"Русский Вестник", Т.7, кн. 3, февраль 1857 год, стр. 441-490

НИКОЛАЙ ВЛАДИМIРОВИЧЪ СТАНКЕВИЧЪ

БIОГРАФИЧЕСКIЙ ОЧЕРКЪ.

ПЕРIОДЪ ДѢТСТВА И СТУДЕНЧЕСКОЙ ЖИЗНИ ДО 1834 Г.

I.
Вступленiе.

Читатель, встрѣтивъ это имя во главѣ бiографической статьи, можетъ спросить: чѣмъ заслужило оно право на вниманiе общества и на снисходительное любопытство его?

Станкевичъ умеръ двадцати семи лѣтъ (родился въ 1813 году, скончался въ 1840) отъ роду, оставивъ одну плохую трагедiю: «Василiй Шуйскiй» (1), въ пятистопныхъ стихахъ, написанную имъ шестнадцати лѣть и вскорѣ потомъ имъ же самимъ скупленную и уничтоженную. Она сдѣлалась теперь библiографической рѣдкостiю. Съ 1831 года по 1835 годъ, въ разныхъ, преимущественно московскихъ журналахъ, разбросаны были его мелкiя стихотворенiя, замѣчательные по отношенiю къ развитiю его идей, но не представляющiя въ самихъ себѣ достаточной степени глубины и мѣткости выраженiя, чтобъ остановить вниманiе читателя, хотя основные мотивы почти всѣхъ ихъ имѣютъ несомнѣнный поэтическiй характеръ. Сверхъ того, въ тѣхъ же журналахъ помѣщаемы были его переводныя и оригинальныя статьи философскаго содержанiя, большею частiю безь подписи имени, такъ что найдти и указать ихъ теперь нѣтъ почти никакой возможности. Понятно, что не съ этой стороны можетъ быть усмотрѣно истинное выраженiе физiономiи Станкевича, и не этимъ можетъ онъ купить сочувствiе публики къ своему лицу. Гораздо важнѣе литературной дѣятельности Станкевича были его сердце и его мысль. Мы постараемся уловить (на сколько намъ это возможно) поэтическое развитiе мысли Станкевича въ кратковременный срокъ, данный судьбой на ея образованiе, но предупреждаемъ читателя теперь же: пусть не ищетъ онъ памятниковъ, цѣльныхъ произведенiй, чего-либо полнаго и законченнаго. Нѣсколько философскихъ отрывковъ, нѣсколько прерванныхъ этюдовъ, связь и мысль которыхъ еще нуждаются въ поясненiяхъ бiографа — вотъ все, что́ мы можемъ представить ему. Заранѣе сознаемся мы, что Станкевичъ лишенъ тѣхъ правъ, которыя какъ у насъ, такъ и вездѣ долженъ предъявлять писатель или дѣятель, если жизнь его разоблачается передъ публикой до самыхъ сокровенныхъ своихъ побужденiй. Вопрось: что́ же остается послѣ Станкевича, если считать самыя письма его, какъ впрочеиъ и слѣдуетъ, не настоящею дѣятельностiю, а только матерiялами, для определенiя его личности и его характера? — вопросъ этотъ мы дѣлали самимъ себѣ прежде читателя.

Намъ остается именно эта личность и этотъ характеръ, какъ они выразились въ перепискѣ. На высокой степени нравственнаго развитiя личность и характеръ человѣка равняются положительному труду, и послѣдствiями своими ему нисколько не уступаютъ. Мы имѣемъ тому нѣсколько примѣровъ въ нашей литературѣ, проходимыхъ обыкновенно молчанiемъ въ такъ-называемыхъ исторiяхъ русской словесности. Это объясняется формализмомъ вообще нашей исторiи словесности, въ основанiе которой не было доселѣ положено изученiе общества и круговъ, его составляющихъ. Такимъ образомъ мы находимъ въ ней имена людей, болѣе или менѣе прославившихся своими произведенiями или (что́ иногда не все равно) болѣе или менѣе прославляемыхъ, но жизненнаго источника ихъ дѣятельности мы не знаемъ. Случается, что между ними стоитъ совершенно незнакомое лицо, мало высказавшееся, или совсѣмъ не высказавшееся передъ публикой, но замѣшанное во всѣ начинанiя эпохи, опредѣлившее воззрѣнiе и духовную дѣятельность цѣлаго ряда производителей и образовавшее наконецъ нравственный характеръ ихъ, который потомъ и отражается въ литературныхъ, художественныхъ, жизненныхъ и служебныхъ дѣлахъ ихъ; другими словами, отражается на цѣломъ обществѣ, на многихъ и разнородныхъ слояхъ его. Но какъ подступить къ подобному лицу, стоящему совершенно уединенно, безъ замѣтки въ книжныхъ росписяхъ, безъ заслугъ въ формулярномъ своемъ спискѣ, безъ критическаго или даже безъ всякаго другаго аттестата? Разумѣется, легче пройдти мимо такого лица, благо есть предлогъ во всеобщемъ молчанiи, чѣмъ вникнуть въ его значенiе и угадать родъ его дѣятельности. Для послѣдняго еще нужна и нѣкоторая зоркость взгляда: не всякiй способенъ видѣть работу тамъ, гдѣ нѣтъ матерiяльныхъ признаковъ ея. Никогда формализмъ, еще недавно опутывавшiй всю дѣятельность современную, никогда также псевдо-реализмъ, составлявшiй цвѣтъ нашей литературы, не рѣшились бы говорить о подобномъ лицѣ, отличенномъ только даромъ упорной мысли, отыскивающей истину безъ отдыха, и даромъ любви, которая всѣ открытiя мысли спѣшитъ удѣлить близкимъ людямъ и не успокоивается до тѣхъ поръ, пока не сообщитъ имъ ту вѣру въ познанiе, ту сладость благихъ ощущенiй, какiя она сама уже вкусила. Какъ взяться формализму и псевдо-реальности за подобное лицо, особливо когда вокругъ него не скопилось никакихъ событiй, и вся исторiя человѣка есть только исторiя необыкновенно-пытливаго ума, ищущаго гармоническихъ, согласныхъ соотношенiй съ необычайно-деликатнымъ и любящимъ сердцемъ? Конечно, задача эта есть именно задача всѣхъ современныхъ обществъ, и можеть-быть весьма поучительно было бы видѣть стремленiе одного мыслителя, надѣленнаго пылкими чувствами, къ разрѣшенiю ея въ своемъ сознанiи; но человѣкъ этотъ почти ничѣмъ не проявилъ внутренней работы своей, почти ни за что печатное или рукописное нельзя ухватиться, чтобъ положить въ основанiе разказа... Сколько предлоговъ для молчанiя!

И благодаря имъ, исторiя лица, имѣвшаго сильное влiянiе на развитiе просвѣщенiя и идей въ обществѣ, спокойно отстраняется нами, безъ всякаго упрека самимъ себѣ за лѣность собственной нашей мысли; и всѣ послѣдующiя явленiя въ литературѣ и жизни, имъ навѣянныя, или косвенно порожденныя имъ, являются одинокими и разрозненными на глаза наблюдателя, какъ грибы послѣ дождя, по народной поговоркѣ. Сравненiе впрочемъ не вполнѣ вѣрно. У грибовъ, все таки есть нѣчто общее—благотворный дождь, ихъ породившiй.

Въ лицѣ Станкевича мы находимъ одного изъ такихъ замѣчательныхъ дѣятелей, ничего не оставившихъ послѣ себя, и предлагаемъ теперь переписку его съ друзьями на судъ публики.

Станкевичъ жилъ скоро, потому что ему не долго было жить: съ послѣдняго университетскаго курса въ 1833 году, когда ему было только двадцать лѣтъ, уже начинаютъ показываться въ немъ признаки болѣзни легкихъ и органическаго истощенiя, которое возрастало по мѣрѣ развитiя мысли, усиленiя стремленiй, важности и сложности задачъ, поставляемыхъ цѣлью жизни. Еще въ университетской аудиторiи онъ сталъ центромъ кружка товарищей, равныхъ ему по свѣдѣнiямъ, но подчинившихся охотно (какъ способны только подчиняться люди въ молодые года свои) влiянiю свѣтлаго ума, благороднаго сердца и строгихъ нравственныхъ требованiй. Станкевичъ дѣйствовалъ обаятельно всѣмъ своимъ существомъ на сверстниковъ: это былъ живой идеалъ правды и чести, который въ раннюю пору жизни страстно и неутомимо ищется молодостью, живо чувствующею свое призванiе. Извѣстно, что онъ открылъ Кольцова, не подозрѣвая можетъ-быть всей важности своей находки, указалъ на него сперва друзьямъ своимъ, а наконецъ и публикѣ. Также мало предчувствовалъ Станкевичъ, что въ другѣ, съ которымъ близко сошелся года за три до своей смерти, питаетъ онъ человѣка, долженствующаго имѣть такую долю влiянiя на образованiе въ Россiи, какую до него немногiе имѣли — незабвеннаго Т. Н. Грановскаго. Грановскiй называлъ себя ученикомъ Станкевича, конечно не въ смыслѣ добытой отъ него эрудицiи: въ этомъ, по общему приговору, онъ былъ самъ богатъ и въ помощи товарищей не нуждался; но ученикомъ Станкевича былъ онъ въ доблестной наукѣ сбереженiя души, воспитанiя воли, неослабнаго бодрствованiя въ благихъ помыслахъ. Еслибъ мы не имѣли сознанiя самого Грановскаго, то могли бы угадать тѣсную связь, соединявшую его съ другомъ молодости. Никто такъ полно не сохранилъ на себѣ нравственнаго сходства со Станкевичемъ въ поступкахъ, направленiи, отчасти даже въ способѣ выраженiя своихъ мыслей, какъ Грановскiй. Станкевичъ отпечаталъ на немъ неизгладимо лучшую часть души своей, духовный образъ свой. Иною дорогой шла третья замѣчательная личность изъ кружка Станкевича, хорошо знакомая современникамъ нашимъ: она посвятила себя на борьбу со всѣмъ, что́ ей казалось обманомъ, лицемѣрiемъ, косностiю и неоправданнымъ самодовольствомъ въ литературѣ и въ обществѣ. Надѣленная пылкимъ, огненнымъ характеромъ, она издержала на эту борьбу всю себя до плоти и крови своей и умерла, оставивъ послѣ себя столько же преданной любви, сколько и ожесточенной ненависти. Но врожденное отвращенiе отъ всякой лжи, претензiи и призрака, столь необходимое для литературной борьбы, извѣстный критикъ нашъ воспиталъ и укрѣпилъ въ сообществѣ человѣка, который отвергалъ ихъ примѣромъ собственнаго своего существа и не щадилъ какъ въ себѣ, такъ и въ самыхъ близкихъ людяхъ. За тѣмъ пропускаемъ еще имена многихъ лицъ, болѣе или менѣе стремившихся по пути, который начали они вмѣстѣ съ своимъ товарищемъ; скажемъ однако, что между нашими современниками встрѣчается не мало людей, уже пережившихъ пору молодости, но одушевленныхъ юношескимъ жаромъ къ общей пользѣ и преуспѣянiю: бо́льшая часть ихъ дѣлила со Станкевичемъ первую трапезу жизни, первый пылъ благородныхъ стремленiй. Есть много и такихъ, которые въ тиши, въ незамѣтномъ, но тѣмъ болѣе почетномъ кругу дѣйствiя сѣютъ благодатныя сѣмена, собранныя общими силами въ эпоху ихъ молодости, въ сообществѣ человѣка, неутомимо заботившагося, какъ увидимъ, о сборѣ и уходѣ этихъ сѣменъ — будущей пищи поколѣнiй. Нельзя сказать, разумѣется, чтобы все, прикасавшееся къ Станкевичу, оставалось навсегда подъ влiянiемъ его образа мыслей, или было проникнуто духомъ его строгаго направленiя: иные неспособны были вполнѣ усвоить примѣра его, у другихъ жизнь и нерадѣнiе заглушили благодатныя зерна; но какъ тѣ, такъ и другiе, при жизни Станкевича, были нравственно подняты имъ и были, хоть на мгновенiе, выше себя. А не есть ли это настоящая и важнѣйшая задача всякаго дѣятеля, не есть ли это призванiе философа и моралиста, и благороднейшая цѣль, на которую человѣкъ долженъ употреблять всѣ силы и способности, данныя ему природой?

И когда оглянешься назадъ, къ ненаписанной еще исторiи нашего общества, то съ изумленiемъ видишь еще нѣсколько другихъ именъ, принадлежавшихъ молодымь людямъ, подобно Станкевичу похищеннымъ преждевременною смертiю и бывшимъ, подобно ему, провозвѣстниками русскаго образованiя. Они завѣщали другимъ дѣло, которое сами только предчувствовали. Такимъ былъ Андрей Тургеневъ, другъ Жуковскаго и Батюшкова, для поколѣнiя, предшествовавшаго 1812 году; такимъ былъ Веневитиновъ для поколенiя, принадлежавшаго 1825 году, и такимъ былъ Станкевичъ для молодыхъ людей между 1835 и 1840 годами. Мы уже слышали еще нѣсколько именъ, игравшихъ одинаковую роль съ этими ранними феноменами въ другихъ кругахъ нашего общества и испытавшихъ одинаковую съ ними участь: они быстро потухли, прогорѣвъ яркимъ огнемъ на небосклонѣ и освѣтивъ далекое пространство подъ собой. Подвергаясь упреку въ благодушномъ суевѣрiи, можно подумать, изучая ихъ, что юныя силы, живущiя въ нашемъ народѣ, по временамъ выбрасываютъ часть собственнаго, излишняго богатства посредствомъ этихъ пышныхъ и скоропреходящихъ организацiй. Какъ бы то ни было, но фактъ имѣетъ самъ по себѣ важное значенiе и еще важнѣйшее по той ближайшей нравственной пользѣ, какая можетъ быть извлечена изъ него. Само теченiе нашей жизни представляетъ отъ времени до времени, въ лицѣ избранныхъ людей, готовый и удивительный примѣръ для подражанiя каждому молодому поколѣнiю, начинающему общественную жизнь. Блестящiе идеалы стоятъ у насъ передъ всякою новою отраслiю отечественныхъ дѣятелей какъ образцы, къ которымъ должна стремиться молодость для того, чтобы найдти все, чего ожидаетъ отъ нея общество и что́ таится въ ней самой. Станкевичъ принадлежалъ къ числу этихъ благотворныхъ указателей. Вотъ почему мы желали бы отдать переписку Станкевича и самую память его подъ покровительство современнаго молодаго поколѣнiя, того, которое еще не успѣло убить всей своей жизни въ праздномъ довольствѣ наслѣдственными правами, въ путаницѣ закулисныхъ романовъ, въ дневныхъ и ночныхъ размышленiяхъ за бутылками, и тому подобныхъ занятiяхъ.

