Повесть Жана Ришпена в переработке «Смены».
Перевод Богдановой. Иллюстр. А. Калле.
ГЛАВА ПЕРВАЯ знакомит с Жаном Пиу м Мариусом Мазюклар, атлетом и акробатом, неразлучными друзьями, солдатами Коммуны, приговоренными белогвардейским военным судом в ссылку на Новую Каледонию.
ГЛАВА ВТОРАЯ застает Жана и Мариуса в болотах Новой Каледонии, убегающих с каторги. Надзиратель Барбеллес при свете луны замечает на болоте блеск металла (это оцинкованная коробка со спичками на голове Мариуса) и метким выстрелом сбивает ее. Мужественное хладнокровие и кромешняя темнота уничтожают подозрения на гауптвахте. Беглецы счастливо проходят через зону караулов.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ возвращает читателя ко времени прибытия наших коммунаров на остров Нов. Каледония и повествует о первом годе их тюрьмы, о выходе на поселение под присмотр надзирателя Барбеллеса, и кончается на том, как их узнала дочь Барбеллеса Жанна.
Начальник, Мариус и Жан опешили от этой неожиданности, но Жанна сейчас же им быстро все об'яснила.
Старая тетка, мадам Дерсон, у которой она воспитывалась до 20-ти лет, жила на бульваре Монпарнасс, недалеко от Обсерватории. У нее была прачешная, где Жанна провела свое детство и юность, не имея другого развлечения, как пойти в воскресенье на площадь перед Виллой Сиреней и у подножия памятника маршалу Нею — посмотреть фокусников и послушать уличных певцов.
Таким образом, она знала наперечет все прибаутки и зазывания фокусников, бывших на плошади, все упражнения, которые там проделывались и всех акробатов. Она любила больше всех из них Кузнечика и Человека-Быка. Человека-Быка она больше боялась даже, но смотреть на Кузнечика и слушать его было для нее высшим наслаждением в свете. Его неистощимая веселость, песенки, которые он распевал под аккомпанимент скрипки, сделанной им самим из трех бичевок, натянутых на пузырь, фокусы, чревовещание, эквилибристика, — все это осталось у нее в памяти с живостью, которая делает такими ценнными и дорогими детские воспоминания.
— Видишь, папочка, — ласково говорила она, — надо быть подобрее с ними. Если бы ты знал, сколько хороших минут они заставили меня пережить, когда я была маленькой. Ведь только и было у меня радости, понимаешь. И потом, это невозможно, чтобы они совершили преступление. Это — ошибка. Они очень славные люди. Хоть они были только акробаты, но, несмотря на свою бедность, они делали много добра всем своим соседям. Я помню, как однажды старый певец стал около них и когда никто не хотел его слушать, Кузнечик сказал, что это нехорошо, что неблагодарно забывать стариков и они стали работать для него. В другой раз Человек-Бык чуть не переломил себе хребет, жонглируя с тяжестью в 120 фунтов, а у Кузнечика связки трещали, так он выгибался. Все это для того, чтобы дать несколько су ребенку торговки пирожным, которая умерла. Они даже публику и то жалели. Часто кругом них никого не было или из-за плохой погоды, или потому, что денег не было ни у кого. И вот собирались вокруг только мы, одни дети, у которых сантима в кармане не было. Мы могли платить только апплодисментами, а все равно — они работали все так же, даром совсем, чтобы только доставить нам удовольствие. О, я их очень люблю и они заслуживают этого.
Она говорила с такой быстротой, что Барбеллес не имел ни времени вставить слово, ни опомниться. Он не верил своим ушам. Что касается Жана и Мариуса, они были растроганы и не знали, как благодарить молодую девушку. Жан смущенно вертел шапку в руках, а лицо Мариуса выражало, помимо его воли, столько умиления, что напоминало лучшие его гримасы.
