— Здравствуйте, моя душенька, какъ кстати вы пожаловали! говорила маленькая, сухонькая старушка, встрѣчая гостью, высокую, худую женщину, съ болѣзненнымъ лицомь и робкими движенiями: — я жду сегодня своего Митеньку. Садитесь же, душенька, сюда на диванъ; здѣсь покойнѣе.
Гостья усѣлась на диванъ.
— Радуюсь, матушка Марья Петровна, вашей радости, начала она тихимъ голосомъ, — Господь Богъ да утѣшитъ васъ.
— А вѣдь, Катерина Ивановна, я по глазамъ вашимъ вижу, что вы говорите одно, а думаете другое, замѣтила Марья Петровна Грязнова, впрочемъ шутливымъ, веселымъ тономъ, что́ случалось съ ней очень рѣдко.
Катерина Ивановна не знала, куда обратить свои глаза, потому что дѣйствительно въ нихъ можно было читать ея мысли.
— Я право ничего, матушка Марья Петровна, я такъ только, наконецъ промолвила она, — я очень рада за васъ, что вы увидите своего Дмитрiя Гаврилыча.
— За меня-то можетъ-быть, но сознайтесь, что не рады за него, душенька, продолжала допрашивать сосѣдку неумолимая Марья Петровна, пытая ее своими инквизиторскими, маленькими глазками.
Катерина Ивановна Слѣпкова, по свойству своего робкаго характера, не имѣла духа выразить прямо сосѣдкѣ свое мнѣнiе, не согласное съ ея желанiями.
— Я такъ только подумала, начала она наконецъ нерѣшительно, — что ему вѣрно не скучно въ Москвѣ, вашему сынку-то. Вы такъ много посылаете ему денегъ.
— О! за деньгами дѣло не стоитъ; всѣ доходы посылаю ему голубчику, лишь бы только любилъ, да не забывалъ меня. Не разъ говаривала ему: веселись, Митенька, дай мнѣ порадоваться твоею радостью; такъ нѣтъ, и половины не истратитъ того, что́ перешлю и привезу ему. Бывало насилу уговорю созвать товарищей, сама устрою имъ угощенiе, а онъ словно чужой между ними. Такой онъ право сиротливый, меланхолическiй: а оттого что розно со мной жилъ, что не всегда наблюдалъ надъ нимъ глазь матери. Но слава Богу это тяжелое время прошло; теперь не отпущу его ни на часъ отъ себя, буду покоить, лелѣять его.
— А я вотъ и люблю свою Софьюшку, очень люблю, рѣшилась замѣтить Катерина Ивановна, — а если Господь Богъ пошлетъ ей счастливую партiю, не стану мѣшать ей, отпущу ее на край свѣта, лишь бы только я была увѣрена, что мужъ ее любитъ, и что она счастлива.
— Не говорите этого мнѣ, душенька, страшно слушать, завопила Марья Петровна, зажмуривъ свои маленькiе глазки и замотавъ головой. — Развѣ могутъ когда-нибудь родители мѣшать дѣтямъ? Хоть меня возьмемъ: чего только я не дѣлала для своего Митеньки? Когда онъ былъ въ школѣ, бывало раза два въ годъ съѣзжу въ Москву, навезу съ собой и печенаго и варенаго, всѣхъ угощу, всѣхъ попрошу. Онъ, мой голубчикъ, какь-то не понятливъ былъ, отъ слабости ли здоровья, отъ робости ли, Богъ его знаетъ. Передъ экзаменами мукой измучаюсь; онъ сидитъ, учится, а я сижу противъ него, голубчика, да гляжу на него. Блѣдный такой сдѣлается, глаза покраснѣютъ. Гляжу, гляжу, да и заплачу. Много разь сама принималась за книги: знаете, душенька, думала вдвоемъ будетъ ему веселѣе: чего не пойметъ онъ, можетъ-быть, думаю, пойму я, да видно науки-то стали не тѣ, что были въ наше время, просто ничего не понимаешь. За то сколько радостей, когда онъ выдержитъ экзаменъ! Бывало зазову его товарищей, и задамъ пиръ горой, въ мои лѣта сама веселюсь, какъ молоденькая. Что значитъ материнская-то любовь! А чего мнѣ все это стоитъ? Вы знаете, я получала порядочный доходъ, а все на него тратила. Еще сколько мнѣ было хлопотъ, продолжала Марья Петровна, попавъ на свою любимую тему, — найдти ему мѣсто. Ужь я мыкалась, мыкалась по Москвѣ. Знаете, душенька, хотѣлось, чтобъ и должность-то была у него повиднѣй, и служба-то полегче. Онъ такой слабой комплекцiи. Всѣ пороги тамъ обила. Наконецъ нашла; начальникъ такой добрый, такъ ласково принялъ меня. Что жь? и тутъ материнское сердце не терпитъ: вотъ ужь два года какъ онъ служитъ, а я все это время не знаю покоя, только и счастлива, когда съѣзжу къ нему на мѣсяцъ, на два; а то и днемъ и ночью одна мысль: что онъ тамъ, голубчикъ мой, подѣлываетъ; не обманули бъ его, не обыграли бъ его. Пожалуй еще и женятъ на какой-нибудь дряни. Какъ все это вздумаешь, ужасъ найдеть...
— Да вамъ бы, матушка Марья Петровна, совсѣмъ переѣхать въ Москву. Вы бы сами были спокойнѣе, сказала Катерина Ивановна, — и молодому человѣку было бы тамъ веселѣе, нежели въ деревнѣ, договорила она мысленно, но конечно не сказала этого своей грозной сосѣдкѣ.
— Хуже, Катерина Ивановна, хуже, моя душенька: я пробовала. Здѣсь хоть не видишь, а тамъ все это на глазахъ. Бывало, пойдеть въ канцелярiю и сидитъ тамъ до самаго вечера. А я знаю, что присутствiе кончается рано: ну, и подумаешь, что прiятели куда-нибудь затащили; одно ужь то должно оскорблять родительское сердце, что ему веселѣе съ ними, чѣмъ со мной; хоть бы онъ о томъ подумалъ, неужто они его такъ любятъ, какъ я? Однажды не утерпѣла, сама отправилась въ канцелярiю, одна, безъ лакея; не хотѣлось, чтобы Митенька зналъ, что я за нимъ слѣжу, лакей разказалъ бы непремѣнно, вы знаете этотъ хамскiй родъ. И что жь, душенька, въ самомъ дѣлѣ швейцаръ объявилъ мнѣ, что чиновники давно разъѣхались. Вотъ поплакала-то я, особенно когда Митенька, воротившись домой, сталь увѣрять меня, что онъ сейчасъ изъ канцелярiи. Понимаете, моя душенька, если у него нѣтъ довѣрiя, значитъ нѣтъ и любви ко мнѣ. Это такъ меня огорчило, что я просто занемогла, совсѣмъ было умерла. Испугался же онъ, мой голубчикъ, и тутъ же мнѣ далъ слово выйдти въ отставку. Я къ этому и привязалась, да цѣлый годъ твержу одно: выходи въ отставку, успокой мать. Въ послѣднемъ письмѣ пишу, что если онъ не выйдетъ въ отставку, куплю въ Москвѣ домъ и переѣду къ нему навсегда. Получаю ответъ, что онъ, видя мое такое сильное желанiе, оставляетъ службу и ѣдетъ ко мнѣ въ деревню. Видно, его Господь Богъ надоумилъ утѣшить мать. И утѣшилъ, награди его Господь! Вотъ ужь цѣлую недѣлю сама не своя, весь домъ поставила верхъ дномъ. Отдѣлала ему спальню, кабинетъ подъ своимъ надзоромъ оклеила обоями, выкрасила полы, всю мебель сама разставила, и жду не дождусь желаннаго гостя.
Вдругъ по всему дому поднялись шумъ, бѣготня; изъ лакейской въ гостиную вбѣжаль лакей, изъ дѣвичьей дѣвка: «баринъ прiѣхалъ!» вскричали они въ одинъ голосъ и выбѣжали вонъ. При этомъ извѣстiи Марья Петровна поблѣднѣла, хотѣла встать; но силы покинули ее, она опять опустилась въ кресла.
— Что вы это, матушка, Христосъ съ вами, никакъ вамъ дурно, не нужно ли воды, вскричала Катерина Ивановна, сама блѣднѣя.
Въ это время въ гостиную вошелъ высокой, худой и блѣдный молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати четырехъ. Въ большихъ карихъ глазахъ его просвѣчивалась задумчивость и доброта. Марья Петровна, какъ будто наэлектризованная видомъ сына, быстро вскочила съ своего мѣста, подбѣжала къ нему и повисла у него на шеѣ. Здѣсь силы ее оставили, и она снова чуть не лишилась чувствъ. Дмитрiй Гаврилычъ почти донесъ ее до креселъ и посадилъ на нихъ.
— Ахъ батюшки, кричала Катерина Ивановна испуганнымъ голосомъ, — воды! подайте воды! барынѣ дурно.
Но прежде нежели голосъ Катерины Ивановны достигъ лакейской, Марья Петровна опять пришла въ себя, схватила руку сына, поднесла ее къ своимъ губамъ и залилась слезами. Дмитрiй Гаврилычъ не допустилъ мать цѣловать его руку, сталъ передъ ней на колѣни, обнялъ ее, и готовъ былъ плакать вмѣстѣ съ нею. Катерина Ивановна поспѣшила за платкомъ въ ридикюль.
Когда первое волненiе радости Грязновой прошло, и она получила даръ слова, то разразилась несвязною рѣчью къ сыну, благословляла его, благодарила его, называла себя счастливою матерью, описывала свои страданiя въ его отсутствiе. Вскорѣ возвратилась и полная энергiя ея подвижной особѣ. — Пойдемъ, Митенька, начала она, — пойдемъ душенька, я покажу тебѣ твои комнаты; посмотри, какъ я ихъ отдѣлала. Пойдемте съ нами душенька, Катерина Ивановна, будьте свидѣтельницей моего блаженства, и Марья Петровна, схвативъ за руку своего сына, потащила его въ приготовленныя для него комнаты.
