Очерки Д. Петровского.
Иллюстр. А. Резникова.
Выступление посада Добрянки повлекло приезд большого карательного отряда из Гомеля, который ловил и изводил страшными пытками не ожидавших нападения товарищей. Надо было выручать их.
В наше село пришел свой-же, дроздовицкий «вартовый»1), чтобы собрать сводку и дать знать властям, когда удобнее нагрянуть и накрыть комитет, местонахождение которого было сейчас здесь. У вартового на чердаке наш разведчик подслушал разговор двух гетманчуков.
Хижняк (шпик), назвав место дневки Комитета (хутор Сук), сообщил, что теперь там будут собираться непременно, раз приехал Димитрий (я) и что теперь-то их всех можно зараз прихлопнуть. Он же сам боится слежки и пойдет отсюда окольным путем через Ваганичи.
Комитет все это знал и все же шел на упомянутый хутор. Сделали остановку у Шобика, секретаря, посланного сейчас в разведку к петлюровцам.
— Надо уничтожить Хижняка сегодня же. Кто возьмет на себя? — спрашивал моряк Кулеш, начальник партизанского штаба.
— Жребий, — предложил другой, балтиец Павло Монуйленко, — кроме Дмитрия; его на это дело с дороги не стоит.
Сделали щепочки. Вынул Павел.
— Ладно, есть.
Павел снял карабин с плеч и передал его мне.
— Значит, на Сук приходи ночевать, Павлушка, да скорее.
— Ну-ну, — протянул Павел, завязывая башлык.
Он осмотрел наган, перевернул барабан и сунул в карман бушлата. Какими-то неожиданно грустными глазами посмотрел на меня и вышел.
За ним вскоре вышли и мы.
Опять стали поскрипывать подошвы: в них зубами вцеплялся снег, словно не пуская.
Месяц опустился и светит прямо в лоб.
Мысли наши теперь приняли иное направление. Предстояло поднять восстание не дальше, как завтра, пока еще свежа черниговская история, напугавшая провинцию, для чего уловив момент всеобщего неразряженного напряжения.. Завтра в бой пойдут сотни, а через неделю десятки. Придет Петлюра.
Положение со многих сторон было в высшей степени не в нашу пользу. Наш район приходится почти пограничный (граница Украины — в 15, охрана границы — в 10 верстах).
Снимавшиеся с границы гетманские пограничники под напором первой партизанской дивизии, напуганные поднявшимся в стране петлюровским движением, должны были пройти в ближайшие дни через нашу территорию. Немцы, наоборот, стремились вырваться изнутри и шли великим походом к границе через нашу же местность. Кроме того, Петлюра рос, как снежный ком, оттого, что им первым был дан знак к бою против ослабевшего (с уходом немцев) и ненавистного оскорбленному народу, чуждого ему «гетманка» и его «посипак»2). Это был сильный пока конкурент и враг. Его ближайшее расположение (штаб Палия) было в ста верстах, в Конотопе, а комендант сидел в 20 верстах от нас, в Сновске. По всему же уезду были «гайдамаки».
Нас было всего 50 человек, из которых вооруженных винтовками 15 человек, бомбами — 5, револьверами — 10. Остальные ждали первой добычи. И все-таки это был самый выгодный момент, угадываемый нами инстинктивно.
У двух первых врагов царило паническое настроение, при котором наши 20 человек показались бы целым полком.
Петлюровцев надобыло «смазать», т.-е. подыграть под них в нужную минуту и затем — сдвинуть с откоса.
Все эти доводы я только что изложил Комитету.
Нам все равно этими днями головы не сносить. Или прикажете теперь сидеть под печкой, да стучать зубами? Или, может, пойти служить Петлюре?...
Мы вошли в пустую избу, бывшую вот уже месяц местом сидки партизанского штаба. Хутор, расположенный на острове среди болот, почти недоступен незнакомцу. Его огни скрывает малый, но густой лес; конному даже зимой в сильные морозы можно завязнуть. Шаги по непристающему к болоту, хрупающему насту слышны далеко и то их предупреждают хуторские собаки; уйти в лес отсюда можно только знакомыми тропинками, известными нам, и оттуда отстреливаться по идущим с поляны. Место во всех отношениях — приспособленное к партизанскому штабу.
— Караулить не надо, — говорит Кулеш, — Сук своих сторожей поставит. Ложимся спать.
В это время залаяли собаки и заскрипели шаги. Послышался свист и ответный. Значит — шли свои.
— Да ведь это Павлушка, — засмеялся довольный его возвращением, уже соскучивший по другу, ушастый Кулеш.
— Кончил, значит, — подмигнул он Лосю.
