Воспоминания Г. Лозгачева.
Анне Ильиничне, бла-
годаря которой я узнал
близко Ильича и мог на-
писать эти строки.
Ленин — гигант, гений, а... Владимир Ильич — небольшого роста человек, веселый, смеющийся, ласковый, симпатичный...
Ленина знает весь мир, а Владимира Ильича — очень немногие. И я хочу познакомить поближе с ним, с его домашней жизнью, в которой я принимал некоторое участие, будучи приемным сыном сестры его Анны Ильиничны.
Итак, это было 4—5 апреля 1917 года.
Накануне вечером Анна Ильинична отправилась на Финляндский вокзал встречать Владимира Ильича. Он возвращался из Швейцарии, куда эмигрировал от царского правительства. Я остался дома: время было неспокойное, к тому же я был еще слишком молод, чтобы понять значение этого события (мне только исполнилось 11 лет). И, ложась спать, я думал о Владимире Ильиче, удивлялся, что по случаю его приезда соберутся тысячи народа его приветствовать.
До сих пор я знал Владимира Ильича только по рассказам Анны Ильиничны, по фотографиям, видел написанные им книги. Последнюю его фотографию мы получили из Швейцарии не очень давно, и на ней он веселый, смеющийся, с сузившимися от улыбки глазами, с лицом, дышащим приветливостью и лаской, — мне очень понравился.
А на другое утро я и самого Владимира Ильича увидал.
Я шел еще только умываться, а в корридоре против моей комнаты Владимир Ильич стоял уже умывшийся, и, пофыркивая, вытирал лицо и голову полотенцем. Лицо, такое же, как на карточке, только, конечно, не такое белое, те же обстриженные усы, небольшая бородка и смеющиеся с'узившиеся щелки — глаза.
— Ну, здравствуй... здравствуй, — проговорил он, плохо произнося букву «р», и протягивая мне еще влажную руку. Я поздоровался, чувствуя некоторое смущение и недоумение. Сегодня ночью его торжественно встречали, а сейчас он — обыкновенный человек, небольшого роста, с очень большим лбом, здоровый, плотный, просто и весело пожимает мою руку.
Я сразу почувствовал к нему симпатию.
В этот же день я имел удовольствие первый раз в жизни бесплатно прокатиться на автомобиле, не помню куда, только за пишущей машиной. А Вл. Ильич в этом автомобиле уезжал каждый день в Смольный. Приезжал он оттуда веселый и для отдыха подолгу возился со мной. Я это не особенно любил — он тискал меня, как котенка, и щекотал шею. Поздороваешься с ним, а он захватит руку, потом всего заберет и начнет такие штуки проделывать, что от меня только писк слышен. Однажды я успел вырваться и отбежал от него за стол. Владимир Ильич, не долго думая, перегнулся через стол, который имел свойство перевертываться, когда на один конец его наваливались, и протянул руки, желая схватить меня. Я нырнул под стол, а Владимир Ильич так и скатился с графином, цветами и газетами вниз головой на пол. Поднявшись, мы оба с хохотом устанавливали все на свое место.
Очень скоро Вл. Ильичу пришлось скрыться — его хотели арестовать. Влад. Ильич уехал, как известно, в Финляндию. Я уезжал на два месяца в Саратов, к родным, и мне рассказывали потом, что в мое отсутствие происходило следующее:
Едва Влад. Ильич успел скрыться, как дом1), в котором мы жили, оцепили солдаты и в нашей квартире был учинен контр-разведкой грандиозный обыск. Ей был дан приказ найти и арестовать Ленина, и ревностные слуги Временного Правительства яростно принялись за работу. Где они только не искали Ильича? В шкафах, сундуках, корзинах, ящиках; один из делавших обыск заглянул и в чернильницу...
— Уж не думаете ли вы, что он и в чернильницу сможет влезть, — полушутя спросил его Марк Тимофеевич2).