— Вотъ, душенька, твоя спальня, начала Грязнова, вводя сына въ свѣтлую, веселую комнату. — Здѣсь была прежде дѣтская. Вотъ здѣсь, у этой стѣны, стояла твоя колыбель. О, сколько безсонныхъ ночей провела я тутъ надъ твоею кроваткой! Ты родился и росъ такимъ слабымъ ребенкомъ: чуть прихворнешь, чуть охнешь, а я ужь возлѣ тебя, съ боязнiю прислушиваюсь къ твоему дыханiю, къ твоему лепету; а вотъ здесь стоялъ столъ, на которомъ ты учился, помнишь? Вотъ и шкапъ съ твоими книгами, я нарочно оставила его здѣсь, все это напоминало мнѣ много прiятнаго. Эта комната, Митенька, для меня всегда была священна. Бывало, лишь только мнѣ сгрустнется по тебѣ, я тотчасъ прихожу въ нее, и плачу, долго плачу, пока на сердцѣ станетъ легче. Слава Богу, это тяжелое время прошло. Теперь я не разлучусь съ тобою ни на одну минуту. Видишь, наши спальни вмѣстѣ, насъ раздѣляетъ одна только дверь.
Грязнова отдернула коверъ, висѣвшiй на стѣне, отворила дверь, бывшую за ковромъ, и показала сыну свою спальню, въ которую вела эта дверь.
— А вотъ здѣсь, быстро начала Марья Петровна, не давши сыну произнести ни слова и вводя его чрезъ противуположную дверь въ другую комнату, — я устроила для тебя кабинетъ; посмотри, нравится ли онъ тебѣ?
И Грязнова съ торжествомъ взглянула на Дмитрiя Гаврилыча. Самый взыскательный человѣкъ не могъ бы остаться не довольнымъ этою комнатой. Здѣсь было все нужное и что́ прихоть привыкла считать нужнымъ. Покойное кресло съ разными улучшенiями, изящной работы бюро съ секретными ящиками; у окна стоялъ столъ съ письменнымъ приборомъ; поблизости находился другой столикъ съ принадлежностями для мужскаго туалета. На каминѣ стояли дорогiе часы съ тихимъ боемъ, на окнахъ благоухали свѣжiе букеты цвѣтовъ въ хорошенькихъ вазахъ, — словомъ, убранство комнаты доказывало всю предусмотрительность, всю любовь Марьи Петровны къ сыну. Дмитрiй Гаврилычъ не могъ не понять, не могъ не оцѣнить этого. Онъ со слезами на глазахъ бросился на шею къ матери. Марья Петровна торжествовала. Въ эти минуты она была счастливѣйшимъ существомъ въ мiрѣ. Она желала продлить свое счастiе, и долгое время водила сына отъ предмета къ предмету и восхищалась удовольствiемъ, которое доставляли ему эти предметы. Катерина Ивановна ходила вслѣдъ за ними, и ея доброе сердце наслаждалось счастiемъ сосѣдки.
Вдругъ Марьѣ Петровнѣ вошло въ голову, что ея сынъ голоденъ. Къ тому жь дѣйствительно было время пить чай, и она поспѣшила опять отвести его въ гостиную и распорядиться чаемъ. Вскорѣ подали самоваръ. Марья Петровна налила сыну огромную чашку чаю, иэъ которой, какъ она говорила, пивалъ ея Гаврилушка, и заставила его выпить три такiя чашки. Катерина Ивановна любила попить чаекъ; лучше сказать, онъ служилъ единственнымъ питанiемь ея слабому организму, однако на этотъ разъ и она стала отказываться отъ угощенiя сосѣдки.
Вдругъ Марья Петровна смолкла и показала на Дмитрiя Гаврилыча, который, склонивъ голову на плечо, почти спалъ. Марья Петровна тихо встала съ своего мѣста, подошла къ сыну и поцѣловала его въ лобъ. Дмитрiй Гаврилычъ вздрогнулъ, открылъ глаза и невольно улыбнулся. Грязнова засуетилась съ ужиномъ, но ей не удалось на этотъ разъ угощать ни сына, ни сосѣдку. Дмитрiй Гаврилычъ рѣшительно отказался отъ ужина и отправился въ свою спальню. Послѣ этого Марья Петровна даже не у помянула объ ужинѣ; ей самой было не до ѣды; она видимо хотѣла спровадить гостью со двора, чтобы вполнѣ заняться успокоенiемъ своего сынка. Впрочемъ, Дмитрiй Гаврилычъ не видалъ этихъ заботъ матери.
Когда Катерина Ивановна уѣхала, и Марья Петровна бросилась въ свою спальню и тихо отворила дверь за ковромъ, Дмитрiй Гаврилычъ уже спалъ. Онъ эту ночь спалъ такъ крѣпко, что не слыхалъ, какъ въ теченiе ночи отворялась эта дверь, колебался коверъ, и изъ-за него выставлялось озабоченное лицо Грязновой. Когда Дмитрiй Гаврилычъ проснулся, былъ уже большой свѣтъ, и первый предметь, поразившiй его взоры, была его мать, тихо стоявшая у постели сына и съ невыразимою любовью глядѣвшая на него.
Катерина Ивановна возвратилась домой сумерками. Она медленно взошла на крыльцо, и не твердымъ шагомъ, — потому что поѣздка утомила ее, — вступила въ гостиную. Тамъ, передъ окномъ, нагнувшись надъ работой, сидѣла дѣвушка и вязала что-то на длинныхъ спицахъ, почти ощупью.
— Ахъ, Софьюшка, начала Слѣпкова, — какъ можно работать въ такую темь, Христосъ съ тобой, ты глаза себѣ испортишь.
— Мнѣ оставалось только спустить послѣднiй рядъ, maman, и я спѣшила до вашего прiѣзда окончить вамъ косынку. Посмотрите какая теплая, — и Софья подошла къ матери, накинула ей на шею только что довязанную косынку изъ шерсти.
Лицо Катерины Ивановны разцвѣло счастiемъ, она обняла и крѣпко поцѣловала дочь.
— Да гдѣ жь это, maman, вы такъ долго пропадали, спросила Софья Катерину Ивановну,
спѣшившую скинуть чепецъ, какъ-будто онъ былъ для нея огромною тяжестью.
— Сидѣла все у Марьи Петровны, отвѣчала старушка, — къ ней сынъ прiѣхалъ.
— Ея ненаглядный Митенька, вскричала Софья и весело захохотала. — Что жь онъ хорошъ собой?
— Хорошъ, матушка, хорошъ, отвѣчала Слѣпкова, утомленнымъ голосомъ; видно было, что она
дѣйствительно очень устала.
— А какiе у него глаза?
— Глаза? А вотъ этого-то я и не замѣтила. Устала я очень, пойдемъ ужинать.
— Воть вы какiя! Никогда не хотите отвѣчать мнѣ, возразила Софья, тономъ раздосадованнаго ребенка.
— Ахъ, Софьюшка, неужто я стала бы тебя обманывать! Право, не замѣтила.
— Попомните хорошенько. Черные, что ли? настойчиво спрашивала Софья.
— Ахъ, матушка, и впрямь черные! Теперь и я вспомнила, черные, большiе. Однако пойдемъ ужинать. Насилу на ногахъ держусь, мочи нѣтъ какъ устала.
— А усы есть у него, продолжала спрашивать Софья, не двигаясь съ мѣста, несмотря на желанiе
матери идти ужинать.
— Усовъ нѣтъ; точно знаю, что онъ безъ усовъ.
— Безъ усовъ? Ну ужь должно быть хорошъ!.. Да и какiе, правда, у него могутъ быть усы: онъ, я думаю, просто
мальчишка.
— Нѣтъ, Софьюшка, какой онъ мальчишка, у него есть бакенбарды. Пойдемъ же душенька, пойдемъ, пора и въ
постель.
— Фи, какая гадость! съ бакенбардами! пойдемте, maman, теперь я о немъ и слышать не хочу.
Онѣ отправились въ залу ужинать. Какъ ни устала Слѣпкова, но послѣ ужина долго молилась Богу, и когда пришла въ спальню, ея дочь лежала уже въ постели. Свѣчка была погашена, комната слабо освѣщалась ночникомъ, громкое храпѣнiе горничныхъ, по угламъ комнаты, доказывало, что и онѣ также спали. Катерина Ивановна легла въ постель очень тихо, думая, что Софья заснула, но Софья еще не спала.
— А что, maman, вдругъ спросила она, приподнявши голову съ подушки, — я думаю между имъ и матерью происходятъ презабавныя сцены. Она вѣрно и теперь обращается съ нимъ, какъ съ ребенкомъ?
— Ахъ, Софьюшка, возразила Катерина Ивановна, — какъ можно говорить такiя вещи! пожалуй, еще узнаетъ Марья Петровна.
— Очень мнѣ нужно, что она узнаетъ, будетъ и того довольно, что ея боится ея Митенька, да
немножко и вы, maman.
— Я? А я то чего буду ея бояться? возразила старушка съ нѣкоторою досадой.
— Да таки боитесь.
Катерина Ивановна молчала.
— Маменька, душенька! сознайтесь, что вы боитесь Марьи Петровны, и очень боитесь.
— Ну, ну, боюсь, съ тобой дѣлать нечего, всегда поставишь на своемъ.
Софья уткнула голову въ подушку, чтобы заглушить смѣхъ, котораго не могла удержать.
— А что, maman, начала она самымъ серiознымъ тономъ, — если онъ посватается за меня, идти мнѣ за него замужь или нѣтъ?
Катерина Ивановна ничего не отвѣчала, она начинала засыпать.
— Maman, а maman! Ужь вы заснули, и Софья протянула руку къ постели матери и тронула ее за плечо.
— А? что! Софьюшка? что такое? спросила Катерина Ивановна, открывая глаза.
— Если онъ за меня посватается, идти мнѣ за него замужъ? повторила свой вопросъ Софья.
— Храни тебя Богъ, Софьюшка, отъ такой бѣды, отвѣчала Катерина Ивановна, — онъ-то ничего, онъ долженъ
быть добрый человѣкъ, но Марья-то Петровна куда какъ крутенька нравомъ; она тебя совсѣмъ погубитъ.
— Я вѣдь говорила, маменька, что вы ея очень боитесь, замѣтила Софья и весело захохотала.
— Вотъ ты какая, возразила Катерина Ивановна обиженнымъ тономъ, — тебѣ дѣло говорятъ, а ты хохочешь.
— Ну, ну, не буду, право не буду, поспѣшила сказать Софья, замѣтивъ, что старуха дѣйствительно обидѣлась, и какъ бѣлка перепрыгнула на постель къ матери, обняла ее и уложила на подушки. Вскорѣ старушка заснула съ улыбкой счастья на губахъ. Тогда Софья осторожно оставила мать и тихо улеглась въ постель, но заснула не скоро; на этотъ разъ, неизвѣстно почему, ею овладѣла безсонница.