Дверь отворилась и в облаках пара, заклубившегося у порога, появился Павел. Вид у него был веселый и радостный, и чуть-чуть виноватый. Он поглядел на меня и по встречному взгляду понял, что я уже знаю в чем дело и одобряю его:
— Я его пустил живым.
— Как?! — разом вскричали Лось и Кулеш.
— Ты шутишь; Павлушка!
— С какой стати мне шутить: говорю — пустил живым.
— Под суд пойдешь, — сказал строгим и холодным голосом Кулеш.
— Дмитрий и Петр, правильно я сделал. Как по вашему, — обратился он разом к двум.
— Правильно, — ответил я.
— Да, — сказал медленно и убежденно брат.
— Ну, иду я, — начал Павел, улегшись, — и думаю: куда я иду. Убить человека! Убить! А он меня бьет?.. Нет. Идет по полю, а я его догоню и убью и брошу, а у него жена и дети дома. За что? За то, чтобы не донес? А разве нельзя его вернуть назад и сказать, чтобы не делал того, что задумал? Да что я палач, в самом деле? — приподнялся взволнованный Павел, — вот ты, Лось, говоришь — убить, почему не убил. Одно дело в бою, а ну иди, убей так.
Я его догнал. «Стой» — говорю. Он стал. Бледный сделался, как смерть, я говорю: «Ты что испугался? Я. говорю, должен тебя убить.
— За что?
— Ты сам знаешь за что.
Вынул револьвер. «Я, говорю, все знаю», — и рассказал ему все, что он говорил в хате, — теперь, говорю, вот ты стоишь, чувствуешь — под тобой земля. Ну и чувствуй же. Понял! А теперь иди.
И пошел назад. Ну, тут он и плакал и каялся:
— Убей, — говорит, — меня лучше, сукина сына.
— Иди, — говорю, — на службу, а про нас ничего не говори. Скажешь — сам себе противен навек будешь.
Попрощались, я и пошел...
День мы провели в пуне за Тесновкой, а когда вернулись в хату Антона, с лежанки лениво спрыгнул Костя Дорофеев, член подпольного повстанческого Комитета. Студент-медик, флегматичный, бесконечно милый и умный, две недели тому назад прибревший пешком из немецких колоний для военнопленных в Польше. Он бежал оттуда невероятно до смешного геройски. Он шел, например, вслед своей погони, по пятам ее и потому не был ни замечен, ни захвачен немцами.
На днях он был командирован в Гомель в подпольный Комитет партии, так как черниговский Комитет весь был тогда еще в тюрьме и не мог давать инструкций. «Инструкции» Гомеля гласили: делайте все, что хотите на свой страх и риск. Мы ничего делать не можем и не будем.
Денег — 100 рублей керенками.
— Хорошо, что хоть не запрещают! Обещали приехать, сделать смотр силам, — хохочет язвительный делегат над Комитетом.
Другой гость не менее занятен. Он тоже Костя, хотя настоящее имя его Касьян. Это парнишка лет восемнадцати, в пальто с каракулевым воротником с претензией на интеллигента, очень толковый и энергичный. Он приехал от Тупичевской организации узнать, уцелел ли я во время боя в Чернигове, приехал ли и когда начнем повстанье.
Боевое настроение отдаленной организации, совпадавшее с нашим решением, еще больше подкрепляет меня и товарищей в правильности решения: откладывать дальше нельзя.
— Зови ребят, Антон, — говорю я. — пусть приходят к нам разрабатывать план действий.
Антон вошел и тотчас два условных выстрела разорвали сельскую тишь.
Через час «варта» и все приспешники гетманской власти в селе сидели под арестом. 5 лишних человек было вооружено за их счет. Этим, свеже-вооруженным, приказано было отправиться в Тупичевский район и ночью обезоружить всех гетманцев в этом районе и арестованных доставить сюда. Самим тупичевцам предписывалось всей организацией вооруженными и невооруженными тоже прибыть сюда: Дроздовица об'являлась сборным пунктом перед операцией.
Два человека должны были ехать в Добрянку и, подняв всю тамошнюю организацию на ноги, тоже явиться в Дроздовицу.
Не успели от'ехать посланные, как 4 добрянца были уже здесь: партизанский инстинкт говорил всем одно и то же: сегодня надо начинать. Два офицера остались у нас, как нужные в любую минуту люди, два ускакали с заданием к своим. Подобные приказы были посланы во все села и волости, в которых имелись партизанские группы, даже в соседнюю Могилевскую губернию.
Мы сидели у огня камина и сквозь шутки нащупывали в неизвестности будущие точки опоры.