Изумление Барбеллеса и признательность акробатов не знали границ, когда Жанна, после своей пылкой речи, внезапно протянула свои руки каторжникам, сказав надзирателю:
— И вот в доказательство того, что я их люблю, я хочу пожать им руки.
— Что ты делаешь, несчастная, — закричал Барбеллес. Он вышел из себя. Он сделался багровым. Его маленькие серые глазки налились кровью и веки дрожали с лихорадочной быстротой, как крылья умирающей мухи. Он не владел больше собой и, боясь перенести гнев на дочь, замахнулся плашмя саблей на Мариуса, который был около него и успел одним прыжком увернуться от удара.
Два дня спустя №№ 377 и 378 совсем устроились в маленьком бараке и начали работать на своей маленькой плантации, когда вдруг их пришла навестить Жанна. Она принесла им немного денег, две трубки, табак и обещала придти еще.
Старый Барбеллес был взбешен. Но Жанна заявила ему, что если он будет обижать людей, которые вовсе этого не заслуживают, она перестанет с ним говорить. Он был в нерешимости между своим гневом на ссыльных, которым ему хотелось отомстить, и слабостью к Жанне, которую он боялся огорчить.
Пока что, он оставался нейтральным, не решаясь ни действовать, ни говорить, отыскивая способ повредить беднякам, не навлекая на себя неудовольствие дочери. Он решил в своей тупой голове их строжайше наказать при первом проступке и доказать Жанне, что эти, так называемые, защитники прав народа были обыкновенные пройдохи. Чтобы этого добиться, он охотно пускал ее к ним.
— Чем больше она им выкажет доброты, тем больше они сочтут себя вправе позволять себе вольности в режиме. Они будут делать и это достаточно докажет Жанне, что она обратила в плохую сторону свою привязанность и свои заботы. А тогда я отыграюсь.
Благодаря такому рассуждению Барбеллеса, Жанна могла часто ходить к своим новым друзьям. Почти каждый вечер, когда она кончала обход колонистов, она заходила посидеть часок на скамейке под деревом, которое росло у самой двери убогой хижины.
Там беседовали о Париже, любимом и оплакиваемом, о знакомом квартале, об этой площади Обсерватории, где они столько раз виделись, не зная друг друга; о Луи-Льве, который хотел быть конкурентом Жану; о Бурге-печнике, пытавшемся иногда подавать реплики Мариусу; о бульваре Монпарнасс с его прекрасными большими деревьями, его дачками и кабачками, его зеленой пивной; о питомнике, где веселые парочки встречались длинной вереницей маленьких пансионерок в серых платьях. Наконец, Жан и Мариус таинственным шепотом каждый рассказывали Жанне о семи темных неделях. Жанна дрожала от восторга, слыша рассказ о свержении вандомской колонны памятными насилиями.
Жанна дрожала от восторга, слушая рассказы о семи великих неделях.
Новые мысли стали приходить в ее голову. Дочь надзирателя жалела, что не была с этими славными людьми на баррикадах. О, она легко научилась бы перевязывать раненых и подавать патроны!
А Мариус и Жан, оторванные от своих товарищей, черпали бодрость в своих воспоминаниях.
В своих новых друзьях Жанна нашла поверенных своих девичьих радостей и печалей. Она им рассказывала то, что никому никогда не могла сказать. Свои первые тяжелые годы под опекой старой скупой тетки, не любившей, не понимавшей детей, о своей юности, почти обесцвеченной от одиночества. Усидчивая работа всю неделю, ни подруг, не любила позднее это длинное путешествие к отцу, которого она не знала; ее страданья, когда она увидела своего отца таким неблагородным, огрубевшим от дисциплины и пьянства.
И ее печали, ее желания, сожаления, вся ее жизнъ понемногу становилась жизнью Жана и Мариуса. Они вместе плакали и сердца их сближались, по мере того, как соединялись в рукопожатиях их руки.
— Знаешь, — сказал раз вечером Жан Мариусу, — я люблю всей душой эту маленькую Жанну.