Софья была очень недурна собой, и вмѣстѣ съ тѣмъ имѣла доброе сердце, мягкiй характеръ и острый умъ; по получивши такъ много отъ природы, она не много получила отъ воспитанiя. Не говоря о томъ, что у Катерины Ивановны былъ преслабый характеръ, она любила дочь тою близорукою любовью, которая такъ вредитъ воспитанiю дѣтей. Все это, вмѣсѣ взятое, всего лучше могло доказать добрыя свойства, полученныя Софьей отъ природы, потому что она осталась, хотя нѣсколько капризною, но все-таки очень доброю дѣвушкой.
Прошла недѣля послѣ прiѣзда Дмитрiя Гаврилыча въ деревню. Дмитрiй Гаврилычъ не совсѣмъ отдохнулъ послѣ дальней дороги, хотя Марья Петровна употребляла крайнее старанiе успокоить его; она исполнила свое обещанiе, и постоянно наблюдала за нимъ не только днемъ, но и ночью. Очень часто по ночамъ будилъ его скрыпъ двери за ковромъ; нерѣдко неожиданный поцѣлуй Марьи Петровны лишалъ его сладкаго сна, и, открывъ глаза, Дмитрiй Гаврилычъ встрѣчалъ улыбающееся лицо матери.
Когда Дмитрiй Гаврилычъ принимался за чтенiе, Грязнова немедленно являлась въ его комнату, узнавала, какую онъ читаетъ книгу, и если чтенiе требовало умственнаго напряженiя, она прерывала занятiе сына, старалась убѣдить его, что ему послѣ служебныхъ занятiй нуженъ умственный отдыхъ. Если же Дмитрiй Гаврилычъ читалъ какую-нибудь повѣсть или романъ, то Марья Петровна брала у него изъ рукъ книгу, начинала читать сама и, не отличаясь искуствомъ чтенiя, притупляла вниманiе молодаго человѣка. Во всякомъ случаѣ, что́ бы ни дѣлалъ Дмитрiй Гаврилычъ, онъ могъ быть увѣренъ, что на него обращены маленькiе, карiе глазки Марьи Петровны, и этотъ упорный надзоръ, это постоянное преслѣдованiе тяготили молодаго человѣка и крайне утомляли его.
Чѣмъ задумчивѣе и тревожнѣе становился Дмитрiй Гаврилычъ, тѣмъ внимательнѣе къ нему дѣлалась его мать. Она видимо страдала, подозрѣвала въ сынѣ разныя болѣзни, придумывала никогда небывалыя непрiятности и наконецъ порѣшила, что ему нужно жениться. Рѣшиться и исполнить рѣшенiе — для Марьи Петровны, по свойству ея настойчиваго и скораго характера, было одно и то же, тѣмъ болѣе, что и невѣста находилась подъ руками. Марья Петровна была неглупа, видѣла въ Софьѣ все то, что́ она имѣла хорошаго; избалованность же молодой дѣвушки ставила ни во что, считала себя въ силахъ переломить не только баловство, но и характеръ кого бы то ни было, а тѣмъ болѣе такой молоденькой дѣвушки, какъ Софья. Мысль, что ей удастся исправить балованное дитя, воспитанiе котораго она всегда порицала, была даже прiятна для Марьи Петровны. Составивъ такимъ образомъ свой планъ, Грязнова отправилась въ кабинетъ сына и застала его за книгой.
— Что́ ты это читаешь, Митенька? начала она, подходя къ нему и заглядывая въ книгу.
Дмитрiй Гаврилычъ читалъ «Страданiя Вертера», а Грязнова не знала по-немецки.
— Что́ это за книга? опять спросила Марья Петровна, видимо обезпокоенная тѣмъ, что остается въ невѣдѣнiи относительно чтенiя своего сына: — романъ или ученая?
— Романъ, матушка, отвѣчалъ Дмитрiй Гаврилычъ, недовольный, что его отрываютъ отъ занятiя.
— Ну такъ читай, Митенька, я не буду тебѣ мешать, и только посижу съ тобою.
Марьѣ Петровнѣ ничего не оставалось дѣлать иначе. Она подвинула стулъ къ окну, сѣла противу сына и устремила на него внимательный взоръ; однако не могла долго оставаться въ покоѣ и снова начала разговоръ съ сыномъ.
— А что, Митенька, спросила она опять, — переведена эта книга по-русски или по-французски?
— Я думаю, переведена; сочинитель ея извѣстный нѣмецкiй поэтъ Гётё, отвѣчалъ Дмитрiй Гаврилычъ, видя наконецъ необходимость прекратить чтенiе, и кладя книгу на столъ, Марья Петровна тотчасъ овладѣла ею.
— Знаешь ли, Митенька, начала она, прибирая книгу, — я долго думала о твоемъ положенiи и рѣшительно нахожу, что тебѣ нужно жениться. Къ тому жь и невѣста недалеко: Софья Сергѣвна Слѣпкова. Славная дѣвушка, прехорошенькая собой, прелесть. Что за талiя, что за волосы, что за цвѣтъ лица! Красавица, просто красавица! я женщина, а влюблена въ нее по уши.
— Но, матушка, она не видала меня, можеть-быть, я ей не понравлюсь, отвѣчалъ Дмитрiй Гаврилычъ.
Всякое предположенiе, сдѣланное имъ, показалось бы Марьѣ Петровнѣ болѣе основатедьнымъ, нежели это.
— Ты не понравишься? вскричала она. Ахъ ты дитя, дитя! Съ твоимъ умомъ, наружностью, образованiемъ, не понравиться кому-нибудь. Нѣтъ, надобно только желать, чтобь она тебѣ понравилась, а то за остальнымъ дѣло не станетъ. Съѣздимъ-ка къ Слѣпковымъ; тебѣ давно надобно бы было сдѣлать имъ визитъ. Я сейчасъ пошлю увѣдомить Катерину Ивановну, что мы будемъ сегодня у нея обѣдать.
И принявъ это намѣренье, она поспѣшила привести его въ исполненiе.
— Слышали вы, maman! весело вскричала Софья, вбѣгая въ гостиную къ матери, когда посланецъ отъ Грязновой, явился въ ихъ лакейской. Женихъ сейчась будетъ.
— Какой женихъ, Софьюшка? спросила Катерина Ивановна съ безпокойствомъ; всякая новость ее тревожила.
— Мой женихъ, Дмитрiй Гаврилычъ.
— Ты опять за свое, шалунья.
— Не вѣрите, ступайте въ лакейскую, увидите, что я говорю правду.
Катерина Ивановна съ бiенiемъ сердца поспѣшила въ лакейскую.
— Тьфу ты, матушка, испугала до смерти, начала она, возвращаясь въ гостиную, — я думала, Богъ вѣсть что́.
Однако она начала суетиться. Прiѣздъ взыскательной сосѣдки всегда ее тревожилъ. Можетъ-быть, Софья Сергѣвна также была не совсѣмъ въ спокойномъ состоянiи духа, но не хотѣла показать этого, и суета матери ее сердила.
— Что вы это такъ хлопочете, maman, сказала она ей, — словно въ самомъ дѣлѣ Грязновы, Богъ вѣсть кто.
— Ахъ, матушка, нельзя же какь-нибудь. Марья Петровна не кто другой, отвѣчала Катерина Ивановна, — ты тоже принарядись, Софьюшка; надѣнь новое платье.
— Очень нужно, возразила Софья, которую всякое противорѣчiе приводило въ досаду, — я право ничуть не интересуюсь Грязновыми и переодѣваться не стану.
— Что ты это, Христосъ съ тобой! переодѣнься. Марья Петровна и такъ мнѣ не разъ намекала, что я тебя одѣваю дурно.
— Марьѣ Петровнѣ все нужно, ей вездѣ дѣло. Вотъ нарочно же не стану переодѣваться, пусть умничаетъ, да и вамъ бы я совѣтовала хлопотать поменьше.
Сказавъ эти слова, Софья усѣлась возлѣ окна, казалось, съ твердымъ намѣренiемъ, не двигаться съ мѣста до прiѣзда гостей.
Слова дочери какъ бы парализировали всю энергiю старушки. Она прiутихла и съ боязнiю поглядывала на дочь. Софья замѣтила безпокойство матери и тотчасъ одумалась.
— А хочется вамъ, чтобы я надѣла новое платье, наконецъ сказала она.
— Хочется, Софьюшка. Я такъ тебя люблю, что всякiй бы день наряжала тебя въ новыя платья. Ахъ, Боже мой, они уже
прiѣхали!
Въ самомъ дѣлѣ у крыльца раздался стукъ экипажа. Софья быстро вскочила съ креселъ и исчезла изъ гостиной, оставивъ старушку въ недоумѣньи на счетъ своего намѣренiя.
Марья Петровна вошла въ гостиную своимъ малымъ, частымъ шагомъ, и съ жаромъ обняла сосѣдку. Дмитрiй Гаврилычь въ визитномъ фракѣ, съ шляпою въ рукахъ, важно раскланялся хозяйкѣ, какъ-будто представляясь въ какомъ-нибудь модномъ, московскомъ домѣ. Потомъ мать и сынъ бросили вокругъ себя украдкой взоры, они искали кого-то. Катерина Ивановна также была встревожена, а потому бесѣда въ гостиной завязалась не вдругъ. Однако Марья Петровна вскорѣ попала на свою любимую тему, стала хвалить сына и распѣлась какъ соловей.
Вдругъ дверь отворилась, и въ гостиную вошла Софья. Марья Петровна поспѣшила встать съ своего мѣста и обняла вошедшую дѣвушку очень крѣпко. Она уже воображала ее своею невѣсткою и представила ей сына. Софья однимъ взглядомъ разсмотрѣла молодаго человѣка, и онъ произвелъ на нее не совсѣмъ выгодное впечатлѣнiе своимъ замѣшательствомъ и костюмомъ, непривычнымъ для глазъ деревенской дѣвушки. Дмитрiй Гаврилычъ имѣлъ достаточную причину быть въ замѣшательствѣ: онъ былъ невольнымъ слушателемъ похвалъ, которыми осыпала его мать, и которыя превосходили всякую мѣру. Особенно смутился онъ, когда замѣтилъ насмѣшливую улыбку на губкахъ Софьи.