Тот отгрызнулся, но продолжал шарить по всем углам. В конце концов, они забрали с собой Марка Тимофеевича, должно быть, дпя дачи «необходимых сведений», и лишь на утро (дело происходило ночью) он вернулся домой.
Жильцы дома были очень возмущены таким «неблагоприятным» поведением беспокойных квартирантов из №24, и требовали нашего выселения.
Мы переехали на другую квартиру, неподалеку от старой, на Малом проспекте, д. 25 б.
В скором времени и здесь навестила нас контр-разведка, должно быть, пронюхав, что Вл. Ильич бывает у нас. По общим догадкам, наводила их наша прислуга, но навела неудачно, приняв племянника Марка Тимофеевича, пришедшего к нам в гости, за Ленина. Его чуть было не арестовали. Только просмотрев все документы гостя, сравнив его лицо с фотографией Ильича, имевшейся у них, они пошептались с прислугой и, наконец, ушли, не сделав даже и обыска.
На эту квартиру Вл. Ильич приходил при мне только один раз. Но на этот раз он уже не играл со мной, был серьезен и все разговаривали серьезно. Дело было после Октябрьской революции...
В марте 1918 года Совет Народных Комиссаров и ВЦИК переехали в Москву: Владимир Ильич должен был тоже уехать, с ним поехали Мария Ильинична и Надежда Константиновна.
16-го мая переехали в Москву и мы и поселились в Кремле. Через несколько дней Марк Тимофеевич достал мне пропуск в СНК (он и по сейчас у меня хранится) и я стал иногда навещать Вл. Ильича, Марию Ильиничну и Надежду Константиновну, или «наших», как мы называли их троих сокращенно.
«Наши» жили в 4 этаже здания ВЦИК, рядом с канцеляриями Совнаркома, занимая сначала 4, а потом 5 комнат (когда у них поселился Дмитрий Ильич). Квартира небольшая, но уютная и теплая. Комната Владимира Ильича была самою меньшею из всех четырех, всего аршин 5—7 размером. Мебель, расставленная по комнате, как-то: кровать, кушетка, книжный шкаф, маленький письменный столик, занимала так много места, что уже 3 человека чувствовали себя в этой комнате очень тесно.
Ильич на прогулке в Кремле.
Правда, большую часть дня Ильич проводил в 30—40 шагах от квартиры, в Совнаркоме, в своем кабинете, просторном светлом, обставленном мягкими кожаными креслами, на которые я мог вставать только на колени, так как проваливался. Сам же Вл. Ильич никогда не садился на них, а сидел на простом плетеном стуле, за маленьким столиком, заваленном грудами бумаг и книг. Две стены кабинета были заняты высокими стеклянными книжными шкафами. Бывало, входишь в кабинет и видна одна голова Вл. Ильича, нагнувшегося над деловой бумагой, статьей или книгой.
Вл. Ильич был человек непьющий и некурящий. Он ненавидел, как то, так и другое одинаково; в кабинете на его «приемном» столе стояла рядом с пепельницей карточка: «Курить воспрещается», а в середине рукой Ильича красными буквами: «строго».
Я любил приходить в кабинет к Владимиру Ильичу: мне иногда бывали нужны некоторые книги и учебники. Он откладывал присылаемые книги в особый шкафик, где я мог их всегда брать. Приходя к нему, я всегда разговаривал с ним о чем-нибудь; он никогда не сердился, если я своим приходом отрывал его от дела, даже, наоборот, сам сейчас же вступал в разговор, откладывая свое дело и расспрашивая меня о моих делах, здоровьи, об учении с очевидным интересом.
Я дорожил его хорошим отношением ко мне и старался не ронять себя в его глазах. Если я плохо занимался, то Анна Ильинична говорила мне: «Что скажет Володя, если узнает, что ты не занимаешься». И это на меня оказывало свое действие.