— Вот как. — ответил Мариус, — и я также. Как это так вышло.
Они мало спали в следующую ночь. Думали о Жанне, каждый старался убедить себя, что он то и есть настояший влюбленный и, может бытъ, действительно любимый.
Они не могли лежать спокойно на постели. Жан поворачивался время от времени всем телом, как собака, которая ложится на другой бок. Мариус копошился безпрестанно, как мышь в норке. Но оба молчали, чтоб не выдать свою тревогу. Мариус первый выказал свое дурное настроение.
— Ну, чего это ты так вертишься? Спать невозможно. Можно подумать, что спишь с тюленем, так ты пыхтиш и ворочаешься.
— Во всяком случае, этот тюлень стоит обезьяны, которая со мной говорит.
— Обезьяны?
— Да, обезьяны.
Оба вскочили в бешенстве. Первый раз в их жизни они ссорились. Дрожащие руки их сцепились в темноте, железный кулак сжал руку Мариуса, которую тот запустил в шею Жана. Они готовы были подраться.
— Пусти меня, — сказал борец, разжимая пальцы. — мы сошли с ума.
Пристыженно легли они обратно в постель.
— Слушай, — начал Мариус после молчания, — прости меня, друг мой, друг мой Жан. Я безсердечная скотина тем, что мог наговорить тебе глупостей.
— Это я должен попросить у тебя прощенья. Я первый начал злиться. Ты не сердишься на меня, старина Мариус.
— Ну ладно, будет. Ни слова больше об этом...
На другой день Жанна нашла обоих друзей совершенно другими. Жан так и остался угрюмо сидеть на своем месте, не смея поднятъ глаза, опершись локтями на колени, он набивал и выколачивал машинально свою трубку.
Мариус прохаживался неровными шагами, розыгрывая невероятно быстрые марши на кончике своего носа, который он рассматривал, не замечая, что это заставляло его коситься. Молодая девушка сидела в раздумьи:
— Не сделал ли им отец что-нибудь такое, или я сама не причинила ли им какую нибудь неприятность?
— Мадемуазель, — прервал молчание Жан с решительным видом. — надо бы...
Он покраснел и сразу остановился.
— Что вы хотите сказать, мой добрый Жан?
— Вот что, — возразил Мариус, — дело в том, что... Ну, да все равно. Жан не решается, но я вам скажу, в чем дело. Мы заметили вчера, что... Ах, ей-богу, мадемуазель, и я не решаюсь тоже.
— Да в чем дело. Почему боитесь вы говорить? Я не понимаю. Разве вы можете меня в чем нибудь упрекнуть.
И, подойдя к ним ближе, она подала каждому руку.
Тогда только они пролепетали придушенными голосами:
— Мадемуазель, я вас люблю.
Но в любви дорого первое слово. Как только схлынет эта волна, польется поток слов. Очень скоро Жанне было об'яснено все, что хотели ей сказать.
— То, что вы предлагаете мне, очень тяжело, — ответила она. — Выбрать одного, или другого. А если я не люблю не того, ни другого.
Жан стиснул зубы, а у Мариуса задрожал кончик носа.
— Успокойтесь, — сказала она, чтобы их утешить.
— Я люблю вас обоих. Я вас люблю дружеской любовью, это верно, и обоих одинаково. Но о настоящей любви я еще не помышляла. А потом вы об отце моем забыли?! Вспомните его ярость в тот день, когда он увидел, что я отдаю вам долг уважения и привязанности. Вы для меня честные люди и вы знаете, что я не поколебалась бы положить мою руку в вашу, Жан, или в вашу, Мариус, и сделать одного из вас своим мужем. Но в глазах моего отца вы преступники, каторжники, которых можно бить, если они не нравятся. Сажать в тюрьму, если они противятся этому, и убивать, если они защищаются. Нужно, чтоб мы могли с ним бороться втроем...
Было уже совсем темно, когда она ушла, сказав им, что пойдет навестить одну бедную больную женщину, которая живет довольно далеко отсюда в полях.