Такъ протекло время до обѣда. Послѣ обѣда Дмитрiй Гаврилычъ ушелъ на балконъ; но Марья Петровна и тамъ не оставила его въ покоѣ. Грязновъ не произвелъ на первый разь выгоднаго впечатлѣнiя на Софью. Это сдѣлало Софью посмѣлѣе, а ея живой характеръ и его замѣшательство побѣдили въ ней окончательно застѣнчивость, столь естественную въ деревенской дѣвушкѣ, при видѣ незнакомаго ей молодаго человѣка. Словомъ, Софья Сергѣвна рѣшилась завести бесѣду съ сосѣдомъ, хотя бы даже ей первой пришлось заговорить съ нимъ. Она употребила маленькую хитрость, — отправилась въ цвѣтникъ, и должна была пройдти мимо Грязнова, сидѣвшаго на балконѣ. Дмитрiй Гаврилычъ заговорилъ съ ней первый. Тотчасъ же въ гостиной утихъ голосъ Марьи Петровны, и ея карiе глазки устремились на балконъ. Дмитрiй Гаврилычъ вдругъ почувствовалъ, что надъ нимъ тяготѣетъ ея вниманiе, и не могъ разговориться съ сосѣдкой, какъ бы этого желалъ. Софья также замѣтила маневръ Грязновой, разсердидась, надула губки, сказала два, три слова съ молодымъ человѣкомъ и ушла съ балкона. Такимъ образомъ, Грязновы пробыли у Катерины Ивановны цѣлый день, а молодые люди не сказали между собою болѣе двухъ, трехъ словъ.
Лишь только Грязновы уѣхали, Софья Сергѣвна сдѣлалась особенно весела и шутлива. Она тотчасъ же стала копировать гостя, на что вообще была большая мастерица. Катерина Ивановна невольно улыбалась шуткамъ дочки, но боялась, чтобы онѣ не дошли до свѣдѣнiя Марьи Петровны, и приняла сторону молодаго человѣка. Это было сигналомъ къ формальному нападенiю остроумной и избалованной дѣвушки на Дмитрiя Гаврилыча. Катерина Нвановна, по обыкновенiю, тотчасъ замолчала, но еще болѣе стала опасаться антипатiи дочери къ сыну ея грозной сосѣдки.
Однако эти опасенiя были совершенно напрасны. Дмитрiй Гаврилычъ имѣлъ въ себѣ много хорошаго, что́ могло нравиться въ немъ молодой дѣвушкѣ: онъ былъ недуренъ собой, неглупъ, молодъ; къ тому жь молодость Софьи, ея живой характеръ и деревенская скука много говорили ей въ пользу Грязнова. Дмитрiй Гаврилычъ, съ своей стороны, также находилъ большое удовольствiе слушать веселый звонкiй смѣхъ и бойкую, большею частью насмѣшливую рѣчь Софьи, которая имѣла даръ вовлекать его въ пренiя. Въ спорахъ она большею частью оставалась побѣдительницей, всегда выбирая для спора предметы болѣе знакомые ей, нежели ему. Иногда же и за предметъ, для нея незнакомый, Софья бралась такъ прямо, такъ положительно, что Дмитрiй Гаврилычъ не могъ не удивляться ея природному уму.
Такимъ образомъ, молодые люди день ото дня привязывались другъ къ другу все болѣе и болѣе. Катерина Ивановна зорко слѣдила за дочерью, и со страхомъ замѣчала эту привязанность, но не имѣла твердости предупредить опасность, которая, по ея мнѣнiю, угрожала ей въ бракѣ съ Грязновымъ.
Между тѣмъ, нетерпѣливая Марья Петровна быстро подвигала дѣло впередъ и вскорѣ приступила къ послѣднему рѣшительному шагу — просить руки Софьи для своего ненагляднаго Митеньки. Однажды Катерина Ивановна, только что отобѣдавъ, сѣла у окна и предалась своимъ обычнымъ, грустнымъ размышленiямъ о предстоящей судьбѣ дочери. Вдругъ она услышала шорохъ подъ окномъ и, оглянувшись, увидѣла рыжую голову и широкую грудь высокаго мужика, украшенную мѣдною бляхой. Въ одной рукѣ крестьянинъ держалъ булаву, въ другой — кипу бумагъ, которую онъ подалъ черезъ окно Катеринѣ Ивановнѣ; это былъ сотскiй. Катерина Ивановна боялась всего и всѣхъ на свѣтѣ; но ничего она такъ не боялась, какъ звона колокольчика подъ дугою ѣхавшаго становаго и бумагъ изъ земскаго суда, и еслибы не имѣла благопрiятеля въ лицѣ Макара Макарыча, повытчика уѣзднаго суда, то считала бы себя существомъ пропащимъ.
Катерина Ивановна не совсѣмъ бойко читала печатное; такъ немудрено, что бумага, поданная ей сотскимъ, казалась ей просто iероглифами. Тотчасъ была позвана Софья; она прочла, что́ было написано въ бумагѣ, но прочесть и понять подобную бумагу были два дѣла совершенно различныя. Послали за старостой, Софья повторила свое чтенiе. Дѣло касалось иска сосѣдняго помѣщика на Слѣпковой, и, конечно, сущность этого иска староста могъ понять еще менѣе, нежели барыня и барышня. По прочтенiи бумаги длилось молчанiе. Староста глядѣлъ на барыню, барыня на сотскаго, сотскiй на обоихъ.
— Да что жь, maman, Макаръ-то Макарычъ вамь ничего не пишетъ? начала наконецъ Софья.
— Ахъ, и впрямь матушка! я совсѣмъ забыла о немъ, съ радостью вскричала Катерина Ивановна, — совсѣмъ изъ головы вонъ вышель Макаръ-то Макарычъ. Ничего тебѣ не приказывалъ Макаръ Макарычъ?
— Не могимъ знать, матушка барыня, отвѣчалъ сотскiй, — Илья Иванычъ, господинъ становой, только и далъ мнѣ эвти бумаги, да крѣпко наказывалъ, ступай дескать къ госпожѣ Слѣпковой, да возьми отвѣть, безпремѣнно возьми, такъ и наказывалъ.
— Ахъ, Боже мой, что́ намъ дѣлать, Софьюшка? Нельзя ли, любезнѣйший, пообождать тебѣ и подойдти послѣ завтра, я завтра нарочнаго пошлю въ городъ къ Макару Макарычу.
— Радъ бы радостью, матушка барыня, да никакъ не могимъ; Илья Иванычъ крѣпко наказывалъ отвѣтъ взять у твоей милости; безъ эвтого, говоритъ, не смѣй на глаза показываться.
Вдругъ у крыльца раздался стуккъ подъѣзжавшаго экипажа, и въ гостиную вбѣжала Марья Петровна. Никогда Слѣпкова не была такъ рада сосѣдкѣ, какъ теперь.
— Что вы это такъ встревожены, душенька? спросила Грязнова, облобызавъ сосѣдку.
— Да вотъ, матушка Марья Петровна, бѣда какая, возразила Катерина Ивановна, — сотскiй принесъ бумагу, требуетъ отвѣта сейчасъ же, а какой отвѣтъ я ему дамъ?
— Илья Иванычъ, матушка барыня, приказали безпремѣнно отвѣтъ взять у твоей милости, добавилъ сотскiй, думая подтвердить свое дѣло именемъ Ильи Иваныча.
— Что за бумаги? Какой отвѣтъ? спросила Марья Петровна, взявъ бумагу изъ рукъ Катерины Ивановны, которая не знала, куда съ нею дѣваться.
— На, борода, вскричала Марья Петровна, отдавая бумаги сотскому. Неси ихъ ко мнѣ, къ моему Митенькѣ. Скажи, дескать, маменька приказала отвѣтъ написать, а отвѣтъ доставь твоему Ильѣ Ивановичу.
Сотскiй взялъ бумагу, но не двигался съ мѣста. — Какъ же, матушка барыня, а Илья-то Иванычъ приказали...
Вдругъ карiе глазки Марьи Петровны блеснули гнѣвомъ; она затопала ножками и закричала на сотскаго такимъ звонкимъ, пронзительнымъ голосомъ, что онъ пустился бѣгомъ съ чистаго двора. За нимъ, подобравши полы длиннаго армяка, поспѣшилъ староста Слѣпковой, отроду невидавшiй такихъ страстей, какъ онъ послѣ сознавался.
— Вотъ что́ значитъ сына-то имѣть, замѣтила обрадованная Катерина Ивановна, — можно смѣло покрикивать: знаешь, что есть заступа.
— А отъ кого жь зависитъ, какъ не отъ васъ самихъ, душенька, отвѣчала Марья Петровна, — имѣть сына: выдайте дочь замужъ, вотъ и у васъ будетъ сынъ; что сынъ, что зять — все равно.
Катерина Ивановна поняла, что проговорилась и ничего не отвѣчала. Но Марья Петровна была не изъ такихъ, чтобъ останавливаться на полдорогѣ, или идти къ цѣли окольными путями.
— Ну, что жь, душенька, продолжала она, наступая на Слѣпкову: — женихъ на лицо, я за тѣмъ и прiѣхала, чтобы просить руки вашей дочери для моего сына.
— Я право не знаю, отвѣчала Катерина Ивановна съ замѣшательствомъ. — Мнѣ кажется, Софьюшка еще очень молода.
— Но не сами ль вы, душенька, сейчасъ жалѣли, что у васъ нѣтъ сына; значитъ, ваша дочь молода только для моего Митеньки, и голосъ Марьи Петровны повысился на цѣлую октаву.
— Ахъ, что́ вы это такое говорите, Марья Петровна, съ испугомъ возразила Катерина Ивановна, — я очень рада, но...
— Но это зависитъ не отъ васъ, а отъ Софьи Сергѣвны, перебила ее Марья Петровна съ язвительнымъ смѣхомъ: — та́къ что ли, душенька?
Катерина Ивановна молчала.
— И слава Богу, продолжала безпощадная Грязнова: — право, ваша дочь, Катерина Ивановна, разсудительнѣе васъ, и скорѣе пойметъ, что́ можетъ составить ея счастiе. Не такъ ли, мой ангельчикъ, вы оцѣнили моего Митеньку, вы отдадите ему свою руку; — и Марья Гавриловна заключила молодую дѣвушку въ свои объятiя.