Не имевшие еще определенного революционного боевого опыта, мы имели опыт личной дерзости, который говорил: смелость города берет. Мы знали, что будем брать города и не соизмеряли больше сил своих и врага, чтобы не осложнять свою волю подробностями; о них будем думать в разгар действия.
Лица входивших и выходивших партизан были торжественны. Никогда я еще не видел такого яркого, полного сознания «мы». Вряд-ли в ту ночь кто-нибудь из нас различал свое «я», это «мы» стало счастливо замещать блаженно утерянное «я».
К утру мы получили благоприятные сведения: весь оперативный наш приказ, данный в эту ночь, выполнен. Результат его: 47 арестованных и столько же вооруженных за их счет наших, даже больше, потому что у некоторых гетманчиков оказалось по две пары оружия.
Можно было считать, что у нас сто вооруженных человек, не считая тех двух сотен, что пришли к рассвету на сборный пункт в жажде получить оружие и в крайнем случае готовые драться кулаками и зубами.
Мы вздремнули опять на 20 минут, как и в прошлую ночь. Эти 20 минут стоили обыкновенных обывательских 10 часов сна и давали силы опять на сутки.
В 9 часов утра, под крики одобрений заполненной народом площади, Комитет пронес свое красное знамя в волость и об'явил открытое заседание в кругу партизанской рады.
После моего доклада о Чернигове, сквозь толпу протолкался только что приехавший со станции Шобик, привезший сведения о петлюровцах: он был в штабе Палия в Конотопе.
Палий мобилизовал два уезда: Конотопский и Борзенский, у него образовалось 4 полка по 500—600 человек. Обмундировывает и формирует резервы на Киевскую операцию. Ударники — полтавцы. В Сосновке сидит его комендант.
Воззвания Петлюры были прочитаны под иронические возгласы, сразу уловившей тон Комитета 300-головой толпы партизан.
Вскоре подоспели наши разведчики с извещением, что в городе (Городня), куда прибыло 200 гетманчуков-кавалеристов, ждут прибытия еще 2.000 пограничников из Гомеля. Готовятся к наступлению на нас: немцы обещали им свою помощь.
Воззвания Петлюры были прочитаны под иронические возгласы, сразу уловившей тон Комитета 300-головой толпы партизан.
Моментально были выдвинуты два, только что вернувшихся из долгого немецкого плена и знающих сносно немецкий язык, партизана (Захарий Ковбоса и Иван Левкович) для ведения дипломатических переговоров с немцами по соблюдению взаимного нейтралитета: дескать, уезжайте, мы вам поможем уехать, но не мешайте нам в своей стране бороться за свои права.
Делегаты отправились. Затем, собрание постановило: немедленно формировать боевой батальон и конную сотню и выбрать к ним командный состав: штабу разработать план обороны, поставить широкую разведку.
Двум дипломатам ехать немедленно к Палию и окрутить атамана в свою сторону, для общей пока борьбы с гетманчуками.
Об'явить себя Краевым Комитетом повстанческого движения на севере Украины и послать о том извещение Гомелю.
Двум ехать в Носовичи в сторону границы и передать носовичанам приказ Краевого Комитета о развитии боевой операции по задержанию и разоружению двигающихся в панике пограничников.
Ехать к Палию приказали и Дорофееву.
Через два часа мы были на станции и садились в поезд на Сновск.
Был ли у нас план? Нет. Мы верили лишь собственной изворотливости: море научит плавать. Нас бросили и мы плыли.
О, мы оказались дипломатами лучшего образца.
В Сновске коменданта атамана Палия не оказалось. Что было нам делать? Поезда ходили только от случая к случаю.
В железнодорожном депо должны быть наши товарищи. Один из них две недели тому назад бежал вместе с Костей Д. из Бялы. Пошли в депо. Рабочих не было: два уехали в дальнюю командировку, третий — лежал в тифу.
Неожиданно вспоминаю: здесь живет доктор-украинец, об'явивший себя некогда анархистом, — Полторацкий. Он знает моего брата и нашу семью.
Мы нашли доктора и, изложив ему на чистейшем украинском языке наши положение и задачи, предложили стать посредником между нами и Палием и убедить его, что партизаны — единственная опора всякого революционного движения, поскольку оно народно. Мы — дети народа и на нас может положиться, а мы знаем уже, что надо делать.
Доктор, седой, как снег, и здоровый, как дуб, с седыми усами старых запорожцев, загорелся, как юноша, нашим предложением.
Через час у нас сидел комендант, назначенный Палием, духовный питомец седого доктора, некто Терехович. Этот был славный добродушный и чуть-чуть, пожалуй, хитроватый хохол. Он заказал уже в депо паровоз для нашей совместной поездки к Палию. Мы пили чай и совещались. Комендант, повидимому, был зажжен моим энтузиазмом и убежден спокойствием моего друга Кости.