Два дня спустя вся маленькая колония узнала, что Жанна исчезла. На первое утро ее отсутствия Барбеллес не особенно беспокоился. Жанна возвращалась часто, действительно, очень поздно, а вставала всегда с восходом солнца.
Часто бывало, что простившись с отцом накануне после ужина, она встречалась с ним опять только на другой день к завтраку. Но ее отсутствие в этот час начало его беспокоить: он позавтракал в дурном настроении, хотя и с прекрасным аппетитом и выпил не меньше своего обычного полграфина коньяку после еды.
— Ничего, ничего, — приговаривал он, прихлебывая из рюмки, — узнаю все, когда начну делать обход.
Но обход ничего не раскрыл ему, нигде не видели днем его дочери.
Это становилось серьезным. Он начал не на шутку беспокоться и был раздражен и ворчлив, как дог. В этот вечер не один из ссыльных получил по шее незаслуженный удар палкой.
Жан и Мариус, работавшие на полях, ничего не знали еще, когда вернулись вечером в свою хижину. Поэтому они легли спать спокойно, думая, что Жанна не пришла потому, что быпа занята или потому, что их признание ее очень взволновало. Только на другой день, идя на работу, они вместе с другими узнали об этом исчезновении, которое ошеломило их больше, чем кого-либо. Они сейчас же пошли к Барбеллесу. Он не спал всю ночь, выпивая для подкрепления и — излил на них всю свою ярость, возбужденную еще в большой степени вином. — Это что за два пистолета явились еще сюда! Кто вас уполномочил говорить с начальником?! А-а вы пришли сюда без бумаги от вашего сержанта! Какая скотина пропустила вас сюда, не спросив, имеете ли вы разрешение. Я его гвоздями прибью на восемь дней. А вас закую в кандалы, чорт побери!
Несчастные не имели возможности вставить хоть слово.
К счастью, он перевел дух, когда, качаясь, встал за палкой, чтоб поколотить их.
Мариус и Жан успели ему сказать:
— Мы из-за вашей дочери пришли.
— Ну, моя дочь... черт вас возьми.
— Ваша дочь пропала третьего дня вечером...
— Ну и что же из этого? Ну да, это третьего дня в последний раз я видел ее, третьего дня около четырех часов.
— Ну, а мы видели ее еще раз вечером. Она вышла от нас в девять часов.
— А, вы ее видели. Я вас спрашиваю, зачем это она пошла к таким канальям. Ну, а дальше?
— Потом она пошла в поля на ту сторону и она нам сказала, что пойдет к Луизон.
— Кто это — Луизон.
— Больная женщина № 518.
— Ну, а после?
— После. Но это все, что мы знали. Мы пришли вам сказать это сейчас же, думая, что это пригодится; наше поспешное желанье услужить вам, помешало нам взять пропуск у сержанта. Пораньше, так лучше, и мы...
— Оставьте меня в покое. Какие болтуны! Ваши сведения меня нисколько не осведомляют. В 12 ли часов, в 4 ли, или в десять исчезла Жанна, от этого не легче ее розыскать, не так-ли. А вы поплатитесь дорого за это.
— Но это не по нашей вине...
— Нет, по вашей. Вы должны были пойти проводить ее.
— Но вы же хорошо знаете, господин начальник, что вечером нельзя выйти без пропуска.
— Отлично. Да, а что касается пропуска, то ведь у вас его нет, конечно, все-таки. Очень хорошо. Я подам сегодня же рапорт, куда нужно, и завтра утром вы отправитесь на остров посмотреть, не с'ели ли клопы лагерные постели. Ступайте. Это ваш последний день работы на полях сегодня. Наслаждайтесь напоследок, — и он прибавил на ухо сержанту:
— Следите целый день за этими двумя молодцами. Я нарочно оставляю их на свободе до вечера. Я надеюсь, что они сделают непременно какую-нибудь глупость. При первом сопротивлении, при малейшей попытке к бегству, вы меня понимаете. Р-раз.. всадить пулю, куда следует...