Это предложенiе было не новостью для Софьи; она давно его ожидала, но ей было очень досадно, зачѣмъ Марья Петровна говоритъ съ такою увѣренностью. Еслибъ Софьѣ надобно было непремѣнно сказать да или нѣтъ, кажется, въ эту минуту она сказала бы нѣтъ. Но Софья могла выбрать середину и объявила, что подумаетъ прежде, нежели дастъ рѣшительный отвѣтъ. Марья Петровна удовольствовалась этимъ и уѣхала убѣжденная, что одно только приличiе помѣшало Софьѣ дать полное согласiе: ей и въ голову не входило, чтобы кто-нибудь могъ отказать въ рукѣ ея Митенькѣ.
По отъѣздѣ Грязновой, Софья Сергѣвна дѣйствительно призадумалась. Она оцѣнила Дмитрiя Гаврилыча и поняла, что онъ можетъ составить ея счастье; не знало только это балованное дитя, что вмѣшательство посторонняго лица, тѣмъ болѣе вмѣшательство такой женщины, какъ Марья Петровна, много значитъ въ дѣлѣ супружескаго счастiя. Слѣдовательно, Софья не имѣла тѣхъ опасенiй, которыя терзали ея мать; но ей было досадно, зачѣмъ Марья Петровна сдѣлала предложенiе съ такою увѣренностью; она отказалась отъ ужина и ушла вь свою спальню.
Катерина Ивановна всегда бывала богомольна, но въ этотъ день она молилась Богу еще усерднѣе: немудрено, она молилась за счастье любимой дочери. Когда Катерина Ивановна возвратилась изъ образной, ея дочь уже лежала въ постелѣ. Предполагая, что она спитъ, Катерина Ивановна не приказала вносить огня, чтобы не разбудить ея. Повязавъ, по обыкновенiю, на голову косынку, замѣнявшую ей ночной чепчикъ, она подошла къ кровати дочери, чтобы перекрестить ее. Тутъ только Катерина Ивановна замѣтила, что Софья не спитъ, а уткнувъ голову въ подушку, плачетъ. Слезы дочери, какъ и всегда, тяжело легли на сердце старухи. — «Сонюшка! другъ мой, вскричала она, склоняясь къ ней, Христосъ съ тобой, полно плакать, убиваться.» Но Софья, какъ капризное дитя, заплакала еще болѣе. Катерина Ивановна сѣла на постель къ дочери и стада упрашивать ее, чтобы она поберегла себя, не разстраивала своего здоровья. Софья все плакала; тогда Катерина Ивановна нагнулась къ ней, чтобъ поцѣловать ее.
— Ахъ, маменька! вскричала Софья Сергѣвна, перевернувшись на другую сторону: — какiя вы право, не даете мнѣ покоя.
Катерина Ивановна, после этихъ жесткихъ словъ дочери, поцѣловала ее въ плечо, перекрестила ее и молча легла на свою кровать. Софья вскорѣ раскаялась въ своей грубой выходкѣ. Она встала съ постели, подошла къ ней, опустилась передъ нею на колѣни и прижала свои губы къ рукѣ старухи. Этотъ поцѣлуй прервалъ дремоту Катерины Ивановны, она открыла глаза и съ испугомъ узнала свою дочь.
— Софьюшка, мой ангелъ, что съ тобой? вскричала она, приподнимаясь съ подушекъ; но Софья не дала ей встать, обвивъ свои руки вокругъ ея шеи.
— Ничего, maman, ничего, шептала она. — Простите меня, я васъ огорчила.
Катерина Ивановна крѣпко обняла дочь и заплакала отъ умиленiя.
— Въ чемъ мне прощать тебѣ, Софьюшка, я сама виновата, я сама должна была бы знать, глупая старуха, что тебѣ и безъ того горько, а пристала съ вопросами. И она же, моя голубушка, проситъ у меня прощенiя. Успокойся Софьюшка, Христосъ съ тобой, полно огорчаться, не разстраивай своего здоровья.
— Я и не огорчаюсь, maman! Но мнѣ хотѣлось бы знать ваше мнѣнiе о предложенiи Грязнова.
— Какъ хочешь, душенька, ты сама лучше меня знаешь, какъ должно поступить, возразила уклончиво Катерина Ивановна, боясь противорѣчiемъ снова оскорбить дочь.
— Но, maman, я желала бы слышать ваше мнѣнiе. Я знаю, что вы меня любите и худаго мнѣ не пожелаете.
Эти слова придали смѣлости бѣдной матери. Ея родительское сердце не выдержало, и она поспѣшила высказать опасенiе, которое такъ давно не давало ей покоя.
— Хорошо, Софьюшка, начала Катерина Ивановна, приподнимаясь съ постели. — Если ты хочешь знать мое мнѣнiе, я тебѣ его скажу, только съ условiемъ, чтобь ты не огорчалась и не сердилась.
— Говорите, маменька, я васъ слушаю.
— Видишь ли, Софьюшка, о Дмитрiѣ Гаврилычѣ не скажу ни слова: онъ, кажется, добрый человѣкъ, и будетъ любить тебя, но я боюсь Марьи Петровны: нравъ у ней куда какъ крутъ.
— Значитъ, вы не одобряете моего выбора? спросила Софья Сергѣвна голосомъ, въ которомъ слышалась досада.
— Я только говорю, Софьюшка, что тебѣ нужно подумать, обсудить хорошенько; вѣдь ты у меня такая умница, ты сейчасъ поймешь, что́ хорошо и что́ худо, добавила старушка, желая задобрить дочь, какъ балованное дитя.
— Но, сами же вы говорите, что Дмитрiй Гаврилычъ добрый человѣкъ, и можетъ составить мое счастье.
— Такъ, Софьюшка, но я боюсь его матери, боюсь Марьи Петровны, она измучитъ тебя своимъ злымъ нравомъ.
Самолюбiе баловницы было затронуто этими словами.
— Вы, maman, Богъ знаетъ, чего опасаетесь, возразила она, — развѣ я дитя какое, что позволю играть собой, какъ пѣшкой. Я только хотѣла посовѣтоваться съ вами на счетъ самого Дмитрiя Гаврилыча.
Катерина Ивановна многое хотѣла бы сказать дочери объ ея самоувѣренности, которая могла быть для нея пагубна; но намѣренiе, принятое Софьей, было такъ очевидно, что старуха не имѣла духу противорѣчить дочери и замолчала. Для Софьи было этого довольно. Привыкшая всегда и во всемъ поступать по своему, она приняла молчанiе матери за ея полное согласiе, поцѣловала ее, опять улеглась въ постель и скоро заснула. Но Катерина Ивановна долго не могла заснуть; сердце матери вѣщунъ; она опять встала съ постели, и пошла въ образную облегчить молитвою свое горе и свои опасенiя.
На другой же день предложенiе Марьи Петровны было формально принято Слѣпковой. Марья Петровна была въ восторгѣ, и всѣми зависящими отъ нея средствами стала торопить свадьбу сына. Наконецъ этоть желанный для нея день наступалъ.
Катерина Ивановна, всегда задумчивая и молчаливая, наканунѣ вѣнца дочери въ страшномъ горѣ сидѣла на своемъ маленькомь балконѣ. Она не обратила никакого вниманiя на толпу крестьянъ, шедшихъ съ полевой работы мимо сада съ низкими поклонами доброй барынѣ; она не остановила ни одного изъ нихъ, не спросила о болѣзни старушки такой-то, о нуждахъ сиротокъ такихъ-то. Даже самый котъ, ея любимецъ, долго и напрасно терся у ея колЬнъ съ своимъ мурлыканьемъ. Катерина Ивановна не замѣчала и его. Она молча отдала ключницѣ ключь отъ кладовой, куда даже не всегда допускалась рѣзвая Софья. Словомъ, Катерина Ивановна была снѣдаема сильною грустью и безпрестанно вынимала платокъ изъ ридикюля. Вдругъ къ ней вбѣжала Софья.
— Ахъ, maman, начала она, — мы упустили изъ виду важную вещь. Кто жь у меня будетъ шаферомъ?
— Да, матушка, шафера у тебя точно что нѣтъ, отвѣчала Катерина Ивановна, поспѣшая утереть глаза, — я вѣдь тебѣ совѣтовала попросить Ивана Матвеича или Ѳому Ѳомича.
— Воть прекрасно! вскричала Софья съ досадой: — Возьму я въ шафера уродовъ этакихъ! у одного волосы всегда намазаны масломъ, у другаго такiе сапоги, что страшно взглянуть.
— Да гдѣ жь взять лучше-то ихъ, и они право добрые люди.
— А вотъ гдѣ, возразила Софья: — говорятъ, въ Соловцово, имѣнiе князя, прiѣхалъ новый лѣкарь, молодой человѣкъ. Пригласимте его.
— Но, Софьюшка, мы съ нимъ незнакомы, какъ же мы его пригласимъ?
— Ахъ, какiя вы право странныя! пригласимъ, напишемъ письмо, да и все тутъ.
— Хорошо ли это будетъ, Софьюшка? Понравится ли это Марьѣ Петровнѣ?
— Очень мнѣ нужно смотрѣть на то, что́ ей нравится и что́ ей не нравится! вскричала Софья Сергѣвна. Какое мнѣ до этого дѣло!
— Софьюшка, ангелъ мой, начала старуха, устремивъ на дочь умоляющiй взоръ, — слова твои пугаютъ меня. Скоро тебя отнимутъ у меня, мою голубушку.
Катерина Ивановна схватила руку дочери и хотѣла поцѣловать ее, но Софья быстро отняла руку, присѣла къ матери и обняла ее.
— Но Христосъ съ тобой, продолжала Катерина Ивановна, я бы съ радостью отказалась отъ счастья тебя видѣть, мое сокровище, еслибъ только знала, что ты будешь счастлива.
— Да почему вы сомнѣваетесь, что я буду счастлива?
— Софьюшка, Софьюшка! Ты у меня балованное дитя: а какъ она не станетъ любить тебя, будетъ тебя притѣснять? У тебя такое слабое здоровье...
— Какое мне дѣло до ея притѣсненiй? она мнѣ не родная мать. Надѣюсь, что Дмитрiй Гаврилычь будетъ любить меня, больше чѣмъ ее.
— А наговоры, а навѣтки. Софьюшка, другъ мой, ты и не воображаешь, какъ легко разстроить мужа съ женою.
— Все это пустое, maman! Вы напрасно безпокоитесь; будьте увѣрены, что я не позволю обижать себя никому. Но вы мнѣ ничего не сказали на счетъ шафера: я напишу къ лѣкарю отъ вашего имени и приглашу его быть моимъ шаферомъ.