II.
Дѣтство Станкевича.

Николай Владимiровичъ Станкевичъ, какъ уже сказано, родился въ 1813 году, въ деревнѣ своего отца Воронежской губернiи, Острогожскаго уѣзда. По первымъ годамъ его молодости никакъ нельзя было угадать въ немъ человѣка съ нѣжною, хворою организацiей. Это былъ мальчикъ веселый, здоровый и необычайно рѣзвый; деревенскiй просторъ и относительная свобода, данная ребенку отцомъ его, развили въ немъ рѣзвость до того, что онъ сдѣлался для своихъ нянюшекъ, дядекъ и даже для посѣтителей дома почти тѣмъ, что́ Французы называютъ «enfant terrible». Отецъ Станкевича былъ высокаго практическаго ума, здраваго смысла и благородныхъ правилъ. Достаточно сказать, что несмотря на свои многосложныя занятiя, преимущественно основанныя на финансовыхъ оборотахъ, — родительская власть чувствовалась въ дому его не какъ гнетъ, а только какъ ограниченiе воли, еще необузданной размышленiемъ, и почти всегда какъ ограниченiе разумное и снисходительное. Вспомнимъ эпоху, къ которой пришлось дѣтство нашего Станкевича, и мы поймемъ характеръ и достоинство человѣка, такъ понимавшаго въ то время свои обязанности семьянина. За то и молодой Станкевичъ росъ честно, если можно такъ выразиться: — обыкновенное слѣдствiе честнаго обхожденiя съ дѣтьми. Мелкихъ пороковъ, скрытности, притворства, лжи и лицемѣрiя, онъ никогда не зналъ, благодаря своему воспитанiю, которое не считало шалости, иногда даже и очень бойкiя, тяжкимъ, неоплатнымъ преступленiемъ. Молодой Станкевичъ часто подвергался какимъ-то пароксизмамъ рѣзвости. Разказываютъ, что стоя однажды на балконѣ деревенскаго дома, онъ увидалъ внизу отца, который разговаривалъ на крыльцѣ съ почтеннымъ купцомъ, обладавшимъ лысиной необыкновеннаго размѣра; лысина эта тотчасъ же привлекла вниманiе молодаго Станкевича, и онъ никакъ не могъ воспротивиться искушенiю плюнуть на нее сверху, что́ и исполнилъ къ ужасу купца и къ совершенному недоумѣнiю родныхъ. Въ другой разъ рѣзвость Станкевича была причиной пожара, истребившаго до тла отцовскую деревню, ту Удеревку, которая такъ часто приводится въ его перепискѣ. Будучи семи лѣтъ, онъ досталъ гдѣ-то ружье, пробрался на чердакъ дома и выстрѣлилъ въ кровлю. Кровля загорѣлась, и вскорѣ вѣтеръ разнесъ пламя по всей деревнѣ. Цѣлый день не могли отыскать мальчика: онъ убѣжалъ въ сосѣднюю рощу и собирался тамъ расположиться на житье, какъ дикiй человѣкъ.

Естественно, что Станкевичъ сдѣлался страстнымъ охотникомъ, какъ только получилъ въ полное свое владѣнiе ружье и собаку. Охота была продолженiемъ его прогулокъ и той родственной связи съ природой, которая началась съ младенчества: охота только дала имъ болѣе опредѣленную цѣль. Съ тѣхъ поръ, и до конца жизни, онъ былъ охотникомъ ревностнымъ, неутомимымъ, упорнымъ. Дни, недѣли проводилъ онъ на охотѣ и возвращался домой съ запасомъ анекдотовъ, разказовъ о встрѣчахъ, и юмористическихъ наблюденiй. Лягавыя собаки не отходили отъ него въ деревнѣ. Съ одною изъ нихъ онъ жилъ душа въ душу; Дiана спала на его постели и часто, свободно раскинувшись, сталкивала съ нея хозяина. По природной веселости и врожденному юмору, сбереженнымъ имъ тоже до конца жизни, Станкевичъ иногда вдругъ отрывался отъ занятiй и одинъ съ глазу на глазъ начиналъ бесѣду съ любимою собакой: «что вы задумались, Дiана? что за меланхолiя такая? не хотите ли кушать? чего хотите? щецъ, кашки, хлѣбца, или, можетъ, сладенькихъ косточекъ? Да отвѣчайте же!» и такъ далѣе. Весной это были предостереженiя отъ опасностей любви, вѣроломства кавалеровъ, гибельнаго послѣдствiя страстей и проч. Нѣсколько разъ видѣли, какъ возвращаясь съ охоты, утомленный и распаленный зноемъ, Станкевичъ, во всемъ охотничьемъ костюмѣ и въ сапогахъ, бросался въ рѣку, бѣжавшую подъ горой, на которой стоялъ деревенскiй домъ. Верхомъ онъ также ѣздилъ много и хорошо. Молодость его была бодрая, свѣжая, здоровая — естественное слѣдствiе благоразумной свободы, предоставленной ей.

Десяти лѣтъ Станкевичъ поступилъ въ Острогожское уѣздное училище и безъ всякаго изумленiя очутился между дѣтьми всехъ сословiй, начиная съ бѣднаго чиновничьяго до мѣщанскаго и цеховаго: онъ и прежде въ деревнѣ, по системѣ, заведенной въ домѣ, былъ только сверстникомъ всѣхъ другихъ мальчиковъ и весьма часто ихъ товарищемъ. Пребыванiе въ уѣздномъ училищѣ не осталось безъ послѣдствiй: тамъ привыкъ онъ къ общительности, отличавшей его позднѣе, и къ понятiю о достоинствѣ и самостоятельности каждаго человѣка. Можетъ-быть тутъ же получили первую пищу насмѣшливость, сатирическая подмѣтка крупной черты въ характерѣ другаго, смѣтливость, способность передразнить товарища и самый юморъ Станкевича — всѣ тѣ качества, которыя, будучи послѣ смягчены образованiемъ, очищены и освѣщены умною веселостiю, составляли прелесть его характера и обаянiе его бесѣды. Станкевичъ бывалъ въ воронежскомъ театрѣ, полюбилъ его, какъ всѣ дѣти, и рано открылъ въ себѣ замѣчательныя актерскiя способности. Возвращаясь на зимнiя и лѣтнiя вакацiи въ деревню, онъ тамъ устраивалъ, съ помощью братьевъ, сестеръ и сосѣдей, домашнiе спектакли, гдѣ повторялъ пiесы, случайно видѣнныя имъ, и гдѣ былъ всегда главнымъ и лучшимъ актеромъ. Заставлять другихъ радоваться, приносить имъ, если не пользу (это было еще рано), то по крайней мѣрѣ забаву и удовольствiе — было его страстiю. Куда направляль онъ иногда врожденный свой юморъ, могутъ намъ указать двѣ черты изъ его жизни, относящiяся уже къ эпохѣ его зрѣлой молодости. Встрѣтивъ гдѣ-то у сосѣдей ребенка, имѣвшаго какой-то недостатокъ въ произношенiи, Станкевичъ каждый день проводилъ съ нимъ по нѣскольку часовъ, посадивъ его къ себѣ на колѣна, забавляя его разказами, показывая даже, какъ можно сообщить движенiе своему уху, и постоянно исправляя природный порокъ его, въ чемъ подъ конецъ и успѣлъ совершенно. Въ 1836 году Станкевичъ просиживалъ всѣ ночи у больной сестры, забавляя ее неистощимыми шутками, анекдотами и выходками, съ цѣлью развлечь и удалить отъ нея черныя мысли и грустныя предчувствiя. Она обязана была ему выздоровленiемъ, столько же по крайней мѣрѣ, сколько и докторамъ, а между тѣмъ, въ эту эпоху Станкевичъ былъ весьма далекъ отъ ровнаго, спокойнаго настроенiя духа, такъ нужнаго для искренней веселости.

Двѣнадцати лѣтъ, именно въ 1825 году, Станкевича перевезли въ Воронежъ и помѣстили въ Благородный пансiонъ, основанный Павломъ Кондратьевичемъ Ѳедоровымъ. Всѣ преподаватели пансiона были изъ гимназiи, гдѣ и самъ основатель его занималъ должность учителя математики; пансiонъ, наравнѣ съ гимназiей, приготовлялъ молодыхъ людей къ поступленiю въ университеты. Говорить ли о четырехлѣтнемъ пребыванiи молодаго Станкевича подъ надзоромъ весьма умнаго директора, какимъ былъ П. К. Ѳедоровь, скончавшiйся еще недавно ценсоромъ въ Москвѣ? Директоръ обладалъ искусствомъ управлять дѣтьми безъ насильственныхъ средствъ, облегчающихъ управленiе въ ущербъ характеру и нравственности какъ подчиненныхъ, такъ и начальниковъ. Всего болѣе поражала воспитанниковъ его стойкость и сильно развитой point-d'honneur, не допускавшiй придирокъ и легкомысленныхъ замѣчанiй, откуда бы они ни выходили. За тѣмъ обращенiе его съ дѣтьми имѣло въ себѣ что-то торжественное и эффектное, дѣйствовавшее благотворно на молодые умы. Онъ казался глубоко огорченнымъ, разстроеннымъ и даже больнымъ, когда приходилось разбирать школьническiя продѣлки и изрекать осужденiе; онъ умѣлъ также затрогивать самолюбiе мальчиковъ, стыдить ихъ безь уничиженiя, употребляя иронiю, къ которой дѣти, можетъ-быть, еще чувствительнѣе, чемъ взрослые. Все это произвело сильное впечатлѣнiе на Станкевича, который у директора своего учился даже и математикѣ весьма порядочно. Вообще Станкевичъ бережно сохранялъ память о наставникѣ, смущался въ послѣдствiи при всякихъ неблагопрiятныхъ слухахъ о немъ и всемѣрно старался спасти свое уваженiе къ бывшему учителю: мы увидимъ далѣе, что люди, которыхъ онъ считалъ своими образователями, были въ его глазахъ благодѣтели, не подлежащiе личному его суду ни въ какомъ случаѣ.

Но чему собственно выучился Станкевичъ въ пансiонѣ? Онъ прочелъ всѣхъ русскихъ классиковъ и, вѣроятно, вытвердилъ на память всѣ бывшiя тогда въ ходу «руководства». Даже по выходѣ изъ университета, Станкевичъ сознавался еще въ недостаткѣ многихъ свѣдѣнiй, входящихъ въ составъ общаго образованiя; а по выходѣ изъ пансiона, онъ зналъ рѣшительно только то, что́ знали его учители. Скудный запасъ этотъ никакъ не можетъ остановить наше вниманiе. Мы считаемъ гораздо важнѣе этого три нравственныя явленiя, возникшiя посреди обычнаго теченiя пансiонской жизни и получившiя въ послѣдствiи у Станкевича весьма важное развитiе, именно: признаки глубокой религiозности, запавшей въ душу его и уже никогда не покидавшей ея; признаки нѣжнаго сердца, рано открывшагося для ощущенiй дружбы и любви; наконецъ признаки неутолимой жажды къ поэзiи, обнаружившейся страстiю къ стихотворству. Разумѣется, послѣднее было въ сущности весьма слабымъ выраженiемъ его впечатлѣнiй, но самый поводъ опредѣляетъ уже характеръ Станкевича, способъ будущаго пониманiя предметовъ и родъ красокъ, подъ которыми должна была ему представиться жизнь съ первой встрѣчи.

Читатель увидитъ далѣе степени, по которымъ шло религiозное настроенiе духа въ Станкевичѣ: первоначальный корень религiозныхъ убѣжденiй не изсыхалъ отъ многоразличныхъ вѣтвей, пущенныхъ имъ въ послѣдствiи, и никогда не терялъ производительной силы вообще. Ограничимся здѣсь упоминанiемъ о той потребности симпатiи, которая доказываетъ раннюю полноту чувствъ и которая пришла къ Станкевичу еще въ дѣтствѣ. До самаго отъѣзда своего за границу, въ 1837 году, онъ сберегалъ въ бумагахъ своихъ цвѣтокъ, нарисованный нетвердою женскою рукой, съ подписью: «К....» Живописецъ была дѣвочка, съ которою Станкевичъ танцовалъ на такъ-называемыхъ актахъ пансiона и которую встрѣчалъ въ женскомъ учебномъ заведенiи Воронежа, посѣщая сестру свою, которая тамъ воспитывалась. Дѣтская привязанность эта была однако же такого свойства, что глубоко врѣзалась въ душу обоихъ и съ трудомъ поддавалась уничтожающему дѣйствiю времени. Еще въ 1834 году, наканунѣ Свѣтлаго Праздника, Станкевичъ вспоминалъ объ этой привязанности, какъ о самомъ чистомъ и дорогомъ подаркѣ своей первой молодости. И теперь въ глуши степной деревни, можетъ-быть, есть женское существо, съ умиленiемъ обращающее мысль къ той порѣ первыхъ волненiй чувства... Поэтическiй элементъ, вложенный природою въ душу Станкевича, бросалъ его отъ стихотворства къ музыкѣ, отъ музыки къ театру и отъ театра въ лѣсъ, къ охотѣ. Станкевичъ учился играть на фортепьяно сперва въ Воронежѣ, а потомъ въ Москвѣ у извѣстнаго въ свое время капельмейстера и композитора Гебеля. Мы убѣждены, что одно изъ проявленiй этого дѣятельнаго элемента, стихотворство, сблизило Станкевича съ Кольцовымъ. Кольцовъ бралъ книги изъ единственной тогда въ Воронежѣ библiотеки, куда часто заходилъ и Станкевичъ; да по разнообразнымъ перекупкамъ и поставкамъ своей фамилiи Кольцовъ бывалъ и въ пансiонѣ. Не надо обладать большою долей фантазiи для предположенiя, что ихъ связала тайная страсть къ стихотворству, взаимно открытая другъ у друга. По преимуществамъ образованiя, Станкевичъ сдѣлался покровителемъ поэта-торговца, указывалъ ему книги для прочтенiя, и нѣсколько позднѣе, уже будучи въ Москвѣ, ввелъ въ кругъ литераторовъ, а наконецъ въ 1835 году издалъ книжку его стихотворенiй, на деньги, собранныя общею подпиской знакомыхъ и прiятелей въ одинъ вечеръ. Въ отношенiи къ таланту между ними, конечно, была значительная разница. Кольцовъ обладалъ даромъ чувствовать въ себѣ и русскую природу, и русскую жизнь, и можетъ-быть еще важнѣйшимъ даромъ — находить образы и звуки для цѣльнаго выраженiя ихъ. Поэтически элементъ у Станкевича былъ слишкомъ общъ, безразличенъ, философствующаго характера, и въ добавокъ еще не обрѣталъ настоящаго выраженiя, истинной формы. Покуда первый распространялъ по лицу Россiи свою неодолимо-увлекательную пѣснь, второй отказывался (въ 1835 году) отъ поэтической производительности, понявъ въ себѣ отсутствiе средствъ, требуемыхъ ею; но поэтическiй элементъ отъ этого не былъ потерянъ. Онъ сосредоточился, смѣемъ такъ выразиться, внутри его души, проникъ въ характеръ его, освѣтилъ его мысли, побужденiя, инстинкты, опредѣлилъ самые поступки его и даже внѣшнюю форму ихъ: Станкевичъ, благодаря ему, обратился самъ въ полное поэтическое существо, какимъ его видѣли и знали еще многiе живущiе люди, свидѣтельство которыхъ мы только повторяемъ здѣсь.