Случай ислолнить это приказание непременно представился бы, если бы Жан был один.
— Знаешь, — сказал он сквозь зубы Мариусу, — у меня такое желание отхлестать сержанта, чтоб он размозжил мне череп...
— Не можешь ли помолчать. — ответил Мариус, — Жанна может найтись нынче вечером. Если она вернется, мы спасены. Подождем до вечера и будем работать весь день, как всегда. Только потому именно, что мы десять тысяч раз правы нам нужно не провиниться.
Они сделали, как хотел Мариус. День был длинный и тяжкий. Под надзором сержанта, который следил за ними, они не смели выразить на своем лице тысячи мыслей, которые вихрем проносились в голове и которые раздирали им сердце. Они работали, опустив головы, судорожно сжатыми руками, почти обезумев от горя.
Итак, все несчастья обрушились сразу на них. Они теряли Жанну, эту Жанну, бывшую единственным отблеском Парижа, который им уже не придется увидеть, эту Жанну, которую они любили, потому что она оживляла все прошлое и украшала собой все надежды на будущее. И в то же время они теряли свой крохотный кусочек свободы, купленный так тяжело целыми годами ужасного подчинения и невыносимого труда.
Вся сила Жана не сможет больше снести этой тяжести и даже у веселости Мариуса в эти минуты были подрезаны крылья.
Вечером сердца их заколотились в груди, когда они очутились в последний раз на маленькой скамеечке, где прошло столько хороших вечеров с Жанной.
— Бедная Жанна, — зарыдал Мариус, — где она может быть!
— О, ответил Жан. — я там буду скоро. Я знаю где она. Она умерла.
— Кто тебе сказал. Мне кажется, наоборот что ее утащили дикари.
Жан пожал плечами с недоверчивым видом и тяжело упал на лавку, как подкошенный. Четверть часа спустя он был выведен из своего унынья следующими словами Маркуса, сказанными ему на ухо:
— Нам нужно итти искать Жанну!
Перед тем, как сказать Жану это решительное слово, Мариус оставался долгое время неподвижным, стоя прямо, как статуя около выхода, и пристально рассматривал сумеречный пейзаж.
Перед ним, почти у его ног, расстилалось солоноватое болото в камышах, покрытое водяной чечевицей, вьющимися травами и некюфарами с широкими, плоскими листьями. На другом берегу болота возвышалась темной массой густая чаша в виде куполообразного холма, откуда бежала река. Поток ее, казалось, замирал со звонким бульканьем на гладкой поверхности растений, которые выступали, как подводные камни, на болоте.
Следя до горизонта за направлением этого леса, взгляд в глубине фона упирался в смутные очертания горных отрогов на серо-голубом небосклоне. Все это расстилалось в вечерней игре свето-теней сквозь млечную дымку сумерек, которая усиливает яркий колорит мрачных кущ и обволакивает контуры трепещущим туманом.
И вот в то время, как подкрадывалась ночь, морской ветерок ласкал, посвистывая, камыши реки бурлили и жабы тихонько посапывали на листьях чечевицы, Мариус рассмотрел все это кругом и глубоко задумался.
— Нам итти искать Жанну!
Жан поднял голову, услышав милое имя. Но так как он потерял всякую надежду, он принял это предложение без своего обычного энтузиазма. Он посмотрел в глаза Мариусу так, как смотрят на человека, который смеется над вами, или же как на одержимого навязчивыми мыслями. И он ответил ему медленно и уныло:
— Ты знаешь, что это невозможно.
— Выслушай меня хорошенько. — произнес Мариус, — я не сошел с ума и не смеюсь над тобой, как ты, похоже, думаешь. Посмотри, мой добрый Жан Пиу, посмотри вдаль, в противоположную морю сторону. Что же ты видишь.