— Какъ хочешь, Софьюшка, пожалуй напиши, поспѣшила Катерина Ивановна, согласившись по обыкновенiю съ желанiемъ дочери, и та отправилась привести въ исполненiе свою затѣю.
Пусть напишетъ, Богъ съ ней, думала Катерина Ивановна, провожая взорами дочь, нельзя же не доставить мнѣ ей удовольствiя въ послѣднее время. Еще нагорюется, наплачется. Охъ, нагорюется, чуетъ мое сердце, погубитъ она себя, глупенькая, — и Катерина Ивановна полѣзла за платкомъ въ ридикюль.
Приглашенный шаферъ, медикъ, Егоръ Егорычъ Подольскiй, на другой день явился очень рано. Подольскiй какъ-будто былъ созданъ для свадебъ и для пировъ; вся его фигура выражала довольство и веселость, не ту веселость, которая возбуждаетъ не совсѣмъ выгодное мнѣнiе о причинѣ своего происхожденiя, но веселость умнаго, хладнокровнаго человѣка. Прищуренные глаза Подольскаго искрились постояннымъ удовольствiемъ: но было замѣтно, что они далеко видятъ. Егоръ Егорычъ обладалъ необыкновенною способностью во всемъ находить смѣшную сторону, но не щадилъ никогда и своихъ собственныхъ недостатковъ, напротивъ нападалъ на нихъ еще безпощаднѣе, и мирился этимъ съ лицами, которыя бывали предметомъ его замѣчанiй.
Конечно, Софья замѣтила все это въ Подольскомъ въ послѣдствiи; въ день же свадьбы ей было не до того. Она была грустна и особенно нѣжно обращалась съ матерью, которая до того измучилась за послѣднiе дни, что едва волочила ноги, и уже не плакала, потому что у нея не доставало слезъ.
Софья сама полила свои цвѣты, любуясь каждымъ цвѣткомъ, какъ будто прощаясь съ нимъ. Обошла всѣ дорожки цвѣтника, всѣ комнаты дома. Поцѣловала даже дымчатую кошку, любимицу матери. Казалось, только теперь Софья поняла, какой важный шагъ она дѣлаетъ въ жизни. Но поздно было обдумывать и колебаться. День скоро склонился къ вечеру, настало время ѣхать къ вѣнцу.
Обрядъ вѣнчанiя совершенъ былъ обыкновеннымъ порядкомъ, при хорѣ пѣвчихъ, при блескѣ свѣчъ. Свадебный пиръ также отпраздновали очень весело. Пиръ продолжался три дня, только съ перемѣной мѣста дѣйствiя. Сперва пировали у Грязновой, потомъ у Катерины Ивановны, потомъ опять у Грязновой. Подольскiй не измѣнилъ самому себѣ, прiѣхалъ первый и уѣхалъ послѣднiй. Наконецъ всѣ разъѣхались, и Софья Сергѣвна осталась одна въ чужой семьѣ, сдѣлавшейся теперь ея собственною.
Сначала Марья Петровна, увлеченная новизною и счастiемъ сына, ласкала невѣстку и казалось любила ее не меньше своего Митеньки. Софья не могла ни на что жаловаться, только крайняя притязательность Марьи Петровны тяготила ее еще болѣе, нежели Дмитрiя Гаврилыча. Медовой мѣсяцъ они провели не вдвоемъ, а втроемъ. Подойдетъ ли рѣзвая Софья къ мужу потормошить, развеселить его, — у другаго бока Дмитрiя Гаврилыча тотчась-же явится Марья Петровна, готовая проказить и дурачиться, какъ осьмнадцати-лѣтняя женщина. Примется ли Дмитрiй Гаврилычъ читать что-нибудь женѣ, тотчасъ подсаживается къ нему Марья Петровна, начинаетъ вмѣшиваться въ чтенiе сына, требуетъ отъ него объясненiй и оттираеть прочь Софью. Сверхъ того Софьѣ было непрiятно и то, что Марья Петровна сдѣлалась холодна съ ея матерью, какь-будто боясь ей уступить даже часть права на любовь Дмитрiя Гаврилыча какъ зятя. Она видимо безпокоилась, когда Катерина Ивановна обращалась съ Дмитрiемъ Гаврилычемъ, какъ съ близкимъ родственникомъ, особенно когда Дмитрiй Гаврилычъ обращался съ нею, какъ съ матерью своей жены: тогда Марья Петровна блѣднѣла и бросала грозные взоры на мнимую соперницу. Катерина Ивановна вскорѣ поняла, что дѣлается въ душѣ ея новой родственницы. Соперничество было не въ ея характерѣ тѣмъ болѣе соперничество съ такою грозною особой, какъ Марья Петровна. Катерина Ивановна поспѣшила устранить всякiй поводъ къ столкновенiю; она все рѣже и рѣже посѣщала Грязновыхъ, несмотря на то, что ея сердце рвалось къ нимъ съ неудержимою силой. Однако не проходило дня, чтобы посланецъ не являлся отъ Слѣпковой съ запиской, или просто съ поклономъ къ Марьѣ Петровнѣ, Софьѣ Сергѣвнѣ, но никогда къ Дмитрiю Гаврилычу. Потомъ этотъ посланецъ долженъ былъ десять разъ повторять барынѣ, какъ онъ видѣлъ молодую барыню, что́ она съ нимъ говорила, была ли она весела и проч. и проч. Отобравъ эти свѣдѣнiя, Катерина Ивановна отправлялась въ образную молиться, и она молилась не даромъ. Вскорѣ опасность, которую предвидѣла Слѣпкова, начала угрожать ея Софьюшкѣ, именно столкновенiя между ней и свекровью.
Надобно правду сказать, что первый поводъ къ этимъ столкновенiямъ подала Софья. Она вступила въ новую семью не съ тѣмъ, чтобы приноровиться къ господствовавшему въ ней духу, напротивъ, чтобы осуществить планъ своей вѣтреной головки; переупрямить Марью Петровну, открыть глаза ея сыну и сдѣлать его человѣкомъ самостоятельнымъ. Конечно, подобный планъ могла создать только Софья, балованное дитя, не знавшая до сихъ поръ ни принужденiя, ни опасенiй.
Софья, бросая перчатку грозной противницѣ, думала найдти опору въ мужѣ. Дмитрiй Гаврилычь, дѣйствительно, любилъ ее страстно, но онъ находился также подъ сильнымъ влiянiемъ матери, и если на сторонѣ Софьи была его любовь, то на сторонѣ Марьи Петровны — привычка и справедливость, какъ казалось по крайней мѣрѣ Грязнову, потому что дѣйствительно Софья первая начала непрiязненныя дѣйствiя противъ его матери, которая, увлеченная счастьемъ сына, даже не вдругь подняла перчатку, брошенную ей неосторожною молодою женщиной. Но Марья Петровна не отличалась долтотерпѣнiемъ, и онѣ должны были кончить между собою полнымъ разрывомъ, который и дѣйствительно произошелъ очень скоро. Однажды, за столомъ разыгралась между ними такая сцена.
Марья Петровна долго смотрела на свою дочь снисходительнымъ окомъ и улыбалась очень добродушною улыбкой.
— А знаешь ли, душенька, наконецъ сказала она, — ты хорошѣешь день ото дня. Посмотри, Митенька, какая у тебя красавица жена. Одно только дурно! Зачѣмъ ты, душенька, стала такая задумчивая? куда дѣвалась твоя веселость?
— Я не знаю, гдѣ моя веселость, возразила Софья Сергѣвна, — по крайней мѣрѣ я чувствую, что распростилась съ ней надолго, если не навсегда.
— Это-то и дурно, моя душенька, что ты съ ней распростилась безъ всякой причины. Конечно, ни я, ни твой мужь не виноваты въ этомъ, потому что мы любимъ тебя искренно.
— Но какова любовь: иная любовь хуже ненависти, отвѣчала Софья Сергѣвна.
Эти слова сильно кольнули Марью Петровну. — Если, душенька, отвѣчала она, — ты намекаешь на мою любовь къ тебѣ, то ошибаешься. Мнѣ даже кажется, что я имѣю болѣе права сказать о тебѣ то, что́ ты сказала обо мнѣ.
— О! нѣтъ, я говорю совсѣмъ не о любви вашей ко мнѣ. Я понимаю, что тутъ говорить не о чемъ.
— А о какой же ты любви говоришь? воскликнула Марья Петровна, выведенная наконецъ изъ терпѣнiя, голосомъ, который возвысился на цѣлую октаву. — Для кого же моя любовь хуже ненависти. Для него, что ли? и Марья Петровна показала на сына.
Софья Сергѣвна ничего не отвѣчала, но улыбнулась колкою, непрiязненною улыбкой.
— Его что ли я ненавижу? повторила Марья Петровна еще болѣе тонкимъ голосомъ, съ болѣе энергическимъ показанiемъ на сына. Она совершенно забылась и начала осыпать укоризненною бранью свою невѣстку тѣмъ пронзительнымъ голосомъ, отъ котораго дребезжали стекла и смыкались уста Софьѣ Сергѣвнѣ. Порывъ гнѣва Марьи Петровны скоро воспламенялся, но не скоро утихалъ. Во все время обѣда изъ устъ ея лилась рѣчь, восходившая все crescendo и наконецъ разразилась совершенною бурею.
Послѣ обѣда Софья Сергѣвна, разстроенная, вся въ слезахъ, усѣлась подъ окномъ гостиной. Къ ней подошель Дмитрiй Гаврилычъ, пытавшiйся еще за столомъ остановить мать, но тщетно.
— Какъ это скучно, Софья! сказаль онъ ей, — право, вы меня вовсе измучите.
— А ты думаешь, что это мнѣ весело, возразила Софья Сергѣвна съ упрекомъ.
— Извини, но не думаю, впрочемъ, чтобы это тебя очень огорчало, потому что большею частью ссоры затѣвала ты.
— Она меня ненавидитъ. Она хочеть уничтожить въ тебѣ послѣднюю любовь ко мнѣ.
— Однако сознайся, что слова, сказанныя матушкою за столомъ, никакъ не имѣли цѣлiю насъ ссорить.
— Ты всегда готовь винить меня, возразила Софья Сергѣвна, сознавая отчасти справедливость словъ мужа, и заплакала еще больше. Дмитрiй Гаврилычъ махнуль рукой и ушелъ въ кабинетъ.
Послѣ этой сцены Марья Петровна объявила своей невѣсткѣ безпощадную войну.