В конце лета 1918 года Марк Тимофеевич и Анна Ильинична заболели «испанкой». Меня на время отправили в Горки пожить у «наших» до выздоровления Марка Тимофеевича и Анны Ильиничны — боялись, чтобы я не заразился. Это была, кажется, первая моя поездка в Горки.
Горки — чрезвычайно живописная местность — раньше имение московского градоначальника А. А. Рейнбота. При имении хорошо оборудованный и электрофицированный совхоз, больницы и электрическая станция, в настоящее время питающая током две или три рядом лежащие деревни. Прожил я в Горках неделю — Вл. Ильичу нужно было опять быть в Москве и остальное время я провел у них в квартире.
Первые годы по приезде в Москву, Владимир Ильич попрежнему бывал весел и любил, придя из кабинета, повозиться со мной, так что я все время удирал куда нибудь от него. Как-то раз он поймал меня, уложил на спину, сел на кресло и задвинул меня под него, головой вперед, держа за ноги: я кое-как вылез с другой стороны и залез под стол в надежде, что не поймает. Вл. Ильич, недолго думая, полез на четвереньках туда же и, поймав меня за ногу, с торжествующим видом вытащил. Всегда он выдумывал, что-нибудь сотворить надо мной и, несмотря на «таскотню», мне было весело.
После обеда приносили почту: газеты, журналы, пакеты и пр. Я отдавал газеты и загребал всю почту себе. Тогда было время гражданской войны и Вл. Ильичу присылали много оперативных сводок, которые он не читал, чтобы не терять даром времени — все сводки печатались в газетах. И вот, я откладывал в сторону эти пакеты, подавая Вл. Ильичу лишь срочные деловые, Надежде Константиновне — ее письма, а Марии Ильиничне, между прочим, передавал частные письма на имя Владимира Ильича. Мария Ильинична сначала прочитывала их, чтобы не утруждать Вл. Ильича чтением разной ерунды, нередко содержавшейся в письмах. Себе же я оставлял иллюстрированные журналы, интересные книжки и пр. Разбирая эти пакеты, я чувствовал себя счастливым, что помогаю Вл. Ильичу, избавляю его от лишнего дела, а он в шутку называл меня своим «личным секретарем». Я был доволен и гордился этим, спрашивал его, нельзя ли мне и навсегда остаться таковым.
30 августа было совершено покушение на жизнь Владимира Ильича.
Крепкий организм долго и упорно боролся с нанесенной раной; одна пуля прошла под лопаткой и застряла в шейных мускулах с левой стороны. Ее из них впоследствии извлекли, а другая так и осталась в теле Вл. Ильича.
Когда он начал поправляться, меня пустили к нему в комнату, с условием не разговаривать — Вл. Ильич был еще очень слаб. Он лежал на кровати, похудевший, бледный, слабый но все же веселый и улыбнулся, когда увидел меня. Опять, как и раньше, приветствовал он меня своим «здравствуй, здравствуй» и засмеялся. К весне он совсем поправился. По мере заживления раны Владимир Ильич измерял работоспособность своей руки и плеча тем, что старался достать свое собственное ухо. Это вначале давалось ему с трудом. В конце концов, сильный, здоровый организм взял свое и Владимир Ильич благополучно выздоровел.
Вскоре скончался Марк Тимофеевич. Анна Ильинична еще раньше уехала к больному Марку Тимофеевичу, а, получив известие о его смерти, Вл. Ильич, Марья Ильинична и я поехали в Ленинград на похороны.
После похорон Вл. Ильич совершенно неожиданно выступал на двух-трех собраниях. Я был на одном: в Народном Доме. Его встретили такими оглушительными апплодисментами, что Вл. Ильич долго не мог начать свою речь. Его речь была ясна, отчетлива, увлекательна. И хотя я не понимал многого из того, о чем он говорил, тем не менее слушал напряженно. А сотни рабочих внимали ему в восторженно-застывшем молчании.