Пансiонскiй курсъ былъ однако же конченъ, и въ 1830 году Станкевичъ переѣхалъ въ Москву, въ домъ и семейство извѣстнаго профессора Михаила Григорьевича Павлова, откуда и держалъ экзаменъ на поступленiе въ университетъ. М. Г. Павловъ, который тогда еще не содержалъ пансiона, столь извѣстнаго потомъ всей Москвѣ, и къ которому Станкевичъ былъ рекомендованъ бывшимъ своимъ наставникомъ, П. К. Ѳедоровымъ, имѣлъ большую долю влiянiя на направленiе и развитiе Станкевича. Выдержавъ экзаменъ и поступивъ въ словесное (какъ тогда называлось) отдѣленiе университета, Станкевичъ продолжалъ жить у профессора, пользуясь небольшою комнатой въ его домѣ и общимъ столомъ съ его семействомъ. Все это устройство было нарушено появленiемъ холеры въ Москвѣ въ 1830 году. Университетъ былъ на время закрытъ, студенты распущены по домамъ, исключая тѣхъ, которые приняли дѣятельное участiе въ мерахъ для прекращенiя болѣзни, и только въ январѣ 1831 года возобновились лекцiи; въ октябрѣ 1831 листокъ «Молвы» (№40, 1831) извѣщалъ объ открытiи пансiона М. Г. Павлова на основанiяхъ строго обдуманной системы воспитанiя. Обладавшiй многостороннимъ знанiемъ профессоръ уже былъ опытенъ въ этомъ дѣле: онъ нѣсколько лѣтъ сряду имѣлъ подъ надзоромъ своимъ «Благородный пансiонъ», учрежденный при Московскомъ университетѣ. Объ экзаменахъ въ его скоро-прославившемся учебномъ заведенiи, Сергей Тимѳеевичъ Аксаковъ присылалъ нѣсколько разъ въ редакцiю «Молвы» самые лестные отзывы. Станкевичъ продолжалъ почти до конца курса жить въ домѣ Павлова и состоять подъ его нравственнымъ влiянiемъ.

Первые два года пребыванiя Станкевича въ Москвѣ (1830—1831) можно отмѣтить только однимъ обстоятельствомъ: Станкевичъ основательно выучился по-нѣмецки и коротко ознакомился съ поэтами Германiи. Обстоятельство, какъ увидимъ сейчась, не маловажное по своимъ послѣдствiямъ. Съ какою жаждой припалъ онъ къ этому источнику высокихъ впечатлѣнiй, свидѣтельствуетъ его переписка; онъ не отходилъ отъ него, если можно такъ выразиться, и образы, созданные великими и даже второстепенными пѣвцами Германiи, носилъ съ собою на лекцiи университета, на дружескiя бесѣды и въ шумъ свѣта, который начиналъ привлекать его. Уже на второмъ университетскомъ курсѣ мысль юнаго Станкевича была въ полной зависимости отъ всѣхъ тѣхъ людей, которые и у себя въ отечествѣ подчинили умы и стремленiя цѣлаго поколѣнiя. Отсюда раждается особенный взглядъ на окружающiй мiръ: Станкевичъ судилъ его съ высоты поэтическаго представленiя любимыхъ своихъ творцовь; отсюда также вытекало и строгое пониманiе жизненной цѣли: онъ раздѣлялъ съ образцами своими благоговѣйное уваженiе къ достоинству человѣка и его призванiю. Для Станкевича нѣмецкая поэзiя не была только родникомъ эстетическихъ впечатлѣнiй; она сдѣлалась, вмѣстѣ съ тѣмъ, мѣриломъ, на которое прикидывалъ онъ всю жизнь и собственное свое нравственное достоинство. Онъ по ней выучился распознавать признаки ничтожества и смерти въ явленiяхъ, принимаемыхъ за существенное и необходимое условiе жизни; онъ по ней выучился требовать отъ себя моральнаго усовершенствованiя. Теперь трудно и повѣрить, сколько у насъ обновляющихъ и исправительныхъ началъ принесла нѣмецкая поэзiя молодымъ людямъ 30-хъ годовъ, когда открылось дѣятельное сближенiе съ нею. Мечты юности были здѣсь воспитателями сердца и души; любой поэтическiй образъ — нравственнымъ представленiемъ; вдохновенный афоризмъ — обязательнымъ правиломъ для жизни. Пламенный стихъ Шиллера или Гёте хранился какъ оружiе на борьбу съ своими и чужими эгоистическими страстями и передавался такъ другимъ. Поэма, романъ, трагедiя и лирическое произведенiе служили кодексами для разумнаго устройства своего внутренняго мiра. Безъ преувеличенiя можно сказать въ отношенiи къ Станкевичу и его кругу, что поэзiя сдѣлалась учительницей ихъ, тѣмъ, чѣмъ она была съ перваго появленiя своего на свѣтъ.

Но этимъ еще не ограничивалось влiянiе нѣмецкой поэтической литературы: она расширила также пониманiе Станкевича и возбудила къ дѣятельности все умственныя его силы. Въ произведенiяхъ этой литературы свободная фантазiя пѣвца безпрестанно касается философскихъ положенiй, часто даже и зараждается она въ области чистой мысли. Иногда также, по требованiямъ своей природы, она уступаетъ дорогу мысли, и въ ней пропадаетъ, какъ песчинка въ полномъ блескѣ солнца. Легко представить себѣ, какъ должны были дѣйствовать на молодой, пытливый умъ безпрестанные намеки поэзiи, которую онъ изучалъ съ такою жадностiю, и какъ пораженъ былъ онъ особеннымъ родомъ величiя, заимствуемаго ею отъ родства и соучастiя мысли. По мѣрѣ чтенiя, которое все болѣе и болѣе расширялось, Станкевичъ начиналъ предчувствовать существованiе одного общаго настроенiя въ литературныхъ дѣятеляхъ Германiи и одного великаго элемента въ ихъ произведенiяхъ, пробѣгающаго невидимою, живительною струей по всѣмъ членамъ. Переписка Станкевича отражаетъ ту мучительную работу исканiя связи между наиболѣе яркими, наиболѣе потрясающими мыслями нѣмецкой поэзiи, — работу, которая началась для него со студенческой скамьи. Прибавимъ, что ею же были заняты многiе изъ его товарищей-сверстниковъ. Чѣмъ смѣлѣе выдавалась мысль изъ среды поэтическаго образа, тѣмъ напряженнѣе становились усилiя отыскать ея полное значенiе и возвести до общаго положенiя, которое могло бы сдѣлать ее независимою пояснительницей всѣхъ случаевъ жизни. Попытки эти обыкновенно выражались лирическимъ языкомъ, исполненнымъ страстнаго увлеченiя, и много было еще въ нихъ неопредѣленнаго, смутнаго и прозвольнаго, какъ легко можно убѣдиться изъ образцовъ, находящихся въ перепискѣ, но это былъ вмѣстѣ съ тѣмъ и раннiй искусъ въ философскомъ мышленiи. Поэтическое слово родины Шиллера и Гёте, возвысивъ нравственныя требованiя, наполнило самый умъ молодыхъ людей множествомъ вопросовъ, привело его въ неизъяснимое напряженiе и въ глубинѣ ихъ сознанiя зажгло первый слабый свѣточъ, который долженъ былъ отъ размышленiя, чтенiя и науки развиться въ послѣдствiи до силы и степени вѣрнаго нравственнаго свѣтила.

Мы не ошибаемся и не преувеличиваемъ, приписывая такъ много въ начальномъ образованiи Станкевича дѣйствiю нѣмецкой поэзiи и литературы. Впечатлѣнiя, испытанныя имъ тогда, были ему общи со многими изъ его друзей; воспоминанiя послѣднихъ служили намь свидѣтельствомъ и указанiемъ того, что́ онъ самъ переживаль въ первые годы своей студенческой эпохи. Еще многiе помнятъ ту почти непрерывную цѣпь эстетическихъ потрясенiй, которыя почерпалъ кругъ Станкевича ежечасно изъ свойствъ и сущности германскаго мiросозерцанiя, отражаемаго литературой народа. Общiй характеръ, лежащiй въ основанiи нѣмецкой поэзiи, постоянно держалъ людей этихъ среди одухотворенной, проясненной и возвеличенной имъ природы. Вмѣсто одной скромной студенческой жизни своей, они окружены были тысячью жизней, движенiемъ, такъ-сказать, многоразличныхъ существованiй, кажущихся мертвыми и бездушными простому глазу. Они присутствовали при обаятельномъ зрѣлищѣ, смыслъ и происхожденiе котораго еще не вполнѣ уразумѣвали, но время пониманiя было уже не далеко. Наслаждаться безъ изслѣдованiя, безъ вопроса о причинѣ наслажденiя, они уже не могли, даже по глубинѣ и силѣ полученныхъ впечатлѣнiй. Надобно было имѣть много старческой наклонности къ бездушному сибаритизму, чтобы въ виду обильнаго, почти неистощимаго творчества Германiи, не спросить ничего о силѣ, раждающей его, довольствуясь только одною удовлетворенною потребностiю наслажденiя. Какъ ни великолѣпно было еще зрѣлище само по себѣ, но остановиться на одной внѣшней красотѣ его, на богатствѣ, пышности и разнообразiи его явленiй — не представлялось возможности. Эстетическое наслажденiе обязываетъ, какъ и всякое другое. Да еслибы и можно было подозрѣвать у молодаго, свѣтлаго и неиспорченнаго чувства нечто подобное эгоистическому исканiю однихъ раздражительныхъ впечатлѣнiй, то сущность нѣмецкой поэзiи возвратила бы его къ болѣе строгому и серiозному направленiю. Весь необъятный хороводъ жизни, представляемый ею, все-таки зараждался въ человѣке, и первый аккордъ, дававший ему сигналъ, выходилъ изъ души человѣческой. Въ какой бы неизмѣримый кругъ потомъ ни развился онъ на глазахъ зрителя, какую бы огромную часть мiра ни захватилъ въ своемъ развитiи, онъ неизбѣжно возвращался къ своему источнику, къ человѣку, и пропадалъ въ душѣ его, составляя, такимъ образомъ, одну изъ принадлежностей ея, одну изъ безчисленныхъ ея сторонъ. Единство поэзiи и философскаго воззрѣнiя, свойственнаго народу или послѣдовательно выработаннаго имъ, выражалось очевидно. Много однако жь протекло времени для Станкевича въ одномъ предчувствiи этой родственной связи поэзiи и философiи Германiи, но онъ наконецъ пришелъ путемъ искусства къ вопросу: «въ чемъ же состоитъ само ученiе, раждающее созданiя такой глубины и такого могущества?» Въ этомъ вопросѣ заключалось все будущее его развитiе; вопросъ установилъ его наклонности и стремленiя и ввел его въ германскую науку философiи, которой Станкевичъ не измѣнялъ до конца жизни. Разумѣется, что съ той поры, какъ представилась ему необходимость изученiя системы, или системъ, опредѣлившихъ поэтическое настроенiе Нѣмцевъ, кончилось отрочество его. Онъ вступалъ въ юношескiй возрастъ, принося съ собой страстную жажду познанiя и твердо вѣруя въ возможность безусловной полноты его.

III.
Студенческая жизнь.

Давно было сказано, что цѣль всякаго университетскаго преподаванiя не есть созданiе ученыхъ людѣй, а только возможно полное сообщенiе средствъ высшаго образованiя, конечно вмѣстѣ съ необходимымъ нравственнымъ направленiемъ. Это арсеналъ, гдѣ всякiй вооружается по силамъ; но употребленiе оружiя и вся добыча, какая имъ можетъ быть прiобрѣтена, оставляются усилiямъ человѣка, поглощающимъ, какъ извѣстно, иногда цѣлую жизнь его. Надо сказать, что Московскiй университетъ 1831—1833 годовъ еще далеко отстоялъ отъ послѣдующаго своего развитiя, когда благодѣтельная мѣра, принятая въ 1828 году (посылка молодыхъ русскихъ ученыхъ за границу для образованiя себя къ профессорскому званiю), стала приносить первые свои плоды. Впрочемъ не мѣшаетъ замѣтить, что университетъ, во всемъ своемъ составѣ, и особенно въ студенческой части, какъ будто предчувствовалъ эпоху обновленiя, совершившуюся между 1833—35 годами, по мысли просвѣщеннаго министра и глубоко-патрiотическаго попечителя московскаго учебнаго округа, графовъ: С. С. Уварова и С. Г. Строгонова. Съ 1831 оказываются въ учащихся признаки пробужденiя высшихъ интересовъ и новой жизни. Правда, поколѣнiе буйныхъ студентовъ вмѣстѣ съ поколѣнiемъ преподавателей, занимавшихся построенiемъ хрiекъ и каждогоднимъ повторенiемъ одной отсталой теорiи, еще не совсѣмъ миновало, но уже не ему принадлежитъ большинство. Въ противоположность малочисленному кругу слушателей, одушевленныхъ одной мыслiю — высидѣть себѣ, такъ или иначе, аттестатъ и степень, образуется другой кругъ, проникнутый любовью и уваженiемъ къ самому познанiю. Не довольствуясь однимъ формальнымъ исполненiемъ своихъ обязанностей, онъ поставляетъ себѣ задачей — дополненiе офицiяльнаго преподаванiя, бодро продолжая развитiе основанiй, полученныхъ съ каѳедры и вводя въ сферу своихъ занятiй предметы, еще не тронутые въ аудиторiи. Вѣра въ науку, тоска по ней и молодое предчувствiе истины помогали тутъ неопытности. Въ извѣстные года и въ извѣстныхъ обстоятельствахъ, люди, при возбужденной страсти къ познанiю, столько же учатся другъ отъ друга, сколько и отъ учителя. Тогда-то образуется особенный родъ взаимнаго и весьма широкаго воспитанiя, гдѣ одушевленная передача открытiй, сдѣланныхъ однимъ, толки о результатахъ, къ которымъ пришелъ другой, открываютъ новые пути и новыя соображенiя для всѣхъ. Правда, при такомъ общемъ трудѣ, систематическое образованiе проигрываетъ именно на столько, на сколько выигрываютъ и изощряются личныя способности каждаго къ занятiямъ, къ догадкѣ и къ обсужденiю предмета; но не надо забывать, что тутъ не могло быть выбора. Этимъ бодрымъ характеромъ, идущимъ на встрѣчу всѣхъ вопросовъ и отыскивающимъ ихъ вездѣ, гдѣ есть случай, отличался именно кругъ Станкевича въ студенческую эпоху 1832—1834 годовъ. Онъ отражается и въ его перепискѣ.

