Пекин со следующим письмом:
— Я, Сун-Чун-Фан, после усердного размышления пришел к убеждению о необходимости бороться с нынешним китайским правительством, являющимся игрушкой в руках, иностранцев. Я буду призывать каждого китайца к тому же, руководствуясь указанием Лао-Тзе, завещанным им в первой классической книге:
"Когда ты испытываешь сомнения или превратности судьбы, вспомни, что самое страшное в жизни человека — это смерть, но так как она неизбежна, то все остальные события не имеют существенного значения. Поэтому, самым важным делом является сохранение мудрости, накопленной твоими предками, и защита независимости твоей страны от варварского влияния иностранцев".
П. Равич.