Как я уже говорил, Вл. Ильич большую часть дня проводил в своем деловом кабинете, приходя домой только поесть и спать. В особенно тревожное время, в разгар гражданской войны, когда республика оказалась в железном кольце, он просиживал в кабинете по 16 и более часов за работой.
После обеда он обыкновенно ложился на часок вздремнуть. Изредка для отдыха он прогуливался в саду у Кремлевской стены, где я иногда сопровождал его. Он всегда расспрашивал меня о моих делах, о школе, обо мне самом.
По вечерам раз-два в неделю он выезжал за город подышать чистым воздухом и приглашал Анну Ильиничну прокатиться со мной. Между прочим, он не особенно любил гулять в компании и гулял по лесу один, вдали от других, и, гуляя, все о чем то думал, думал...
Любил Вл. Ильич также и охоту и ездил со своим братом, Дмитрием Ильичем, на охоту, иногда даже на целую ночь, чтобы охотиться на заре, и ночевали они где-нибудь в деревне. Раз ездили даже верст за 100 — к самой Твери. Дмитрий Ильич — ярый охотник, а Вл. Ильич, правду сказать, охотник был неважный и процент удачных для него охот был довольно небольшим. Но, видимо, ему нравилась самая обстановка охоты, когда он мог хоть несколько часов не думать о бесконечных делах, оставшихся в Кремле, и был с головой поглощаем природой и охотой. Приезжал он с охоты поздно вечером, уставший, но отдохнувший и окрепший, довольный, вселяя одним видом своим бодрость и веселость у других людей. Отдохнув час-другой, Вл. Ильич со свежими силами, новым рвением принимался за работу.
Живя в Горках, Владимир Ильич часами гулял по парку и по лесу и был неутомим. В Швейцарии, в годы эмиграции он много лазил по горам во время прогулок и приобрел удивительную выносливость. Он любил и мог очень подолгу и довольно быстро ходить, и сотрудники охраны Вл. Ильича, неотступно следовавшие за ним в Горках, шутливо жаловались: Ильич так их запутывает, что они теряют его из виду, и долго ищут, пока опять увидят. Еще бы, ведь Вл. Ильичу не в первый раз приходилось путать своих преследователей. Только раньше он удирал от царских шпионов, а теперь — от своей собственной охраны. Больно уж он не любил охрану, часто старался увильнуть от нее и мирился с ней, только как с необходимостью. В Кремле часто случалось, что он уходил из квартиры тайком через черный ход и тогда поднималась суматоха по поводу его исчезновения.
Любил Вл. Ильич летом купаться. В Горках, приблизительно за версту от дома, протекает красивая, извилистая река Пахра сажен 25—30 шириной. Мы переезжали в лодке к песчаному берегу и там купались. Вл. Ильич умел плавать, как пробка, и быстро настигал меня. Нагнав, он начинал меня окунать в воду, пока я не взмаливался, тогда он отпускал меня с миром и я вылазил на берег, пыхтя и отплевываясь. Так все кончалось к обоюдному удовольствию и, переехав обратно, мы отправлялись весело обедать.
В хорошую погоду мы пили чай на терассе. Вл. Ильич со стаканом в руке расхаживал взад и вперед по терассе, разгуливая так много, что я, шутя, замечал ему: «и что вам, Владимир Ильич, ездить на автомобиле, когда вы так много ходите, что право, смогли бы уж до Москвы пешком дойти», и также шутя начинал считать каждые пять минут: — вот уже 5... 10... 12 верст прошли».
Владимир Ильич ласково улыбался своей милой доброй улыбкой, ничего не говорил в ответ и по прежнему продолжал ходить. Кто знает, может быть в этот момент решался важнейший политический вопрос. Кто знает, что происходило в его великом мозгу...
А время спокойно двигалось и двигалось вперед...