Мы весьма далеки отъ намѣренiя писать исторiю университета, по поводу одного изъ его многочисленныхъ воспитанниковъ, но не можемъ не сказать, что въ словесномъ отдѣленiи его, куда поступилъ Станкевичъ съ самаго начала, находились еще люди, поддерживавшiе достоинство своихъ каѳедръ съ честiю. Таковъ былъ М. Т. Каченовскiй, преподававшiй въ словесномъ отдѣленiи русскую исторiю (1832 по 1834), М. П. Погодинъ, читавшiй тамъ же всеобщую исторiю (съ 1833 года), С. П. Шевыревъ, открывшiй въ 1834 лекцiи исторiи поэзiи и русской словесности и т. д. Каждый изъ нихъ или опирался на мысль для защиты своего ученiя, или вводилъ ее какъ дололненiе къ сообщаемымъ свѣдѣнiямъ, или даже какъ окраску данныхъ въ извѣстный цвѣтъ. Но мысль, какого бы свойства она ни была, составляетъ именно ту приправу, которой особенно ищетъ пытливый умъ молодости и съ помощью которой онъ легко обращаетъ въ свое достоянiе многочисленные и разнообразные факты. Особенно это было вѣрно по отношенiю къ свѣжему, бодрому кругу юношей, образовавшемуся въ средѣ словеснаго отдѣленiя университета. Вотъ почему люди, перечисленные нами, имѣли въ ту эпоху свою долю влiянiя и влiянiя весьма сильнаго на умы слушателей, что́ также, вмѣстѣ со многими другими подробностями студенческой жизни, отражается въ перепискѣ Станкевича.

Но мы знаемъ, что у Станкевича, кромѣ общихъ вопросовъ науки, были еще свои тайные любимые вопросы эстетическаго рода, разрѣшенiя которыхъ онъ искалъ всѣми силами и гдѣ только могъ. Первый человѣкъ, прямо отвѣтившiй на нихъ, былъ Н. И. Надеждинъ, которому поэтому и принадлежитъ весьма значительная роль въ первоначальномъ развитiи Станкевича. Въ 1832 году Н. И. Надеждинъ, тогда еще молодой профессоръ, открылъ свои лекцiи въ университетѣ теорiей изящныхъ искусствъ, въ 1833 перешелъ къ исторiи искусствъ, излагаемой по памятникамъ, а въ 1834 году окончилъ логикой, почувствовавъ, по собственному сознанiю, невозможность правильнаго изложенiя законовъ искусства, безъ предварительнаго ознакомленiя слушателей съ законами самой мысли. Обширная начитанность профессора и замѣчательный даръ краснорѣчiя дѣлали его почти неистощимымъ. Онъ проводилъ со своими слушателями вмѣсто одного часа, положеннаго для каждой лекцiи, часа по два, и долго еще послѣ обычнаго звонка текла его умная и плодовитая рѣчь, никогда не утомлявшая аудиторiи. Вообще онъ имѣлъ сходство съ преподавателями извѣстнаго парижскаго Collége de France (французской коллегiи), гдѣ преимущественно царствуетъ импровизацiя и нѣкоторый дилеттантизмъ, допускаемые какъ противодѣйствiе строгости и сухости Сорбонскаго преподаванiя. Къ сожалѣнiю, намъ ничего не осталось отъ его курса. Но здѣсь Станкевичъ впервые встрѣтился съ отголоскомъ Шеллингова ученiя о высшей психической способности, сознающей въ себѣ единство съ общимъ мiровымъ разумомъ и открывающей степени раскрытiя его въ природѣ и искусствѣ.

Намъ извѣстно изъ воспоминанiй тогдашнихъ воспитанниковъ университета, что студенты словеснаго отдѣленiя двухъ курсовъ 1833 и 1834 годовъ, слушали лекцiи всѣ вмѣстѣ, въ одной обширной залѣ. Лекцiи смѣняли одна другую безъ всякаго промежутка, что́ продолжалось иногда часовъ по шести сряду. Вниманiе слушателей естественно было утомлено, но никогда не измѣняло Надеждину, какъ только наступала его очередь. Онъ могъ даже насиловать вниманiе своихъ слушателей, какъ мы видѣли. Очень натурально также, что это долгое пребыванiе студентовъ вмѣстѣ и на одномъ мѣстѣ, давало пищу и просторъ наблюдательности, остроумiю иногда и забавнымъ выходкамъ, служившимъ какъ бы разсѣянiемъ для этого многочисленнаго собранiя молодыхъ людей. Случалось притомъ, и довольно часто, что значительная часть аудиторiи словеснаго отдѣленiя спускалась однимъ этажемъ ниже, въ скромную залу физико-математическаго, и наполняла ее биткомъ. Это было при лекцiяхъ М. Г. Павлова, читавшаго сперва физику, потомь теорiю сельскаго хозяйства, и въ обоихъ случаяхъ распространявшаго границы своихъ предметовъ до включенiя въ нихъ цѣлаго философскаго созерцанiя. Здѣсь однакожь мы имѣемъ свидѣтельство о сущности преподаванiя, благодаря книгѣ, изданной профессоромъ въ 1833 году, «Основанiе Физики» (Москва): хотя учебная книга, въ обязанность которой вмѣняется сжатость и строгая система, разумѣется, не можетъ передать всѣхъ развитiй и поясненiй, къ какимъ способно вообще живое слово человѣка. Конецъ первой ея части съ заглавiемъ : «О веществѣ» и преимущественно глава II: «Вещество само въ себѣ», (стр. 281—302), заключаютъ космогоническую теорiю, основанную на гипотезе чисто философскаго свойства и развитую съ замѣчательною послѣдовательностiю, съ высокимъ дiалектическимъ талантомъ. Гипотеза вытекаетъ изъ философскаго положенiя о сходствѣ или тождествѣ безграничной свободы съ хаосомъ, небытiемъ, — этомъ тождествѣ, которое было разорвано благимъ, всемогущимъ: «да будетъ». Отвлеченное понятiе, силлогизмы и посылки котораго образуются изъ силъ и стихiй природы, пребладаетъ надъ всею теорiею, а объясненiе самаго вещества, какъ взаимнаго дѣйствiя свѣта и тяжести, тоже превращенныхъ въ понятiя, ясно указываютъ профессору место между европейскими «Natur-Philosophen» — философами природы, которыхъ породила система молодости Шеллинга. Такимъ образомъ Станкевичъ имѣлъ уже намекъ на значенiе искусства какъ части общей, мiровой жизни; теперь онъ получилъ понятiе и о блестящей роли, какую современное ему философское ученiе предоставляло природѣ въ царствѣ духа или идеи, что́ было все равно.

Прежде сказали мы, что Станкевичъ жилъ въ квартирѣ Павлова, часто раздѣляя съ нимъ скромную трапезу, и встрѣчался у него съ Надеждинымъ; но сколько послѣднiй былъ сообщителенъ и готовъ на ответъ при всякомъ запросѣ, столько первый не любилъ дѣлиться своею мыслiю и сообщалъ ее только въ ученой формѣ лекцiи, хотя оба сходились по разнымъ путямъ къ одному воззрѣнiю. Павловъ не охотно отвѣчалъ на пытливые распросы Станкевича и старался скорѣе уклониться оть нихъ, чѣмъ дать имъ посильное удовлетворенiе. Станкевичъ, какъ и всѣ другiе, долженъ былъ ограничиться его преподаванiемъ и объясненiемъ прочитаннаго; но первый толчекъ молодому соображенiю былъ уже данъ, любознательность возбуждена, и весьма скоро Станкевичъ добрался до самыхъ источниковъ откуда истекли слова, поразившiя его воображенiе у обоихъ профессоровъ.

Передъ Станкевичемъ открылся новый мiръ и, конечно, выраженiе это не покажется преувеличеннымъ, если вспомнимъ, изъ какого ряда идей и смутныхъ представленiй выходиль Станкевичъ на свѣтъ къ ученiю знаменитаго германскаго философа. Нѣтъ сомнѣнiя, что онъ познакомился съ нимъ еще весьма поверхностно и по большей части не въ самомъ источникѣ, а въ толкахъ объ немъ, изъ вторыхъ и третьихъ рукъ; но какъ бы ни было получено понятiе, оно измѣняло все существованiе Станкевича. Какимъ-то торжествомъ, свѣтлымъ, радостнымъ чувствомъ исполнилась жизнь, когда указана была возможность объяснить явленiя природы тѣми же самыми законами, какимъ подчиняется духъ человѣческiй въ своемъ развитiи, закрыть, повидимому, навсегда, пропасть, раздѣляющую два мiра, и сдѣлать изъ нихъ единый сосудъ для вмѣщенiя вѣчной идеи и вѣчнаго разума. Съ какою юношеской и благородною гордостiю понималась тогда часть, предоставленная человѣку въ этой всемiрной жизни! По свойству и праву мышленiя онъ переносилъ видимую природу въ самого себя, разбиралъ ее въ нѣдрахъ собственнаго сознанiя, словомъ, становился ея центромъ, судьею и объяснителемъ. Природа была поглощена имъ и въ немъ же воскресала для новаго, разумнаго и одухотвореннаго существованiя. Какъ удовлетворялось высокое нравственное чувство сознанiемъ, что право на такую роль во вселенной не давалось человѣку по наслѣдству, какъ имѣнiе, утвержденное давнимъ владѣнiемъ! Чѣмъ свѣтлѣе отражался въ немъ самомъ вѣчный духъ, всеобщая идея, тѣмъ полнѣе понималъ онъ ея присутствiе во всѣхъ другихъ сферахъ жизни. На концѣ всего воззрѣнiя стояли нравственныя обязанности, и одна изъ этихъ обязанностей — высвобождать въ себѣ самомъ божественную часть мiровой идеи оть всего случайнаго, нечистаго и ложнаго, для того, чтобъ имѣть право на блаженство дѣйствительнаго, разумнаго существованiя.

Не далѣе 1834 года, человѣкъ, понимавшiй философскiя ученiя преимущественно съ ихъ моральной стороны. В. Г. Бѣлинскiй, выразилъ воззрѣнiе всего круга Станкевича въ статьѣ, оставившей по себѣ сильное впечатлѣнiе. Она была напечатана въ Молвѣ въ 1834 году (въ №38 по №52) подъ заглавiемъ: «Литературныя мечтанiя. Элегiя въ прозѣ». Пусть читатель обратитъ вниманiе на начало этой статьи, гдѣ весь мiръ, а стало-быть и искусство, опредѣляются какъ отраженiе одной безконечной идеи, равно живущей и въ бѣгѣ кометы, и въ слезѣ ребенка, и въ произведенiи художника; пусть прочтетъ онъ нравственныя требованiя критика, изложенныя въ яркомъ описанiи двухъ дорогъ, свѣтлой и позорной, и различныхъ цѣлей, къ которымъ онѣ приводятъ, пусть остановится онъ на опредѣленiи способовъ соединенiя съ безконечною идеей посредствомъ отреченiя отъ своего я, борьбы со всѣмъ, что́ затемняетъ ликъ ея и неограниченной любви... Тутъ высказана сущность убѣжденiй, царствовавшихъ въ кругѣ Станкевича, и высказана съ тою твердой постановкой правилъ, которая отличала всегда автора статьи. Не вдаваясь въ разборъ критической ея части, можно сказать, что изъ воззрѣнiя, общаго автору со Станкевичемъ, родились всѣ ея строгiя нравственныя требованiя отъ литературныхъ дѣятелей, развитыя еще болѣе въ послѣдствiи. Она составляетъ въ нашей исторiи словесности грань, съ которой начинается разборъ и оцѣнка направленiй и возникаетъ побужденiе смотрѣть на произведенiя искусства, какъ на провозвѣстiе высшаго нравственнаго порядка. (2).

Еще многiе помнятъ, какъ Станкевичъ, въ эту эпоху своего развитiя, суетливо отыскивалъ книги философскаго содержанiя, старался учредить порядокъ въ чтенiи и обращался за совѣтами къ опытнымъ людямъ, знакомымъ съ историческимъ ходомъ германскаго мышленiя. Все это было, конечно, необходимо для уясненiя теорiи, открывшей съ перваго раза далекiя перспективы во всѣ стороны, но неизслѣдованной въ самомъ механизмѣ ея. Онъ судилъ о дѣятелѣ по великолѣпiю его произведенiй, но самого дѣятеля еще не зналъ. Было, однакожь, и другое побужденiе къ страстному, неутомимому изученiю философскихъ истинъ, кромѣ того рода наслажденiя и поученiя, которыя въ нихъ почерпаются. Станкевичъ искалъ еще въ философiи опоры своему живому религiозному чувству. Несмотря на отвѣты, уже полученные въ теорiи и способные удовлетворить требованiямъ поэтически-настроеннаго сердца, онъ еще думалъ обрѣсть въ ней полный миръ и спокойствiе совѣсти, вмѣстѣ съ полнымъ познанiемъ. Тогда же набросалъ онъ статью: «Моя Метафизика», гдѣ вводилъ въ положенiя любимаго своего ученiя — особенное понятiе: «чувство всеобщей идеи», и посредствомъ его старался узаконить всю жизнь сердца, которою такъ дорожилъ: стремленiя, предчувствiя, надежды и радости его. Надо сказать, что это настроенiе, жаждавшее утвердить на мысли и разумѣ всѣ самыя тонкiя психическiя ощущенiя человѣка, было у Станкевича въ ту пору общее со всѣми членами его круга, безъ исключенiя. Когда, въ 1835 году, вошелъ въ этотъ кругъ человѣкъ, надѣленный въ высшей степени способностями къ философскимъ занятiямъ, то стремленiе это получило еще большее развитiе.