Въ такомъ положенiи были семейныя дѣла Грязновыхъ, когда къ нимъ сталь ѣздить Подольскiй, только что возвратившiйся изъ Москвы, куда онъ уѣзжалъ вскорѣ послѣ свадьбы Грязнова.
Посѣщенiе Егора Егорыча принесло отчасти пользу семейному быту Грязновыхъ, потому что Егоръ Егорычъ своимъ хладнокровiемъ иногда утишалъ бури, которыя воздвигала въ немь Марья Петровна, но въ сущности эти посѣщенiя грозили страшною бѣдой для неосторожной Софьи Сергѣвны. Вскорѣ тревожному воображенiю Марьи Петровны представилось, что Софья къ нему не равнодушна. Она сама затрепетала при этой мысли, и хотя дѣлала надъ собою сверхъ-естественныя усилiя затаить ее въ своей душѣ, но можно было напередъ знать, что такое подозрѣнiе, при первомъ удобномъ случаѣ, вспыхнеть съ новою силою, и вконецъ погубитъ несчастную женщину. Такь и случилось.
Однажды, разговоръ между Софьей и Подольскимъ принялъ болѣе откровенный характеръ. Они сидѣли на балконѣ. Вечеръ былъ прекрасный, воздухъ чистъ, небо ясно. Румяная заря алѣла на западе; въ кустахъ, на берегу журчащей рѣчки, щелкалъ соловей; издали неслись звонкiе голоса крестьянъ, шедшихъ съ работы. Все это наводило на душу Софьи сладкое спокойствiе и располагало ее къ откровенности. Егоръ Егорычъ, съ самымъ равнодушнымъ видомъ, пилъ чай, курилъ сигару и казался вполнѣ довольнымъ.
— Скажите, пожалуста, Егоръ Егорычъ, начала Грязнова, — случались ли съ вами какiя-нибудь несчастiя?
— И очень часто, отвѣчалъ Подольскiй серiозно: — вы знаете, я не имѣлъ никакого состоянiя, и пока сталъ медикомъ, выдержалъ множество нуждъ и лишенiй.
— Нѣтъ, я говорю не о нуждахъ, а о сердечныхъ потеряхъ, душевныхъ непрiятностяхъ, напримѣръ о смерти близкихъ родственниковъ, о сердечныхъ утратахъ.
— Я съ самаго дѣтства остался сиротой и не имѣю ни души родныхъ.
— Такъ вы имѣете друзей, товарищей. Огорчала васъ когда-нибудь разлука съ ними?
— О! конечно, возразилъ Егоръ Егорычъ съ худо-скрытою улыбкой.
— Вы говорите да, а ваша улыбка нѣтъ; я вѣрю послѣдней и удивляюсь вамъ.
— Чему же вы удивляетесь? началъ Подольскiй съ живостью, — не тому ли, что я готовъ равнодушно сносить разлуку съ людьми, которыхъ бы могъ любить? Но къ чему бы я сталъ горевать? Какъ бы велика ни была моя привязанность, время все уничтожитъ, все изгладитъ; не лучше ли предупредить время и стать выше случая?
— Вы разсуждаете такъ спокойно, потому что не находились въ обстоятельствахъ, которыя измѣняютъ судьбу человѣка.
— Ну нѣтъ, года два тому назадъ, я находился именно въ такихъ обстоятельствахъ. Я сватался къ дѣвушкѣ, которая могла бы составить для меня выгодную партiю. Ея отецъ мнѣ отказалъ, и я вскорѣ утѣшился, слѣдуя своему правилу, что все къ лучшему.
— Скажите лучше, что она вамъ не нравилась, что судя по вашему характеру, вамъ никто не можетъ нравиться.
— Я прежде и самъ такъ думалъ; но теперь вижу, что ошибался, и что также могу влюбиться, возразилъ Егорь Егорычъ шутливымъ тономъ.
— Не станете ли увѣрять меня, что вы и теперь влюблены? Интересно знать особу, которая
умѣла расшевелить ваше лѣнивое сердце.
— А вы ее хорошо знаете, — и Егоръ Егорычъ улыбнулся.
— Гдѣ жь она?
— Здѣсь въ деревнѣ.
— Да вѣдь у вась здѣсь никого нѣтъ знакомыхъ, кромѣ нась.
— Однако я получиль оть нея письмо прежде, нежели познакомился съ вами, — кажется, наканунѣ вашего
вѣнца. Хотите, я вамъ покажу его.
— Я понимаю о какомъ письмѣ вы говорите, и совѣтовала бы вамъ быть поскромнѣе и не выдавать наружу
моихъ тайнъ.
Софья Сергѣвна очень хорошо понимала, что Егоръ Егорычъ шутитъ и сама шутила съ нимъ.
Въ эту минуту окно въ гостиной громко стукнуло, и изъ него выглянуло страшно изуродованное гнѣвомъ и ревностью лицо Марьи Петровны. Было понятно, что она слышала весь разговоръ, происходившiй между Подольскимъ и Софьей Сергѣвной, и напередъ можно было знать, какое впечатлѣнiе этотъ разговоръ долженъ былъ произвесть на нее. Первымъ стремленiемъ Марьи Петровны было броситься на балконъ; но она остановилась за нѣсколько шаговъ отъ него, поспѣшно поворотилась назадъ и побѣжала въ кабинетъ сына.
— Что съ вами? вскричалъ испуганный Дмитрiй Гаврилычъ, вставая съ креселъ. Марья Петровна обхватила его и зарыдала.
— Боже мой! что сдѣлалось? повторилъ Дмитрiй Гаврилычъ, поддерживая мать, готовую лишиться силъ отъ страшнаго волненiя. — Здорова ли Софья?
При этомъ вопросѣ, при этомъ имени, энергiя вдругъ возвратилась къ Грязновой, она выпрямилась.
— Все кончено, вскричала она, ты обманутый, ты несчастный мужь; она любитъ другаго, этого мясника, этого Подольскаго.
Нѣсколько минутъ продолжалось молчанiе; Дмитрiй Гаврилычъ былъ также блѣденъ, такъ же трепеталъ, какъ его мать.
— Матушка! Быть не можетъ, это ошибка! наконецъ вскричалъ онъ.
— Ошибка! Несчастный! возразила Марья Петровна, — я сама видѣла, я сама слышала.
Ревность была наслѣдственною чертою въ характерѣ Дмитрiя Гаврилыча. Волненiе матери, ея утвердительный тонъ, совершенно вскружили ему голову. Увлеченный Марьей Петровной, онъ поспѣшилъ за нею на балконъ. Къ счастiю, Подольскаго тамъ уже не было. Въ Соловцово прiѣхалъ князь, и Егоръ Егорычъ поскакалъ къ нему на присланной за нимъ тройкѣ, не успѣвъ даже проститься съ хозяевами.
Здѣсь произошла сцена, которая разбила вконецъ семейное счастiе Софьи Сергѣвны. Главнымъ актеромъ этой сцены, конечно, была Марья Петровна, не привыкшая щадить никого и ничего въ припадкѣ своего гнѣва. Софья была уничтожена. Ея репутацiя затоптана въ грязь. Теперь бѣдная женщина не находила защиты въ мужѣ: Дмитрiй Гаврилычъ видимо стоялъ на сторонѣ матери. Да она и не защищалась, совѣсть не тревожила ее нисколько, благородная гордость сковывала ей языкъ. Однако ея доброе имя было потеряно; ложная молва губитъ репутацiю женщины; подозрѣнiе также пятнаетъ ее, какъ и самый проступокъ, особенно подозрѣнiе такихъ близкихъ людей, какъ мужъ и его мать. Софья Сергѣвна занемогла; Марья Петровна приняла это за притворство. Дмитрiй Гаврилычъ, послѣ первой вспышки ревности, одумался; но мать не давала ему совершенно успокоиться. Трудно передать, сколько выстрадала въ это время бѣдная Софья Сергѣвна.
Однако, была еще одна особа, которая страдала не менѣе ея: это Катерина Ивановна. Хотя она держала себя какъ можно далѣе отъ своей Софьюшки, чтобъ избѣжать ревности грозной родственницы, однако не могла не знать, что́ дѣлается у Грязновыхъ, и послѣдняя сцена, происшедшая между Марьей Петровной и ея дочерью, уложила старушку въ постель. Впрочемь, она приняла всѣ мѣры скрыть свою болѣзнь отъ Софьи, чтобъ не огорчить ее еще болѣе. Между тѣмъ здоровье Софьи Сергѣвны, благодаря ея молодости, начало поправляться; но ея нравственныя силы, веселость, довѣренность къ людямъ и самой себѣ, казалось, погибли безвозвратно. Къ Марьѣ Петровнѣ она стала ощущать невольный страхъ, къ мужу — холодность. Софья Сергѣвна бо́льшую часть времени проводила въ своей комнатѣ, изрѣдка появлялась въ гостиную; но въ кабинетъ мужа никогда не заглядывала.
Однажды Дмитрiй Гаврилычъ сидѣлъ въ кабинетѣ, погруженный въ воспоминанiе прошлаго. Марья Петровна сидѣла противъ сына, устремивъ на него встревоженные взоры. Она то увѣряла его въ своей любви, нѣжности, то бранила Софью Сергѣвну, какъ существо неблагодарное, порочное, не оправдавшее ни ея выбора, ни его довѣрiя. Вдругъ въ комнату вошла Софья Сергѣвна, встревоженная, блѣдная, съ письмомъ въ рукахъ. Марья Петровна встрепенулась, какъ боецъ готовясь къ бою; но Софьѣ СергѣвнЪ въ эту минуту было не до ссорь.
— Матушка больна при смерти. Я сейчасъ ѣду къ ней, сказала она, не обращаясь впрочемъ ни къ кому.
Дмитрiй Гаврилычъ всталъ съ своего мѣста, но прежде, нежели онъ успѣлъ отвѣчать, Марья Петровна подбѣжала къ Софьѣ Сергѣвнѣ, вырвала у ней изъ рукъ письмо, взглянула на него, и задрожала отъ гнѣва.
— Отъ кого это письмо? Кто тебѣ это пишетъ? вскричала она своимъ пронзительнымь голосомъ.
Софья Сергѣвна съ удивленiемъ взглянула на свекровь, и теперь только ей пришло въ голову, что о болѣзни матери увѣдомляетъ ее Подольскiй.