Звонок по телефону: паровоз подан и ждет.
Я разбудил, блаженно спавшего во время беседы, Костю, коротко рассказал, на чем мы порешили и отправил его с этой сводкой обратно в действующий отряд.
— Через день я буду на выручку с казаками Палия: пусть держатся.
Я знал, что пробраться назад не так легко, как сюда. Мы проезжали станцию Городня и безусловно были замечены в поезде. Костю могут поймать, и тогда он не довезет сведений о ходе «дипломатических переговоров». Но кто не рисковал в эти дни? Я пожал руку товарища и уехал к Палию вместе с Тереховичем и батькой Полторацким.
В 12 часов мы поднялись в штаб «Главнокомандующего левобережной Украиной», атамана Палия, в верхнем этаже вокзала.
Нас принял его ад'ютант Рихтер.
— В чiм рiч?
Я изложил. Мы повстанцы, окружены немцами и гетманчуками, если нас поддержат, мы примем на свою грудь первый удар отступающих, прорывающихся к своим, — пограничников. Не дадим спуску и немцам — обезоружим, не допустим вывезти ни одной винтовки.
— Горазд, доложу батьковi.
Через полчаса мы беседовали с Палием.
— Дюже втомився! Ну, кажить!
Я рассказал.
— Чого хочете?
— Пiвтораста козакiв, крiм того 200 рушниць3) для моiх хлопцiв, а тако ж мандат на призначення мене пiдотаманым на Городнянщинi i дозволi зарештовати офiцiйно од вашего имени генералiв Семенова и Иванова.
— Горазд, зроблю все. Хлопцiв i рушницi вiзьмiть у Бахмачi. Папери4) зараз напише, Рихтер.
Через полчаса я с мандатом о назначении меня под'атаманом Городнянщины и с двумя ордерами на арест генералов Иванова и Семенова ехал в Бахмач за хлопцами—казаками.
В Бахмаче я соскочил с паровоза и пошел в комендантскую. Там сидело 3 человека у жарко натопленной чугунной печки-грелки. Жарко было на паровозе, жарко было и здесь, я не вытерпел, снял украинского покроя свитку и, бросив ее на деревянную скамейку, остался в матросской форменке.
Надо сказать, что моя карточка, снятая с меня еще при первом аресте гетманчуками, где я был в этой же матроске, распространилась теперь черниговским «информационным бюро», т.-е. их охранкой по всей железнодорожной линии. Пока я говорил с комендантом, передавая ему устные распоряжения Палия относительно предоставления мне хлопцев и оружия и пред'являл свои под'атамановские мандаты, комендант изучал меня и сравнивал с чем-то в своей записной книжке.
Я тогда не обратил никакого внимания на его движения, так как был совершенно спокоен и потому рассеян. Неожиданная удача часто вредит нам, делая неосторожными и беспечными. Так было со мной.
Я не обратил внимания и на то, что телефон был здесь-же на столе, а он почему-то пошел к другому.
Через пять минут комендант возвратился и сообщил мне, что атаману Палию не были известны некоторые обстоятельства, по которым казаков дать возможно лишь завтра, и что мне велено отправляться в Сновск и ждать казаков завтра к 9 часам утра. Это меня разочаровало. Я намерен был ночью напасть на Городню, не дав ей возможности обрушиться на нашу группу со всеми пограничниками.
— Позвольте мне переговорить с паном гетманом.
— Не можно, вiн лiг спати.
— Ну, с Рихтером.
— Рихтера тож немае.
Комендант и виду не подал, что он меня подозревает и уже провалил — он был любезен. Подал мне руку и крикнул вдогонку:
— Чекайте5) завтра в 9 годин6) двi сотнi. Я сам буду до вас.
Я вышел на платформу: на путях стояли два паровоза под парами и, глядя в родные стороны, фыркали, словно два обиженных друг другом зверя.
По рассеянности я пошел к чужому паровозу.
— Ваш вон тот.
— А это чей? — спросил я механически.
— Это делегация из Городни к атаману Палию.
Я заметил выглядывавшую с паровоза даму в шубе и усмехнулся: очевидно, Городня, пронюхав через сновских шпиков, что я поехал к Палию, нарядила дамскую делегацию с просьбой пощады городу.
Я влез на свой паровоз и распорядился:
— «Ходу»!
С хохотом выслушивали батько и добродiе Терехович о дамской делегации из Городни, а я забыл даже на минуту недавнее огорчение изза отсрочки подмоги.
1) Полицейский.
2) Приспешников.
3) Ружей.
4) Документы.
5) Ждите.
6) Часов.