Что́ касается до Станкевича, то можно сказать съ достовѣрностiю о всегдашнемъ присутствiи двойной цѣли во всѣхъ его изысканiяхъ. Почувствовавъ вскорѣ недостатокъ свѣдѣнiй о самыхъ законахъ, какимъ слѣдуетъ мыслящая способность человѣка, онъ обратился къ Канту, и въ томъ, что́ знаменитый философъ относитъ къ практической философiи, видѣлъ оправданiе и узаконенiе всѣхъ порывовъ и стремленiй сердца, которые такъ знакомы были молодому изслѣдователю. Когда наступила очередь Фихте, Станкевичъ, какъ увидимъ далѣе, въ самомъ ученiи о чистомь мышленiи, принятомъ за единую достовѣрную истину и за единую сущность мiра, прозрѣвалъ черты, способныя отвѣчать требованiямъ его духовной и поэтической природы. Даже гораздо позднѣе, когда въ 1838—39 годахъ, находясь въ Берлинѣ, Станкевичъ приступилъ, подъ руководствомъ извѣстнаго Вердера, къ изученiю логики Гегеля, которая заявила намѣренiе установить непреложную форму для разума и вмѣстѣ съ тѣмъ показать непреложное содержанiе, живущее въ этой формѣ, даже и тогда не покидало его тайное стремленiе, сопровождавшее весь философскiй путь его съ самаго начала. Объ участи этихъ юношески-теплыхъ и благородныхъ ожиданiй и надеждъ, мы еще будемъ говорить, а теперь замѣтимъ, что искра, зароненная соображенiями чисто эстетическаго свойства, разгорѣлась, и мысль Станкевича предалась неусыпному изслѣдованiю цѣлаго и существеннѣйшаго перiода нѣмецкой философiи.

Изъ всего сказаннаго легко угадать, что строгость жизненной задачи, такъ рано понятой, и высота нравственныхъ требованiй должны были, еще въ студенческую эпоху жизни, положить особенную печать на самого Станкевича и сообщить физiономiи его мыслящее и поэтическое выраженiе.

Въ перепискѣ Станкевича нѣсколько разъ встрѣчается завѣренiе, что онъ живетъ для дружбы и искусства, и не видитъ воможности какой-либо другой жизни для себя. Подъ именемъ дружбы слѣдуетъ понимать у него, какъ онъ самъ потрудился объяснить, столько же чувство привязанности къ людямъ, надѣленнымъ высокими душевными качествами и привлекательнымъ по характеру, сколько и вообще чувство, жаждущее симпатiи и ласковаго участiя. Потребность передать другому все богатство собственнаго сердца, всю собственную способность къ любви и доброжелательству, — не оставляло его никогда. Часто и часто ожидаетъ онъ въ это время появленiя незнакомаго существа, которое отгадаетъ присутствiе этого обильнаго источника симпатiи и придетъ утолитъ въ немъ потребность взаимности и счастiя. Часто также, не находя вокругъ себя ни малѣйшихъ слѣдовъ, возвѣщающихъ приближенiе подобнаго существа, онъ обращается съ тоской и жалобой къ своей участи и считаетъ себя недостойнымъ принять дорогаго гостя. Онъ думаетъ, что судьба недаромъ отказываетъ ему въ этомъ благѣ.... Въ одномъ письмѣ онъ чрезвычайно добродушно сознается, что съ самаго дѣтства, каждый разъ, какъ ему случалось ѣхать на балъ или въ собранiе, онъ ожидалъ какой-нибудь важной катастрофы въ жизни, всего болѣе случайной встрѣчи съ существомъ, которое наполнитъ собою всю душу его. Иногда, по извѣстному обману чувства, онъ насильно создаетъ себѣ желанный образъ, навязываетъ на человѣка роль, не совсѣмъ сходную съ его характеромъ, и въ жаркомъ диѳирамбѣ изливаетъ передъ созданiемъ собственной фантазiи излишекъ ощущенiй, которымъ было исполнено его необычайно любящее, нѣжное и благородное сердце. Нѣкоторыя изъ знакомыхъ ему женщинъ, угадывая инстинктомъ своего пола одну сторону въ характерѣ Станкевича, называли его небеснымъ. Онъ смѣялся безпощадно надъ прозвищемъ, которое могло бы быть даже оскорбительно, если бы не было крайне добродушно. Подвиги жизни, труды и наслажденiя ея Станкевичъ считалъ настоящимъ удѣломъ, земною долей человѣка, а тайную игру его страстей и ощущенiй — только скрытнымъ дѣятелемъ, который сообщаетъ цвѣтъ и форму его явному, земному существованiю. Этимъ умѣрялъ онъ и въ самомъ себѣ расположенiе къ мечтательному представленiю жизни.

О важнѣйшихъ лицахъ, составлявшихъ кругъ Станкевича, мы упомянемъ далѣе съ нѣкоторою подробностiю, а теперь рѣшаемся представить общую характеристику его знакомыхъ и прiятелей, сохраняя то разнообразiе, какое отличало ихъ самихъ относительно понятiй и нравственныхъ требованiй.

Здѣсь, съ самаго начала останавливаютъ насъ слова, сказанныя Станкевичемъ по поводу одного изъ университетскихъ товарищей, направленiе котораго въ послѣдствiи заслужило осужденiе прежде бывшихъ его друзей: «Холодный человѣкъ не можетъ быть хорошимъ человѣкомъ; холодный человѣкъ долженъ быть стоикъ: иначе онъ будетъ подлецъ.» Въ этихъ словахъ заключается настоящее опредѣленiе характера, господствовавшаго въ кругѣ Станкевича. Надо однакожь сказать, что основная мысль круга, центромъ котораго былъ Станкевичъ, росла вмѣстѣ съ его личнымъ развитiемъ и вмѣстѣ съ жизнiю, до тѣхъ поръ, какъ достигла полнаго разумнаго выраженiя. Чувство, соединявшее разнородныя личности между собою, подъ конецъ уже имѣло исходнымъ пунктомъ своимъ единство стремленiй къ нравственнымъ цѣлямъ, одушевленiе къ истинѣ и добру и общее исканiе путей къ нимъ. Особенно это послѣднее качество составило важное отличiе круга въ послѣднiй перiодъ его развитiя отъ того времени, когда Станкевичъ собиралъ за чаемъ, въ маленькой своей комнатѣ, въ нижнемъ этажѣ дома, занимаемаго пансiономъ Павлова, своихъ товарищей по университету, и вечера летѣли въ предчувствiи явленiй, какими исполнена еще незнакомая, вдали свѣтлѣвшая жизнь, въ разказахъ о попыткахъ открыть ту или другую сторону ея, въ фантастическихъ представленiяхъ ея принадлежностей и въ наслажденiи другъ другомъ, не разбирая хорошенько нравственной сущности, какая заключена была въ каждомъ. Давно замѣчено, что до эпохи нѣкоторой возмужалости чувства, оно не распознаетъ относительнаго достоинства предметовъ и только старается возвысить ихъ до себя, даже наперекоръ ихъ природѣ. Станкевичу напримѣръ, былъ какъ-то неутомимъ въ привязанности къ одному изъ своихъ прiятелей, который занимался изобрѣтенiемъ вычурныхъ нарядовъ и причесокъ, и возражалъ на упреки въ безпечности словами: «Эхъ, братецъ, ты не знаешь, что́ значитъ жить въ семействѣ», сваливая бѣду на прiятности и развлеченiя, находимыя въ большомъ семейномъ кругу, и иногда прикидывался мрачнымъ и отчаяннымъ по части сердечныхъ дѣлъ. Онъ былъ добрый малый; но Станкевичъ лелѣялъ въ немъ какое-то представленiе своей собственной фантазiи, что́ въ ту эпоху случалось съ нимъ довольно часто. Истиннымъ добрымъ малымъ, въ хорошемъ смыслѣ слова, былъ также другой товарищъ Станкевича, о которомъ нерѣдко упоминается въ перепискѣ — покойный поэтъ В. Н. Красовъ. Жизнь этого человѣка могла бы составить содержанiе весьма поучительнаго разказа. Онъ весь былъ воодушевленiе, но, къ сожалѣнiю, часто безъ дѣйствительныхъ, серiозныхъ поводовъ къ тому. Восторженное состоянiе, въ которомъ онъ находился постоянно, принималось тогда за коренное свойство его поэтической натуры, хотя скорѣе это было дѣломъ фантазiи, болѣзненно развитой на счетъ всѣхъ другихъ душевныхъ силъ. Онъ поминутно встрѣчалъ необыкновенныя созданiя. Не останавливаясь долго на разборѣ, въ каждомъ переулкѣ, гдѣ поселялся, встрѣчаль онъ чудныя существа и необычайныя происшествiя, о которыхъ потомъ и разказывалъ со всеми невольными прикрасами возбужденнаго воображенiя. Самъ онъ объяснялся съ находками своими чрезвычайно восторженно, и одна изъ тѣхъ глубокихь натурь, которыя все понимаютъ, послѣ поэтическаго монолога Красова, съ недоумѣнiемъ спрашивала Станкевича: почему нельзя понять ни одного слова въ разговорѣ его друга? Ко всему этому присоединялась у нашего поэта юношеская горячность въ привязанностяхъ, совершеннѣйшая безпечность въ жизни и неизмѣнная доброта сердца. (3). По выходѣ изъ университета онъ жилъ бѣдно, ничего не дѣлалъ для поправленiя своего положенiя, цѣлый день пребывалъ въ мечтахъ, и зимой спасался отъ холода подъ одѣяломъ своей постели, гдѣ снова фантазировалъ и писалъ стихи. Подобныя искреннiя, дѣтски-открытыя натуры всегда вызываютъ симпатiю окружающихъ, и Станкевичъ, часто дававшiй волю юмору своему на счетъ прiятеля, любилъ его однако жь, какъ любятъ существо, живущее по своимъ особеннымъ, почти исключительнымъ законамъ. Одно время онъ бралъ у него уроки въ латинскомъ и греческомъ языкахъ, такъ какъ Красовъ поступилъ въ университетъ изъ семинарiи и зналъ языки эти довольно основательно. Нѣсколько позднѣе тщетныя усилiя Станкевича вызвать прiятеля изъ праздности и обратить къ какому-либо труду ослабили нѣсколько чувство, связывавшее ихъ, особенно когда Станкевичъ замѣтилъ еще и признаки нѣкоторой претензiи въ фантазiяхъ Красова, что́ неминуемо должно было случиться рано или поздно. Воодушевленiе, какъ и все другое на свѣтѣ, имѣетъ свои предѣлы, за которыми уже является насилованiе его и ложная, непрiятная подставка придуманнаго ощущенiя. Чувство Станкевича однако жь не истребилось совсѣмъ, и мы знаемъ, что онъ еще съ любовью вспоминалъ о старомъ своемъ другѣ въ Берлинѣ.

И вся жизнь того времени, можно сказать, была окрашена особымъ цвѣтомъ, проникнута тѣмъ направленiемъ, которое трудно и передать безъ участiя поэтическаго таланта. Въ составъ его входило много безграничной довѣренности къ людямъ, много юношеской способности привязывать мечты собственнаго сердца къ самому обыкновенному, пустому событiю жизни. Въ письмахъ Станкевича, принадлежащихъ къ этой эпохѣ, есть разказъ о неожиданной смерти какой-то чудной дѣвушки, владѣвшей, по смыслу повѣствованiя, чуть ли не даромъ прозрѣнiя и угасшей въ семействѣ, гдѣ происхожденiе ея было источникомъ грубой, тяжелой драмы. Мы не знаемъ подробностей исторiи, но не надо быть чрезвычайно прозорливымъ для того, чтобъ убѣдиться въ нѣкоторомъ преувеличенiи событiя со стороны тѣхъ, для которыхъ такое преувеличенiе было веобходимою потребностiю духа: такъ настроенъ онъ былъ къ отысканiю глубокаго поэтическаго смысла въ каждомъ явленiи (4). Товарищъ Станкевича ......ка, почитавшiй себя особенно связаннымъ съ судьбой и участью покойницы, былъ въ сущности добродушнѣйшiй молодой человѣкъ, съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ неподдѣльной малороссiйской наивности, съ наклонностiю къ чувствительности и лѣнивому созерцанiю жизни, какое часто встрѣчается у его земляковъ. Онъ не кончилъ университетскаго курса и постоянно возбуждалъ участiе Станкевича, который поддерживалъ въ немъ искры умственной энергiи до тѣхъ поръ, пока товарищъ совсѣмъ не пропалъ у него изъ вида.

Надо сказать вообще, что какое-то чутье истины и врожденный даръ юмора спасали Станкевича отъ упорства въ ложныхъ увлеченiяхъ. Даже въ эту раннюю эпоху жизни, онъ былъ надѣленъ обыкновеннымъ свойствомъ благодатныхъ натуръ: ложь надоѣдала ему прежде, чѣмъ онъ успѣвалъ открыть ее. Свойство это служило ему какъ бы оградой, воспрещавшей переступить послѣднiя грани романтическаго настроенiя и потеряться въ мiрѣ призраковъ. Въ письмахъ его отъ этой эпохи безпрестанно встрѣчаются порывы сердца безь ясной цѣли или съ цѣлью, выдуманною произвольно; но съ первыхъ шаговъ къ ней, онъ тотчась же возвращается, поправляетъ себя съ усмѣшкой и становится на прежнее мѣсто. Можно подумать, что ему измѣняетъ почва тотчасъ, какъ пошелъ онъ не въ надлежащую сторону, или что невыразимая тоска преграждаетъ ему путь съ перваго шага по ложной тропѣ. Яснѣе обозначится это качество при описанiи его молодыхъ привязанностей. Но и кромѣ того есть въ перепискѣ Станкевича много свидѣтельствъ, подтверждающихъ слова наши. Такъ читатель встрѣтитъ между письмами довольно большую фантазiю, навѣянную оперой и минутнымъ душевнымь состоянiемъ, и, конечно, будетъ удивленъ, замѣтивъ, что черезъ почту, Станкевичъ цѣнитъ по достоинству какъ то, такъ и другое, и въ полной трезвости ума свободно отталкиваетъ отъ себя игру ощущенiй, подъ влiянiемъ которой находился еще такъ недавно. Онъ говорилъ тогда: «все, что́ я писалъ къ тебѣ... было писано въ припадкѣ какого-то нравственнаго фанатизма, который подымаетъ насъ на ходули, возлагаеть на насъ очки, увеличивающiя въ 1000 разъ и пр.» (письмо 1-го декабря 1833 года). Иногда даже мгновенная вспышка заканчивается улыбкой и пропадаетъ въ добродушной шуткѣ, уничтожающей на половину все значенiе невольнаго порыва. Эта способность поправляться и зорко оглядывать себя въ минуты самыхъ сильныхъ увлеченiй не покинула его, какъ скоро увидимъ, и въ послѣдствiи, когда, судя по наружности, можно было бы предполагать, что одно чувство любви нераздѣльно владѣетъ всѣмъ существомъ его. Отступленiе было тутъ гораздо труднѣе: истина ощущенiя и обманчивая фантазiя смѣшались такъ крѣпко въ сердце, что разобрать ихъ было дѣло не легкое. Не всякiй былъ бы способенъ даже заподозрить вѣрность и правду своего чувства, но изъ прилежнаго наблюденiя характера Станкевича мы извлекли убѣжденiе, что на днѣ души его жилъ какой-то таинственный, вѣчно бдящiй сторожъ, который возвышалъ свой голосъ при малѣйшемъ прикосновенiи невѣрнаго или даже сомнительнаго чувства и не давалъ покоя Станкевичу, покуда впечатлѣнiе не было очищено отъ случайной примѣси ложнаго элемента. Станкевичъ остановился въ самомъ пылу страсти, столько же удивленный и нравственно-потрясенный своимъ поступкомъ, сколько могли быть близкiе или стороннiе свидѣтели его; но дѣйствовать иначе было уже не въ его власти. Мы видимъ постоянно эту строгую повѣрку своего существа въ перепискѣ Станкевича и она-то, кажется намъ, возвела образъ его до того типа, который невольно остававливаетъ вниманiе и вызываетъ къ себѣ наше уваженiе.