— Вздоръ, вздоръ, продолжала кричать Марья Петровна, топая своими ножками. — Это обманъ, это хитрость! Его не принимаютъ здѣсь, такъ она придумала эту штуку, чтобы видѣться съ нимъ тамъ. Ты не поѣдешь, я не пущу тебя.
После этихъ словъ Софья Сергѣвна гордо подняла голову. Благородное негодованiе блеснуло въ ея взорахъ. Женщина съумѣетъ отстоять уваженiе другихъ, если не потеряла уваженiя къ самой себѣ.
— Вы мне жалки, смѣшны, сказала она тихимъ, но спокойнымъ голосомъ. — Сперва я боялась васъ, теперь я васъ презираю. Низкое подозрѣнiе, которымъ вы клеймите меня, вашу дочь, жену вашего сына, и равнодушiе, съ которымъ онъ слушаетъ эту клевету, смотритъ на мой позоръ, разрываютъ навсегда нашу связь. Съ этого дня моя нога не переступитъ вашего порога.
Сказавъ эти слова, Софья Сергѣвна поспешно оставила комнату.
Не только Дмитрiй Гаврилычъ, но и Марья Петровна долго молчали послѣ этой сцены.
— Матушка, наконецъ началъ Дмитрiй Гаврилычь, — намъ надобно объясниться, и онъ поспѣшилъ изъ кабинета. Марья Петровна послѣдовала за нимъ, но молодой женщины уже не было въ ихъ домѣ. Она пѣшкомъ ушла къ матери.
Этотъ поступокъ молодой женщины возбудилъ новый гнѣвъ въ сердцѣ Марьи Петровны, тѣмъ съ большею силою, что онъ на нѣсколько минутъ былъ подавленъ благороднымъ негодованiемъ невѣстки.
— Видишь ли, какова она, кричала Марья Петровна, забѣгая то съ той, то съ другой стороны къ сыну и заглядывая ему въ лицо: — и минуты не подождала. Такъ захотѣлось ей съ нимъ свидѣться. Она боялась, мы узнаемъ, что все это вздорь, и не пустимъ ее. Воть она какова, измѣнница, обманщица!
Софья Сергѣвна нашла свою мать дѣйствительно въ трудномъ положенiи. Хотя появленiе и присутствiе любимой дочери много послужило къ облегченiю болѣзни Катерины Ивановны, однако болѣзнь держалась упорно и требовала постояннаго надзора медика. Къ счастiю князь скоро уѣхалъ изъ Соловцова, и Егоръ Егорычъ имѣль время чаще бывать у Слѣпковой. Сначала Софья Сергѣвна не обращала ни на что́ вниманiя, кромѣ здоровья матери. Но мало-по-малу успокоенная ея выздоровленiемъ, она взглянула на самою себя и должна была сознаться, что ея положенiе было незавидное. Конечно, переѣхавъ къ больной матери, она еще не разошлась съ мужемъ; но Софья Сергѣвна сама не знала, какъ поступить ей въ послѣдствiи. Когда она выходила замужь за Дмитрiя Гаврилыча, она дѣйствительно любила его, но безпрерывныя ссоры съ Марьей Петровной охладили эту любовь до такой степени, что ей самой трудно было рѣшить, какое чувство она теперь питаетъ къ мужу. Дмитрiй Гаврилычъ съ своей стороны былъ точно въ такомъ же сомнительномъ положенiи, только онъ сомнѣвался не въ самомъ себѣ, а въ чувствахъ къ нему Софьи Сергѣвны. Онъ очень хорошо понималъ, что любитъ свою жену, и что любовь его къ ней можетъ вновь усилиться, если они сойдутся снова; но по ея удаленiи, по прекращенiи распрей и ссоръ между ею и Марьей Петровной, которыя могли каждаго свести съ ума, Дмитрiй Гаврилычъ могъ хладнокровно обсудить свое семейное положенiе, и не взявъ во вниманiе избалованности Софьи Сергѣвны, сталъ выводить ея капризы изъ другаго источника, — изъ нелюбви къ нему. Это безпокоило Дмитрiя Гаврилыча болѣе, нежели мнимая любовь Софьи къ Подольскому, въ неосновательности которой онъ удостовѣрился, лишь только прошла въ немъ первая горячка ревности, возбужденная внушенiями Марьи Петровны; какъ бы то ни было, Дмитрiй Гаврилычъ рѣшился объясниться съ женою, прежде нежели окончательно разойдется съ нею.
Однажды утромъ, Софья Сергѣвна стояла на балконѣ, погруженная въ свои грустныя размышленiя. Вдругъ она услыхала за собою шорохъ, быстро обернулась назадъ и увидала передъ собой Дмитрiя Гаврилыча. Она едва узнала его: такъ онъ похудѣлъ и перемѣнился. Чувство сожалѣнiя къ нему стѣснило ея грудь, однако она превозмогла себя и сохранила холодный, равнодушный видъ.
— Софья, наконецъ началъ Дмитрiй Гаврилычъ, — ты такъ поспѣшно оставила насъ, что я даже не имѣлъ времени проститься съ тобою и нарочно пришелъ сюда, чтобы объяснить недоразумѣнiе между нами.
— Болѣзнь матушки, отвѣчала Софья Сергѣвна, — могла бы объяснить тебѣ причину моей поспѣшности, еслибъ даже не было никакой другой. Но это тебѣ такъ же хорошо извѣстно, какъ и мнѣ.
— Мнѣ также извѣстно, что истина всегда останется истиной. Можно затмить ее только навремя. Твое доброе имя, моя любовь къ тебѣ, останутся точно такими же, какими они были прежде. Это меня не безпокоитъ. Но меня безпокоитъ, Софья, сомнѣнiе въ твоей любви ко мнѣ. Скажи, любишь ли ты меня? можешь ты любить меня? — и Дмитрiй Гаврилычъ устремилъ на жену умоляющiй взглядъ.
Софья Сергѣвна ничего не отвѣчала, хотя теперь, при видѣ мужа, могла разъяснить свои прежнiя сомнѣнiя и дать себѣ отчетъ въ своихъ къ нему чувствахъ.
— Ты затрудняешься отвѣтомъ, опять началъ Грязновь, — я это хорошо понимаю и перемѣню вопросъ, хотя спрошу объ одном и томъ же. Любила ль ты меня, Софья, такъ, какъ я любилъ тебя, когда выходила за меня замужъ?
На этотъ вопросъ Софья Сергѣвна еще легче могла отвѣчать, нежели на первый, потому что она чувствовала еще сильнѣе то, что любила его прежде, нежели то, что любитъ его теперь. Но она не имѣла времени отвѣчать мужу.
Вдругъ въ лакейской раздался шумъ, и на балконъ вбѣжала Марья Петровна. Она быстро проскользнула между мужемъ и женой и стала въ оборонительное положенiе, какь-будто ея Митенькѣ угрожала какая-нибудь опасность.
— А ты опять принялась за интриги, ты снова хочешь привлечь его къ себѣ, чтобы ловчѣе его обманывать?
При этихъ рѣзкихъ словахъ Софья Сергѣвна вздрогнула, все прошедшее живо представилось ея воображенiю, однако она удержала себя и не произнесла ни слова.
— Матушка, ради Бога, замолчите! вскричалъ Дмитрiй Гаврилычъ. — Пусть она отвѣтитъ чистосердечно, любила ли она меня, выходя замужъ? Тогда я буду знать, что́ мнѣ дѣлать.
— Нашелъ что́ спрашивать у бездушной кокетки и интриганки! Развѣ подобныя женщины выходятъ замужъ для того, чтобы любить мужа? У нихъ другiя цѣли, вскричала Марья Петровна, трепеща всѣмъ тѣломъ.
Эти дерзкiя слова возмутили всю душу Софьи Сергѣвны. Чувство любви, вдругъ пробудившееся въ ней при появленiи мужа и его кроткой рѣчи, исчезло. Все то, что́ перестрадала она, по милости Марьи Петровны, вдругъ ожило въ ея памяти, закипѣло въ груди. Теперь Софья Сергѣвна имѣла одно только желанiе — отмстить за себя во что́ бы то ни стало и какiя бы послѣдствия это не имѣло.
— Да, я любила тебя! вскричала она, — но любовью дѣтской и мечтательной. Тебѣ должно было бы укрѣпить эту любовь, но твоя мать старалась всѣми силами убить ее и совершенно достигла своей цѣли. Совершенно достигла, слышите? продолжала Софья Сергѣвна, обращаясь къ Марьѣ Петровнѣ.
Марья Петровна припрыгнула и протянула руки къ невѣсткѣ.
— Совершенно достигли, опять начала Софья Сергѣвна, находя неизъяснимое удовольствiе въ бешенствѣ Марьи Петровны. — Теперь я его не люблю, и кажется, никогда любить не буду.
Марья Петровна оцѣпенѣла отъ гнѣва и стояла какь-будто обращенная въ статую. Дмитрiй Гаврилычъ съ неизъяснимою тоской опустилъ голову.
Черезъ нѣсколько минутъ Марья Петровна пришла въ себя; она встрепенулась и сдѣлала шагъ впередъ, но Софьи Сергѣвны уже не было на балконѣ. Дмитрiй Гаврилычъ схватилъ мать, почти насильно вывелъ ее на крыльцо, усадилъ въ коляску и увезъ домой.
Катерина Ивановна сидѣла въ постелѣ, когда Софья Сергѣвна вошла къ ней.
— Это они были, Софьюшка? спросила Катерина Ивановна, устремивъ на Софью Сергѣвну боязливый взглядъ.
— Да, maman, отвѣчала Софья Сергѣвна, — онъ хотѣлъ помириться со мною, но я не могу жить съ этою женщиной, я чувствую, что она убьетъ меня.
— И не живи съ ней, Софьюшка, поспѣшно сказала Катерина Ивановна, обнимая дочь, — Богъ дастъ, я скоро поднимусь на ноги, тогда будетъ кому ходить за тобою и лелѣять тебя, мое сокровище.
Софья Сергѣвна не отвѣчала ни слова матери, но со слезами припала къ ней на грудь.
Марья Петровна на другой день увезла сына въ Москву; она дала клятву вознаградить сердечную утрату своего ненагляднаго Митеньки и окончательно посвятить свою жизнь его счастью.
Нѣтъ сомнѣнья, что и Марья Петровна и Катерина Ивановна исполнили данныя ими обѣщанiя; но очень сомнительно, чтобы они вознаградили тѣмъ своихъ дѣтей за то семейное счастье, котораго они лишились, разъѣхавшись другъ съ другомъ.
А. Тулубьевъ.