— Ну, гора, черт возьми. Еще лучше я и днем ее вижу. — возразил тот с досадой.
— А тут ближе, что ты видишь на болотной воде.
— Черная трава тут, которая днем неподвижна, а вечером в ней копошатся жабы.
— Отлично. А видишь ли также откуда течет река, прежде, чем ей растекаться по болоту.
— Она течет из-под деревьев. Но какое отношение все это может иметь к тому, о чем ты мне только что говорил? То ты брякнул, как дурак о том, что нужно итти искать Жанну, то-есть лезть снимать луну с неба, а то заставляешь меня рассматривать траву и воду. Ты мне надоел, наконец. Смотри сюда, смотри сюда! Можно сказать, что ты зазываешь публику. Смотрите господа, вы видите этот шарик, этот бокал, этот карман. Вот, крак. Сейчас будет фокус... Ты это хочешь сделать?
— Да, я хочу сделать фокус, слышишь, я хочу с нами сделать фокус. И бокал, который нас спрячет, будет трава, вода и деревья. А карман, где мы очутимся, это будет гора. Понимаешь. Это очень просто: нужно уйти отсюда незаметно в болото. Потом из болота в реку. Нужно иметь мужество болтаться по самый рот в воде в этой яме, посреди липкой травы и жаб, которые тащатся сверху. Это будет долго и противно до тошноты, но его необходимо.
— Ну, идем, — ответил Жан, — я пойду за тобой. Я понимаю итти до реки, ну, а потом, дальше что ты будешь делать.
— Я вхожу в реку под деревья, потому что ясно, что река течет вдоль них. Ведь это всюду во всех странах мира. Потом, заметь, что местное название реки адесь — Диао, — а это означает в одно время: вода и тень. Так что, где вода, там и тень, вот мое рассуждение. Другое доказательство того, что это верно, это то, что она холодна, как лед. Я делаю заключение, что, если мы сможем добраться до реки, нам останется подыматься по ней под деревьями. Это будет еще более тяжело, чем итти по болоту. Во-первых, холод, но, во-вторых, ветки во многих местах растут вровень с водой и тогда нужно просовывать голову под ними. А потом, я не знаю, какие животные там водятся. Но, наконец, тем хуже. Ты видишь мой план. С нашими запасами на 4 дня, которые мы вчера начали, мы убежим. Нам не нужно даже столько времени, чтоб добраться до горы, которая всего в 8-ми лье отсюда. Дойдя до горы, мы свободны, папочка. А раз мы свободны, то найдем Жанну.
Мариус! Иди, я тебя расцелую.
— Что же касается дикарей, — прибавил Мариус, смеясь, — если они нас поймают, мы устроим им пантомиму; это их позабавит.
Так поползли они до болота.
— Только бы они не заставили нас ее сделать на вертеле.
— Что же делать. Назвался груздем, полезай в кузов. Не рискнув, не получишь...
Пробило 10 часов. На блокгаузе затрубил рожок. Ему ответили с рейда. Последняя нота протянулась, дрожа, в ночь. Потухли огни, исключая гауптвахты, красные окна которой казались выслеживающими глазами. Мариус привязал на спину Жана длинный мешок с сухарями, рисом и бобами. Он сам взял мешок поменьше, тоже с провизией. У затылка укрепил пакет, завернутый в просмоленное полотно: это табак. Наконец, на шерстяной шапке, на голове, он привязал жестянку со спичками. Таким образом, ничего не должно было намокнуть. Кроме того, каждый взял флягу с водкой, пару башмаков на перемену, большой нож и трубку в карманы.
В 11 часов дверь приоткрылась; тонкая и легкая тень ползком выскользнула первая, другая большая последовала за ней. Так поползли они до болота, тихонько раздвинули камыши и без шума, без усилий, медленно соскользнули в черную траву. Две головы показались между пышных кустов плавучих трав; эти две головы были по уши в воде и дышали носом. Это были № № 377 и 378.