Станкевичъ любилъ въ первое время общество, танцы, новыя знакомства и людской говоръ, который между прочимъ есть тоже своего рода воспитатель, если умѣть разбирать его и пользоваться имъ. Станкевичу всегда было необходимо видѣть много людей, также какъ необходимо было много мыслить про себя. Изъ переписки его видно, что онъ имѣлъ частыя бесѣды съ дамами, занимавшимися русскою литературой и искусствомъ вообще; но не онѣ составляли настоящую приманку, увлекавшую его въ свѣтъ. Онъ просто искалъ жизни и потому, что она была незнакома ему, и по требованiю природы своей, неспособной заключиться только въ себѣ самой и тѣмъ ограничиться. Онъ былъ чистъ отъ самолюбiя и гордости, обыкновенно мѣшающихъ сближенiю между людьми, и думалъ, что общество и частное лицо равно нуждаются другъ въ другѣ и равно ищутъ другъ друга. Правда, въ послѣдствiи, когда жизнь для Станкевича сосредоточилась на небольшомъ числѣ искреннихъ привязанностей, онъ осуждалъ свою прежнюю страсть къ связямъ и знакомствамъ, но сохранилъ уже навсегда свободный взглядъ на общество и способность становиться съ перваго раза въ прямыя, откровенныя и благородныя отношенiя къ людямъ. Для всего этого мы имѣемъ свидѣтельство Н. А. М—ва, въ домѣ котораго студентъ Станкевичъ часто бывалъ, и запросто, и на семейныхъ вечерахъ: простота и изящество его обращенiя уже и тогда были замѣчены. Станкевичъ обязанъ былъ Н. А. М—ву, кромѣ наслажденiя музыкой, составляющей любимое занятiе хозяина, еще знакомствомъ со многими извѣстными людьми. Тутъ же, кажется, онъ впервые встрѣтилъ и Я. М. Н—ва, этого друга своей молодости, переписка съ которымъ занимаетъ чуть-ли не третью часть всего нашего сборника. Я. М. Н—ъ былъ старше Станкевича и кончилъ курсъ въ 1832 году, когда тотъ еще прошелъ одну половину его, и не самую важную, какъ знаемъ. Въ 1833 Н—въ уѣхалъ въ Петербургъ на службу, участвовалъ тамъ въ изданiи «Журнала Министерства Народнаго Просвѣщенiя», въ «Литературныхъ прибавленiяхъ къ Русскому Инвалиду», въ «Энциклопедическомъ Лексиконѣ» и пр. Весьма часто случается, что благородная и даровитая молодость ищетъ руководителя въ болѣе возмужаломъ и опытномъ человѣкѣ и выбравъ его, откровенно ему подчиняется. Такъ было и здѣсь. Станкевичъ создалъ себѣ въ лицѣ Н—ѣ нѣчто похожее на «директора совѣсти». На Я. М. Н—ѣ истощилъ онъ потребность сердечной исповѣди и принималъ его приговоры, какъ необходимую поправку своихъ побужденiй и наклонностей. Такое нравственное самоограниченiе тоже нерѣдко встрѣчается у пылкихъ, многообѣщающихъ натуръ, и даже чѣмъ независимѣе онѣ по природѣ, тѣмъ покорнѣе слѣдуютъ, на первыхъ порахъ, за выбраннымъ наставникомъ. Станкевичъ былъ пораженъ въ другѣ своемь соединенiемъ рѣдкой доброты съ глубочайшею религiозиостiю, неподкупною стойкостiю правилъ. Эти качества долго держали Станкевича подъ безграничнымъ влiянiемъ, и въ первое время ничего другаго ему и не приходило въ голову требовать отъ дружбы. Когда, въ послѣдствiи, духовныя потребности Станкевича усложнились до того, что не могли получить удовлетворительнаго отвѣта отъ посторонняго лица, и надо было искать отвѣта въ себѣ самомъ, — влiянiе начало уменьшаться само собою; но связь, образуемая благородствомъ помысловъ и цѣпью дорогихъ воспоминанiй, осталась между ними навсегда.

Таковь былъ первый кругъ, въ которомъ сначала призвано было дѣйствовать чувство, называвшееся у Станкевича дружбой. Мы сообщили, по необходимости, одинъ только поверхностный очеркъ его, но полагаемъ — сказаннаго уже будетъ достаточно для уразумѣнiя сущности и отличительныхъ его свойствъ. Можно прибавить еще одну черту, маловажную по себѣ, но имѣющую нѣкоторое значенiе по отношенiю къ нашему обществу. Въ характерѣ Станкевича не было нисколько элементовъ удали, которая такъ поэтически выражается у русскаго народа, а въ образованныхъ классахъ ограничивается трактирными и домашними кутежами, грубымъ посягательствомъ на права личности, иногда дикимъ произволомъ. Черта эта прiобрѣтаетъ важность, разумѣется, только съ той минуты, когда общество смотритъ на нее равнодушно, или даже съ примѣсью благосклонности, радуясь ей, какъ безвредному истоку юношескаго пыла. Мало того, что кругомъ Станкевича жизнь шла трезво и бодро, но она, благодаря ему, носила рѣдкiй оттенокъ скромности. Несмотря на его природную веселость, было что-то умѣренное и деликатное въ его шуткѣ, подобно тому, какъ мысль его отличалась истиннымъ цѣломудрiемъ, несмотря на страсти и увлеченiя молодости. Все это, конечно, держало разнородныя личности, изъ которыхъ состоялъ кругъ его, въ одномъ общемъ настроенiи и на одной нравственной высотѣ. Читатель легко поиметъ, что философско-поэтическiй элементъ, присутствовавшiй въ Станкевичѣ, былъ именно тѣмъ дѣятелемъ, который волновалъ сердца и выводилъ ихъ изъ летаргiи. Куда бы животворный элементъ этотъ ни обращался въ теченiи своемъ, онъ увлекалъ за собою даже самыя упорныя, самыя лѣнивыя натуры. Въ сборникѣ писемъ Станкевича есть одно (отъ 24 апрѣля 1835), гдѣ онъ сосредоточиваетъ мысли на собственномъ религiозномъ чувствѣ — и какiя теплыя, любящiя слова находитъ онъ тогда, слова, которыя должны были вызвать сочувствiе окружающихъ. Проникнутый важностiю предмета, Станкевичъ перебираетъ всю свою жизнь до мельчайшихъ движенiй сердца, до самыхъ тайныхъ своихъ наклонностей, и съ упоенiемъ говоритъ о блаженствѣ чувствовать въ себѣ потребность живой вѣры. Обѣты исправленiя сыплются изъ груди, взволнованной сладкою любовью и радостiю религiознаго одушевленiя, наполняющаго ее. Описанiе кануна Свѣтлаго Воскресенiя соотвѣтствуетъ предшествовавшему изложенiю впечатленiй. Ночь идетъ тихо и серiозно для людей, собравшихся вокругъ Станкевича; каждый изъ собесѣдниковъ старается наполнить минуты ея лучшими своими помыслами, избраннѣйшими своими воспоминанiями. Станкевичъ думаетъ о первой, святой любви своей. Какимъ-то тихимъ восторгомъ звучатъ слова: «Въ половинѣ 12-го мы вышли на дворъ.... Погода была тихая, прекрасная; небо ясно и усѣяно звѣздами.... За нѣсколько часовъ шелъ дождь.... Вдругь ударили колокола.... Къ намъ пришелъ Бѣлинскiй и увлекъ насъ въ Кремль! Мы подходили къ Иверской и услышали пушки: Василiй Блаженный вдругъ озарился ихъ молнiею, и ударъ разсыпался по Кремлю. Пока дошли мы до мѣста, стрѣлять уже перестали, но мы издали слышали музыку и пальбу... возвратились къ заутренѣ къ Козьмѣ и Демьяну.» Психическое настроенiе подобнаго рода, даже вызванное предметомъ меньшей важности, само по себѣ способно всегда поднять душу выше обыкновеннаго ея уровня. Такъ и было съ прiятелями Станкевича во многихъ случаяхъ.

Переходя къ искусству, мы видимъ изъ переписки Станкевича, что работа, заданная всѣмъ умственнымъ способностямъ его нѣмецкою поэзiей и литературой, продолжается безостановочно. Онъ по прежнему живетъ въ мiрѣ, созданномъ Гёте и Шиллеромъ, еще не заботясь объ опредѣленiи границъ каждаго и уясненiи существенныхъ отличiй любимыхъ своихъ поэтовъ. Потребность опредѣлить ихъ относительное значенiе явилась гораздо позднѣе, когда разграничены были области ихъ дѣятельности на основанiи понятiй о поэтахъ личныхъ впечатлѣнiй и поэтахъ всего окружающаго мiра (субъективныхъ и объективныхъ). Станкевичъ переходилъ отъ одного къ другому, не замѣчая скачка и не чувствуя ни малѣйшаго потрясенiя въ эстетическомъ наслажденiи, да къ тому же онъ читалъ въ одно время и тогдашнихъ французскихъ романистовъ: Гюго, Бальзака, Жакоба Библiофила, и даже, какъ видимъ, находиль въ нихъ отзвукъ на нѣкоторыя струны своего сердца. Поэзiя была для него безразлична, но степени ея понималъ онъ съ замѣчательною ясностiю. Вся критическая способность его, напримѣръ, несмотря на разнообразiе предметовъ, вызывающихъ ее, занята была въ эту эпоху преимущественно объясненiемъ образовъ германской поэзiи. Онъ былъ прикованъ къ ней и, можно сказать, почти страдалъ неутолимою жаждой измѣрить всю ея глубину, завладѣть всѣмъ ея смысломъ. Чувство это сказывается, по нашему мнѣнiю, въ тѣхъ воодушевленныхъ строкахъ его переписки, гдѣ онъ взлагаетъ свои впечатлѣнiя при чтенiи Оберона, свой взглядъ на знаменитую пѣснь Миньйоны, на баллады Гёте, между прочимъ на «Коринѳскую Невѣсту». Вотъ что́ пишетъ онъ, напримѣръ, по поводу «Невѣсты»: — «Нельзя не пасть передь Гёте, прочитавъ его созданiе! Грозный союзъ любви и смерти, блѣдныя уста, пьющiя кровавое вино, мертвая грудь, согрѣвающаяся сладострастнымъ пламенемъ, — и сила юности, испарившаяся въ одинь мигъ наслажденiя, овладѣваютъ душою, потрясаютъ всѣ нервы, такъ что, по окончанiи чтенiя, чувствуешь странный покой, подобный тому, который господствуетъ въ природѣ послѣ ночной грозы, когда туча перешла на другую половину неба, и звѣзды едва начинаютъ блистать, освобождаясь изъ-подъ ея покрова»... Другое произведенiе Гёте, которое мы позволяемъ себѣ назвать, по примѣру Станкевича, «Баядерой», породило у него мысль написать драму. Въ ней хотѣлъ онъ представить судьбу одного чувства, любви, показавъ его сперва на низшей ступени физическаго влеченiя, и возводя рядомъ очищенiй до той минуты, когда, просвѣтленное и облагороженное, оно роднится съ небомъ и въ немъ исчезаетъ. Созданiе Гёте, казалось Станкевичу, заключаетъ тысячу драмъ, которыя могли бы служить ему поясненiемъ, но объяснять Гёте его собственнымъ элементомъ — поэзiею, конечно было дѣломъ юношеской смѣлости. Вѣроятно, по этой причинѣ исполненiе плана откладывалось недѣля за недѣлей и наконецъ совсѣмъ было оставлено; но самый планъ служитъ для насъ указанiемъ, какъ представлялась любовь духовнымъ очамъ Станкевича. Съ неменьшею силой владѣлъ всѣми нравственными способностями его и Шиллеръ. Извѣстное стихотворенiе Шиллера: «Resignation» было у него на умѣ и на языкѣ почти безпрерывно. Онъ находилъ постоянно случаи примѣнять основную мысль его къ самому себѣ. Каждый разъ, какъ излишне-пылкiя надежды Станкевича встречали отпоръ въ обстоятельствахъ и въ людяхъ и разбивались объ эти преграды, онъ вспоминалъ любимое свое стихотворенiе и вмѣстѣ съ нимъ повторялъ: «Кто тоскуетъ по другомъ мiрѣ, тотъ не долженъ знать земныхъ наслажденiй. Кто вкусилъ отъ земнаго наслажденiя, тотъ не надѣйся на награду другаго мiра, гдѣ пышно разцвѣтаютъ только тернiи и скорби нашего дольняго существованiя.» За тѣмъ еще письма Станкевича украшены многочисленными цитатами изъ этого поэта, или лучше, этого неизмѣннаго друга всѣхъ избранныхъ людей, которые въ немъ отыскиваютъ опору для благороднаго чувства, разгадку неясныхъ стремленiй своей возвышенной природы. Цитаты изъ Шиллера — это вопль самой души Станкевича, обращенной къ силѣ, зиждущей на землѣ благо, любовь, и дающей успокоенiе сердцу. Вопль обыкновенно затихаетъ у него въ одномъ помыслѣ, всеразрѣшающемъ и цѣлебно-дѣйствующемъ, «Христосъ да будетъ съ тобою и съ ними», пишетъ онъ обыкновенно другу своему въ заключенiе, а иногда прибавляетъ свою любимую тогдашнюю поговорку, почти не сходившую съ устъ его: Es herrscht eine allweise Güte über die Welt (Надъ мiромъ царствуетъ премудрая благость).

По самому устройству нашего общества и началамъ воспитанiя, кромѣ литературы, только два вида искусства остаются у нась для эстетическихъ потребностей публики: музыка и театръ. За навыкомъ къ оцѣнкѣ другихъ отраслей изящнаго, даже за первыми понятiями о нихъ, приходится, по большей части, переселяться на чужую почву, и этотъ недостатокъ воспитанiя отражается, кажется намъ, на самомъ обществѣ относительною бѣдностiю его разговора и нѣкоторою узкостiю взгляда при эстетическихъ сужденiяхъ вообще. Какъ бы то ни было, но изъ переписки Станкевича мы узнаемъ, какое важное значенiе имѣлъ для него театръ. Воть, что́ говоритъ онъ, между прочимъ: «Театръ становится для меня атмосферою; прекрасное моей жизни не отъ мiра сего; излить свои чувства некому: тамъ, въ храмѣ искусства, какъ-то вольнѣе душѣ. Множество народа не стѣсняетъ ея, ибо надъ этимъ множествомъ паритъ какая-то мысль. Наше искусство не высоко, но театръ и музыка располагаютъ душу мечтать о немъ, объ его совершенствѣ, о прелестяхъ изящнаго, дѣлать планы эфемерные, скоропроходящiе....» Даже эти слова еще не вполнѣ передаютъ силу того очарованiя, которымъ обладалъ театръ, въ высокомъ своемъ значенiи, для всего круга Станкевича. Полное выраженiе его должно опять искать у Бѣлинскаго, въ одной изъ превосходнѣйшихъ страницъ статьи, уже разъ упомянутой нами (Литературныя Мечтанiя, Молва № 51. стр. 419). Сказавъ, что въ театрѣ вы радуетесь и страдаете не за свою жизнь, и что, напротивъ, ваше холодное я исчезаетъ тамъ въ пламенномь эѳирѣ любви, критикъ продолжаетъ: «Если васъ мучитъ тягостная мысль о трудномъ подвигѣ вашей жизни и слабости вашихъ силъ, вы здѣсь забудете ее; если душа ваша искала когда-нибудь любви и упоенiя, если въ вашемъ воображенiи мелькалъ когда-нибудь, подобно легкому видѣнiю ночи, какой-то плѣнительный образъ, давно вами забытый, какъ мечта несбыточная, — здѣсь эта жажда вспыхнетъ въ васъ съ новою, неукротимою силою, здѣсь этотъ образъ снова явится вамъ, и вы увидите его очи, устремленныя на васъ съ тоской и любовью.... Невозможно описать всѣ очарованiя театра, всю его магическую силу надъ душой человѣческою.... О, какъ было бы хорошо, еслибы у насъ былъ свой народный русскiй театръ! Въ самомъ дѣлѣ, видѣть на сценѣ всю Русь, съ ея добромъ и зломъ, съ ея высокимъ и смѣшнымъ, слышать говорящими ея доблестныхъ героевъ, вызванныхъ изъ гроба могуществомъ фантазiи, видѣть бiенiе пульса ея могучей жизни.... о, ступайте, ступайте въ театръ, живите и умрите въ немъ, если можете...» Эти восторженныя слова выражали истинное чувство Станкевича и Бѣлинскаго: переступая за порогъ театра, они входили въ святилище и никакъ не могли настроить себя подъ ладъ болѣе чѣмъ обыкновенныхъ вещей, тамъ процвѣтавшихъ. Послѣднiй почти всегда оставлялъ театръ или глубоко потрясенный, или раздраженный до крайности. Относительно музыки Станкевичъ сознавался въ одной слабости. Онъ былъ подверженъ скорой усталости, слѣдовавшей тотчасъ за первымъ, сильнымъ раздраженiемъ нервной системы. Съ половины длиннаго концерта онъ уже ничего не понималъ и тѣмъ болѣе, чѣмъ настойчивѣе старался возбудить въ себѣ силу воспрiимчивости. Вотъ почему громадныя оперы, появившiяся въ то время, «Жидовка», «Робертъ» и проч. давили и уничтожали его до тѣхъ поръ, пока онъ не успѣвалъ разобрать ихъ многоразличныя составныя части. Въ замѣнъ, все, что́ дѣйствовало прямо на душу, что́ могло быть поглощено ею безъ помощи соображенiй и умственнаго напряженiя, начиная съ оперы Герольда до генiяльныхъ симфонiй нѣмецкаго искусства, приводило Станкевича въ упоенiе. Чудныя вещи произошли съ нимъ, когда онъ нечаянно встрѣтился съ композиторомъ, наиболѣе отвѣчающимъ тоскѣ, грусти и фантазiямъ уединеннаго и сосредоточеннаго чувства, именно съ Шубертомъ. Станкевичъ чуть съ ума не сошелъ. Вотъ какъ разказываетъ онъ случай этотъ: «Вопервыхъ, я очень радъ и мнѣ досадно, что ты первый написалъ мнѣ о Шубертѣ. Какъ мы услышали его въ одно время? Я нашелъ эту пiесу (5) нечаянно у нашего острогожскаго помѣщика С*, въ музыкальномъ журналѣ: «Филомела», котораго никто у нихъ никогда не разыгрывалъ. Это было послѣ обѣда, послѣ веселья, любезничанья. Я попробовалъ — и чуть не сошелъ съ ума! Иначе кажется нельзя было выразить это фантастическое прекрасное чувство, которое охватываетъ душу, какъ самъ царь младенца, при чтенiи этой баллады. Уже начало переносить тебя въ этотъ темный, таинственный мiръ, мчитъ тебя durch Nacht und Wind...» и проч.

Настроенiе какъ Станкевича, такъ и Бѣлинскаго, частiю происходило и отъ того, что они избрали эстетическимъ учителемъ своимъ человѣка, не дѣлавшаго никогда ни малѣйшихъ уступокъ слабости, современному вкусу или модѣ, изъ своей возвышенной теорiи изящнаго, именно Гофмана, автора Seltsame Leiden eines Theater-Directors (необычайныя страданiя нѣкоего директора театра), Fantasie-Stücke in Callots Manier (фантастическiе отрывки въ манерѣ Калло) и множества фантастическихъ сказокъ и романовъ, извѣстныхъ нашей публикѣ по переводамъ. Пламенная, почти горячечная любовь къ искусству, отличавшая Гофмана, приходилась въ уровень съ необычайно-возбужденною критическою пытливостью его русскихъ поклонниковъ. Въ немъ обрѣтали они страстную, почти идеальную привязанность къ дѣлу, которое сами считали чуть ли не единственнымъ дѣломъ въ мiрѣ, достойнымъ этого имени. Гофманъ почти никогда не ошибался въ значенiи предмета, принадлежащаго искусству; но онъ не иначе изображалъ его, какъ въ огненномъ, нестерпимомъ блескѣ, въ сверхъ-естественныхъ, фантастическихъ размѣрахъ. Исполнивъ задачу, онъ самъ падалъ ницъ передъ собственнымъ представленiемъ, въ благоговѣйномъ ужасѣ. Нѣкоторыя мѣста первыхъ двухъ выписанныхъ нами сочиненiй (особенно музыкальныя новеллы Fantasie-Stücke) свидѣтельствуютъ ясно, что генiяльное созданiе приводило его въ трепеть, какъ человѣка, застигнутаго явленiемъ неземнаго мiра; но онъ сберегалъ способность передавать свой трепетъ въ восторженной, а иногда сильной и саркастической рѣчи. Электрически дѣйствовалъ онъ на молодые, серiозные умы, считавшiе слово его поэтическимъ прозрѣнiемъ въ самую глубь творчества. Несмотря на то, что бо́льшая часть сужденiй Гофмана о театрѣ и музыкѣ производитъ то же самое впечатлѣнiе, какое испыталъ извѣстный эстетикъ Гото, при его описанiи характера Донъ-Жуана (6), Гофманъ имѣлъ весьма благотворное влiянiе на развитiе нашей критики. Необычайныя художническiя требованiя Гофмана возвысили пониманiе цѣли и задачи искусства и конечно были источникомъ того обилiя идей, какое вскорѣ выказала она на самомъ дѣлѣ. Мы разумѣемъ статьи Бѣлинскаго о игрѣ Мочалова въ роли Гамлета, напечатанныя въ «Московскомъ Наблюдателѣ», 1838 года, часть XVI (мартъ и апрѣль), подъ заглавiемъ: «Гамлетъ, драма Шекспира». Тутъ строгость всѣхъ требованiй отъ актера и идеальное представленiе его призванiия находятся въ близкомъ родствѣ со способомъ воззрѣнiя Гофмана, только развиты они въ формѣ критической статьи, вмѣсто живыхъ, лирическихъ изображенiй Гофмана. Самыя повѣсти и фантастическiя сказки послѣдняго находили симпатическiй отголосокъ въ кругѣ Станкевича: онѣ такъ хорошо соотвѣтствовали господствовавшей философской системѣ своимъ могущественнымъ олицетворенiемъ безжизненной природы. Тутъ была своего рода истина, понятная сердцамъ, поэтически, или мечтательно настроеннымъ. Юморъ Гофмана и его картины будничной, пошловатой нѣмецкой жизни тоже нравились людямъ, не имѣвшимь понятiя о ея тупой правильности и чисто внѣшней серiозности. Неудивительно поэтому, что еще въ 1839 году, Бѣлинскiй выражалъ между разговорами свое недоумѣнiе: отчего западная критика не ставитъ Гофмана наравнѣ со всѣми великими поэтами Европы, между тѣмъ какъ онъ обладаетъ тою же сущностiю, тѣмъ же разнообразiемъ и тою же глубиной проникновенiя въ жизнь? (7)

Впрочемъ, строгое пониманiе, какъ задачи искусства, такъ и вообще человѣческаго призванiя, было въ природѣ Станкевича и лучшихъ людей его круга. Качество это только развилось отъ чтенiя и общихъ размышленiй, имъ порожденныхъ. Такъ или иначе оно проявилось бы неизбѣжно и при другихъ условiяхъ, чѣмъ тѣ, которыя мы здѣсь излагаемъ. Для Станкевича и избранныхъ друзей его не было въ нравственномъ мiрѣ пустыхъ или маловажныхъ вещей. Къ каждому явленiю этого мiра они подступали весьма серiозно. Шутка ихъ надь безсильными или безобразными порожденiями человѣческой дѣятельности не имѣла ничего легкомысленнаго и точно такъ же отражала тогдашнiя убѣжденiя ихъ, какъ и строгое, одушевленное слово. Каждый предметъ литературы казался имъ сто́ящимъ того, чтобь изслѣдовать его генеалогiю, причину и обстоятельства его происхожденiя; часто умъ, серiозно настроенный, заходилъ слишкомъ далеко въ этихъ поискахъ и не видалъ ближайшей, ограниченной и ничтожной причины, породившей явленiе. Они грѣшили доблестными недостатками, свойственными всякой благородной молодости. Никогда не могло прiйдти въ голову Станкевичу и его друзьямъ, напримѣръ, что новая русская трагедiя не есть плодъ стремленiя выразить свой взглядъ на ту или другую сторону прежней жизни, а только первый опыть человѣка, набивающаго себѣ руку вообще на трагедiи. Все было для нихъ событiемъ, пораждавшимъ пренiя, надежды, заключенiя, а иногда длинную, серiозную переписку. Полемика, которая возгоралась въ Москвѣ, по случаю дебютовъ прибывшаго сюда петербургскаго артиста Каратыгина, и которая породила весьма замѣчательный обмѣнъ мыслей между партiями (8), отразилась также и въ корреспонденцiи Станкевича; но отъ изслѣдованiя качествъ актера и сравненiя ихъ съ родомъ таланта его московскаго соперника, Мочалова, кружокъ Станкевича восходилъ до опредѣленiя характера публики въ обѣихъ столицахъ, различiя художественныхъ и общественныхъ ихъ требованiй и проч. Такъ велико было побужденiе отыскать непремѣнно мысль каждаго случая — побужденiе, составляющее отличительную, симпатическую сторону переписки самого Станкевича.

Нѣтъ сомнѣнiя, что прилежный, кропотливый библiографъ могъ бы доставить себѣ удовольствiе, разобравъ, какому эстетическому и философскому ученiю и какому именно лицу принадлежатъ теорiя и положенiя, которыя стала высказывать критика Бѣлинскаго съ 1835 года (въ «Телескопѣ» этого года); но онъ погрѣшилъ бы значительно, еслибы, на основанiи своихъ изысканiй, вздумалъ уменьшить заслугу самого автора статей. Въ кругѣ Станкевича идеи германскихъ мыслителей были въ постоянномъ обращенiи: друзья его сходились для обсужденiя ихъ и взаимнаго обмѣна соображенiй, порожденныхъ неутомимымъ чтенiемъ; изъ этого первоначальнаго родника своей литературно-критической дѣятельности, Бѣлинскiй выносилъ строго-обдуманныя статьи. Бѣлинскiй можетъ назваться по преимуществу обобщителемъ идей. Любопытнѣйшую часть переписки Станкевича въ 1833—35 годахъ, безъ сомнѣнiя, составляютъ первыя напряженныя усилiя обратить нѣкоторыя эстетическiя соображенiя, возникавшiя какъ у него самого, такъ и вокругъ него, въ безусловныя и доказанныя истины. Тутъ вы видите, такъ-сказать, внутренность той мастерской, въ которой вырабатывалъ Бѣлинскiй свои воззрѣнiя на искусство и жизнь вообще, а изъ воззрѣнiй — приговоры и сужденiя о дѣятеляхъ обѣихъ сферъ. Читатель найдетъ въ письмахъ Станкевича неопредѣленные намеки на всѣ вопросы, занимавшiе потомъ Бѣлинскаго и болѣе или менѣе приближенные имъ къ разрѣшенiю. Такова была участь попытокъ Станкевича опредѣлить значенiе художественности въ произведенiяхъ, показать различiе между чистою мыслiю и мыслiю, доступною предметамъ искусства, и переходя къ частностямъ, попытки опредѣлить значенiе романовъ Полеваго, Загоскина и проч., поэтической дѣятельности гг. Бенедиктова, Тимфѳееева, Шевырева и проч. и проч. Все это было досказано Бѣлинскимъ. На долю Бѣлинскаго выпалъ талантъ быстро усматривать всѣ результаты данной мысли, талантъ чутко примѣнять ее къ современности, отвѣчая новымъ потребностямъ общественнаго развитiя, или даже вызывая ихъ на свѣтъ, и наконецъ талантъ неутомимо проводить между повседневными явленiями словесности иногда на лету, но крѣпко схваченное эстетическо-философское положенiе. На эту работу употребилъ онъ и всю свою жизнь; плодомъ этой работы, понимаемой весьма строго, было то, что со времени Бѣлинскаго роль писателя сдѣлалась чрезвычайно трудна, а поколѣнiе писателей-сибаритовъ, добивавшихся репутацiи, потѣшая игрой своего таланта себя и прiятелей, миновалось безвозвратно. Вообще никто у насъ до Бѣлинскаго не давалъ столько мѣста въ своей жизни искусству и эстетическимъ соображенiямъ; оттого и самыя ошибки его въ оцѣнкѣ произведенiй и излишняя взыскательность при нѣкоторыхъ случаяхъ еще имѣютъ въ себѣ гораздо бо́льшую долю правды и поученiя, чѣмъ иные приговоры, вполнѣ непогрѣшительные, потому что они вполнѣ поверхностны. Ошибки нѣкоторыхъ людей бываютъ почти такъ же плодотворны, какъ ихъ положительныя заслуги, и наобороть, непогрѣшительность другихъ и истины, ими высказываемыя, часто поражаются безплодiемъ. Счастливъ человѣкъ, который можетъ ошибаться, сохраняя достоинство мыслящаго, глубоко нравственнаго и полезнаго человѣка въ своихъ ошибкахъ!

Станкевичъ до конца своего поприща постоянно наслаждался Пушкинымъ. Онъ присоединилъ его къ тому кругу завѣтныхъ писателей, къ которымъ относился во всѣхъ важныхъ случаяхъ своей жизни. Правда, было время, когда потокъ общаго мнѣнiя увлекъ и его съ Бѣлинскимъ: они думали, что съ 1831 года талантъ любимаго поэта погасъ и возстанетъ съ трудомъ изъ новой обстановки, окружившей его существованiе, но это было не продолжительно у обоихъ. Они скоро довѣрились поэту. Позднѣе Станкевичъ писалъ эти замѣчательныя строки, исполненныя мысли и столь проникнутыя умомъ, что мы не можемъ отказать себѣ въ удовольствiи ихъ привести: «... Переведу Вердеру «зимнюю дорогу» прозою, какъ могу, и прочту стихи по-русски. Тутъ такая цѣлость чувства грустнаго, истиннаго, русскаго, удалаго! У Гёте есть нѣсколько такихъ стихотворенiй, какъ напримѣръ: «Da droben aufjenem Berge». У Мура, сколько я знаю, особенно много; только у Пушкина меньше фантастическаго, больше Fleisch und Blut (то-есть плоти и крови): тутъ неразвитое, простое чувство. Но у Гёте, кромѣ того, есть много такихъ вещей, гдѣ видно его мiровое развитiе, котораго, разумѣется, Пушкинъ не имѣлъ и котораго мы ему не приписываемъ; но въ этихъ простыхъ, коротенькихъ исповѣдяхъ цѣльной, живой и умной натуры — истинная поэзiя! Мало ли у него такихъ вещей!..» (отъ 27-го августа 1838). Эти лаконическiе афоризмы Станкевича могли бы быть развиты въ большую и дѣльную статью.

Вскорѣ къ имени Пушкина присоединилось другое дорогое имя, раздѣлявшее съ первымъ горячую привязанность Станкевича и друзей его, имя Гоголя. Почтенный бiографъ Н. В. Гоголя, оказавшiй такую важную услугу публикѣ сообщенiемъ драгоцѣнныхъ матерiяловъ, касающихся жизни этого писателя, Н. М*, къ сожалѣнiю, пропустилъ безь вниманiя нравственную поддержку, данную Москвою автору «Мертвыхъ Душъ», поддержку, на которую онъ оперся при самомъ началѣ своего авторскаго поприща. Несмотря на одобренiя Пушкина, Жуковскаго и ихъ друзей, петербургская публика относилась къ Гоголю, съ тѣхъ поръ какъ онъ перешель изъ малороссiйской повѣсти къ русскому современному быту, если не враждебно, то по крайней мѣрѣ весьма осторожно. Прiемъ «Ревизора» доказалъ ея нерасположенiе и ея подозрительность. Неизвѣстно, что́ сталось бы съ авторомъ, впечатлительнымъ до крайности, еслибы Москва раздѣлила сомнѣнiя и холодность петербургской публики, но здѣсь онъ встрѣтилъ участiе, поднявшее, какъ намъ хорошо извѣстно, нравственную бодрость его и сообщившее ему увѣренность въ своихъ силахъ. Послѣдняя все болѣе и болѣе расла съ тѣхъ поръ... Нѣтъ сомнѣнiя, что Бѣлинскiй первый положилъ твердый камень въ основанiи всей послѣдующей его извѣстности, начавъ первый объяснять смыслъ и значенiе его произведенiй. Можно думать, что Бѣлинскiй уяснилъ самому Гоголю его призванiе и открылъ ему глаза на самого себя: для этого есть нѣсколько доказательствъ несомнѣннаго, историческаго характера. Но какъ бы то ни было, Станкевичъ и весь кругъ его поняли съ перваго раза смѣхъ, производимый созданiями Гоголя, весьма серiозно, почти такъ, какъ понималъ его въ послѣдствiи самъ авторъ. Что́ касается до поэзiи, то людямъ, искушеннымъ въ этомъ дѣлѣ, легко было угадать ея оттѣнокъ на лицахъ и описанiяхъ Гоголевской фантазiи. Станкевичъ, смѣшливый отъ природы, уже не могъ никогда вспоминать нѣкоторыхъ подробностей въ его картинахъ безъ того, чтобъ не потерять совершенно хладнокровiя. Такое дѣйствiе производило на него, напримѣръ, воспоминанiе о жидѣ (въ Тарасѣ Бульбѣ), который, снявъ верхнюю одежду, сталъ вдругъ похожь на цыпленка. Да и въ первое свое знакомство съ Гоголемъ одно предчувствiе юмористическаго момента, которымъ такъ обильны его творенiя, повергало Станкевича въ припадокъ неудержимаго смѣха. При первомъ чтенiи повѣсти Гоголя: «Коляска», на которое собрались почти всѣ друзья Станкевича, едва произнесены были слова, открывающiя повѣсть и еще не заключающiя въ себѣ ничего особеннаго, раздался общiй дружный хохотъ, съ трудомъ побѣжденный. Такъ встрѣчали молодые люди будущаго знаменитаго писателя нашего, угадывая въ его веселости и въ смѣхѣ, имъ пораждаемомъ, первые симптомы литературной возмужалости, вмѣстѣ съ признаками пробуждающагося народнаго сознанiя.

Именемъ Гоголя мы и могли бы заключить описанiе студенческой эпохи Станкевича. Оно составляетъ естественный переходъ къ слѣдующему перiоду, гдѣ какъ значенiе, такъ и пониманiе этого писателя особенно выказались: но мы рѣшаемся еще остановиться на нѣсколько мгновенiй. Въ перепискѣ Станкевича, тамъ и сямъ, мелькаютъ намеки на его сердечныя привязанности, которыя иногда служатъ причиною особеннаго и довольно-продолжительнаго душевнаго состоянiя. Можно было бы оставить безъ вниманiя эту обыкновенную повѣсть волненiй молодаго сердца, еслибы въ ней не отражался у какъ въ зеркалѣ, весь характеръ Станкевича, сложившiйся изъ тѣхъ многоразличныхъ элементовъ, описанiемъ которыхъ мы занимались доселѣ.

Старанiе выработать изъ себя нравственное лицо, человѣка, въ благороднѣйшемъ смыслѣ слова, получаетъ особенную цѣну, когда оно кладется въ основанiе самой жизни, не слабѣетъ при напорѣ живыхъ, естественныхъ впечатлѣнiй молодости, и когда даетъ тонъ и краску тѣмъ чувствамъ, которыя въ извѣстныя эпохи нераздѣльно господствуютъ надъ всеми нашими способностями.

Мы соберемъ въ хронологическомъ порядкѣ подробности, какiя сообщаетъ намъ переписка Станкевича о возникшихъ тогда привязанностяхъ его. Конечно, въ первой упоминаемой тамъ встрѣчѣ съ молодою женщиной, имѣвшею совершенно простой взглядъ на предметы и опиравшеюся только на весьма поверхностное пансiонское воспитанiе, не могло заключаться важныхъ поводовъ къ размышленiю и повѣркѣ своихъ чувствъ. Станкевичъ, какъ видимъ, принималъ живое участiе въ особенностяхъ ея положенiя, но его благоразумiе и сдержанность были тутъ въ порядкѣ вещей. Однако жь, Станкевичъ тотчасъ же подвергаетъ строгому критическому осмотру и ту долю вниманiя, на которое имѣетъ право всякое женское лицо, да въ добавокъ еще отыскиваетъ въ себѣ признаки кокетства. Онъ спѣшитъ очистить свою совѣсть откровеннымъ признанiемъ передъ другомъ. Въ 1833 году, въ то время, когда Станкевичъ былъ на вакацiи въ деревнѣ (августь мѣсяцъ), въ одно изъ общихъ путешествiй куда-то въ гости, завязывается снова прежнее знакомство, и съ этихъ поръ начинается тотъ деревенскiй романъ, который такъ удивительно описанъ Пушкинымъ въ стихотворенiи «Зима»:

Несмотря, однако же, на совершенную невинность отношенiй между молодыми людьми, поводъ къ нимъ и самое выраженiе ихъ кажутся Станкевичу не безукоризненными, да отъ разбора этого онъ переходитъ къ разбору предмета, ихъ вызвавшаго, и открываетъ, что предметъ не заслуживалъ расположенiя и въ сущности никогда имъ не пользовался. Но тогда игра въ лицемѣрное чувство, которой онъ поддался, пораждаетъ цѣпь горькихъ упрековъ въ душѣ его и угрызенiя совѣсти. Станкевичъ запутывается въ ощущенiяхъ своихъ и проситъ помощи друга. «Когда бы ты, добрый генiй, былъ со мною!» восклицаетъ онъ. Вотъ отчего мы вполнѣ вѣримъ его жалобамъ, какъ вѣримъ безпокойству человѣка, потерявшаго прямую дорогу, и убѣждены вь искренности его восклицанiя: «Кто бы сказалъ, что эта ничтожная связь можетъ разрушить блаженство человѣка!»

Между тѣмъ деревенскiй романъ кончился отъѣздомъ Станкевича вь Москву, но онъ, спустя нѣсколько времени, возобновился здѣсь 17-го сентября 1833. Станкевичъ пишетъ къ другу письмо, въ которомъ находимъ слѣдующiя слова: «Другъ, другъ! какая сцена! Цѣлый день быль я у Бр....., въ театръ думалъ ѣхать съ прiѣзжими знакомыми, ходилъ, усталъ, изидеальничался, но ѣду кь нимъ. Прiѣзжаю, она одна сидитъ и гадаетъ на картахъ....» Подробностей объясненiя, при такомъ запутанномъ душевномъ состоянiи, въ какомъ находился онъ, мы не знаемъ, а знаемъ только результатъ обьясненiя. Станкевичъ удалился съ твердостiю отъ искушенiй собственнаго сердца еще болѣе, чѣмъ отъ постороннихъ искушенiй. Казалось бы, нравственное требованiе, вполнѣ удовлетворенное его поступкомъ, должно было наградить его душевнымъ миромъ; но это сдѣлалось только наполовину. Въ сердцѣ его раждается новый упрекъ самому себѣ, упрекъ въ невозвратной потерѣ мгновенiя любви и сочувствiя. Сожалѣнiе о потерянномъ благѣ еще не скоро уступаетъ мысли, начинающей мало-по-малу прiобрѣтать всю свою твердость. Для того, чтобъ оправдать себя въ собственныхъ глазахъ (онъ считалъ себя виновнымъ!), Станкевичъ то прибѣгаетъ къ извѣстной любимой имъ пiесѣ изъ Шиллера: «Resignation», стараясь почерпнуть въ ней убѣжденiе, что изъ двухъ цвѣтковъ, надежды и наслажденiя, ему достался въ удѣлъ только первый, то спасается за объявленiемъ, что въ минуту свиданiя онъ быль боленъ и разстроенъ, то съ гордостiю упоминаетъ о блаженствѣ потерять существо, съ которымъ разлучила тебя твоя мысль. Скорый отъѣздъ молодой особы свѣялъ съ души Станкевича послѣднiе остатки этой мгновенной бури, а новая, возникающая привязанность вскорѣ стала наполнять тѣ скоро исправимыя разрушенiя, которыя прежняя оставила по себѣ.

Нѣтъ ничего легче, какъ несмѣяться надъ подобными противорѣчiями съ самимъ собою, назвать ихъ романтизмомъ, идеальничаньемъ, рефлексiей и пожать плечами, сожалѣя о времени, которое утрачено человѣкомъ на подобные вздоры. Дѣйствительно, можно гораздо проще понимать отношенiя между людьми. Два существа сошлись лицомъ къ лицу въ жизни — чего же болѣе? вотъ уже и пара. Такое очевидное, и какъ говорятъ обыкновенно, здоровое представленiе жизни, къ сожалѣнiю, сдѣлалось чуть ли не общимъ, благодаря исключительнымъ теорiямъ простоты и естественности. Есть запутанность болѣе почетная и нравственная, чѣмъ иная здоровая простота, поклонниковъ которой мы нынѣ встрѣчаемъ такъ много, даже въ молодыхъ людяхъ. Естественностъ ихъ требованiй, ясность ихъ поводовъ, прямое направленiе ихъ воли и душевное спокойствiе ихъ — все это только признаки ихъ испорченности. Человѣкъ, сходящiй съ ума отъ призрака, конечно, достоинъ сожалѣнiя; но человѣкъ, никогда не знавшiй ничего, кромѣ ближайшихъ, положительныхъ цѣлей, врядъ ли не болѣе заслуживаетъ его. Страданiя Станкевича, его тяжелые переходы отъ одной идеи къ другой и наклонность изчерпывать все, что́ въ нихъ заключается — кажутся намъ явленiями избранной натуры. Въ такихъ страданiяхъ вырабатывается глубокое нравственное чувство, и изъ такихъ страданiй выходитъ наконецъ мужъ долга и чести.

Побѣдивъ наконецъ игру физическихъ силъ и покоривъ ихъ своей волѣ, Станкевичъ обрѣтаетъ новую прiязнь, которая тоже сама идетъ навстрѣчу ему — но какая разница въ направленiяхъ! Уже наученный опытомъ, онъ принимаеть благоразумныя мѣры противъ опасной короткости сношенiй и собирается крѣпко стоять насторожѣ противъ того, что́ самъ называетъ братскою любовью (9). Всѣ эти предосторожности оказались вскорѣ не нужными. Дальнѣйшiй опытъ показалъ ему драматическую сторону подобнаго отношенiя. Мы видимъ изъ переписки Станкевича, что сближенiе и отдаленiе равно поставлялись ему въ вину и равно возбуждали подозрительность и даже горькiя обвиненiя... И тутъ-то отрадно дѣйствуетъ на читателя примѣръ человѣка, ни на минуту не забывавшаго во всѣхъ этихъ, конечно тяжелыхъ волненiяхъ, того уваженiя, которымъ обязанъ онъ благородному женскому лицу, а еще болѣе того уваженiя, даже къ нераздѣляемому чувству, которое составляетъ именно честь мущины. Снисхожденiе къ нравственнымъ страданiямъ женскаго сердца было заколдованною чертой для Станкевича, которую онъ не могъ переступить. И такимъ образомъ, исторiя первыхъ его наклонностей становится исторiею его моральнаго развитiя, и молодыя страсти, явившiяся съ годами, дѣлаются орудiями его усовершенствованiя и приготовляютъ изъ него, наравнѣ съ другими дѣятелями, полный благородный и поэтической характеръ, какой мы и постараемся передать читателю въ дальнѣйшемъ описании нашемъ.

П. Анненковъ.