В декабре 1922 года организм Владимира Ильича не выдержал непосильной нагрузки: последнее время Вл. Ильич столько работал, что на его месте, кажется, уже 10 человек свалились бы, а Ильич держался. Но и он, наконец, не выдержал и слег в постель. До этого у него бывали легкие заболевания, отрывавшие его на несколько дней от работы, но он относился к ним невнимательно и, едва оправившись, снова гнал работу, наверстывая потерянное время. Да и лечиться он не любил.
Лежа в постели, он не бросал дела, читал, изредка диктовал статьи в газету. Болезнь его шла с быстрым ухудшением и выразилась в параличе правой стороны тела и потере речи.
Во время болезни долгое время к нему никто не допускался, кроме Марии Ильиничны и Надежды Константиновны, которые за ним ухаживали.
К лету 1923 года наступило медленное, постепенное улучшение. Ему разрешили читать газеты, и он уже мог немного ходить с палкой.
Ильич во время болезни.
За все время болезни я только в июне впервые увидел больного Владимира Ильича. Я приехал в Горки, и, гуляя, случайно, увидел, как его везли по парку в кресле на колесах. Мне еще нельзя было подходить к нему и я, спрятавшись за дерево, смотрел на него, хотя, к сожалению, не мог хорошо рассмотреть черты лица. В другой раз я рвал цветы у дорожки, где, как думал, Владимира Ильича не возили на прогулку. Неожиданно из-за кустов его вывезли на кресле. С ним были Мария Ильинична, Надежда Константиновна, д-р Розанов. Вез его тов. Паккалн, начальник его охраны.
Я растерялся. С одной стороны, мне было запрещено гулять близко во время прогулки Владимира Ильича, так как, видя кого-нибудь, он начинал волноваться. С другой стороны, я был захвачен врасплох и растерянно остался стоять, в глубине души довольный, что мне удалось увидеть Вл. Ильича. Не знаю, заметил он меня или нет.
Я едва узнал его, т. к. не думал и не мог себе представить, чтобы он мог так измениться. Исхудавший, поседевший, постаревший, он не был похож на того Ильича, которого я привык видеть. Это не был Ильич — это был тяжело больной человек.
Его провезли и я пошел домой, унося в сердце тяжелое впечатление от только что виденного. В душе я почти потерял надежду, что он выздоровеет: так поразил меня его изменившийся вид.
Вскоре я уехал в Ленинград учиться и только на зимние каникулы приехал домой — в Москву. Через день, или два, мы с Анной Ильиничной поехали в Горки, где я мог уже «официально» увидеть Ильича, так как он себя чувствовал уже достаточно хорошо.
Мы приехали в Горки к обеду и направились в большую залу на первом этаже, где обыкновенно обедали и куда должен был спуститься и Вл. Ильич. Я страшно волновался и у меня усиленно билось сердце.
Его ввезли в залу. Он сидел веселый, сияющий, улыбающийся, здоровый, словом, передо мной сидел опять Ильич. Внешний физический вид у него был прямо-таки великолепен, выглядел он очень хорошо, только, безжизненно лежащая на коленях, полусогнутая правая рука, и то, что он сидел в кресле на колесах — все же напоминало, что он еще не вполне здоров.
Был еще какой то необ'яснимый, еле уловимый, отпечаток болезни в глазах, и когда он задумывался или смотрел на меня близко, пристально, то казалось, что он видит сквозь меня.
Когда его ввезли в залу, я подошел к нему. Он сидел на кресле, весело улыбаясь, и увидев меня, стал кивать головой и делать приветственный жест левой рукой, произнося радостным, но немного задыхающимся, негромким голосом: «вот-вот-вот, вот-вот-вот» — таким тоном, что я сразу понял, что он говорит мне старое — знакомое: «Здравствуй, здравствуй». Я подошел к нему и осторожно пожал протянутую руку.
За обедом я немного успокоился и вкратце рассказал ему, что успел окончить рабфак и поступил в институт и теперь приехал на каникулы в гости. Вл. Ильич, улыбаясь, слушал меня и отвечал довольным: «вот-вот-вот». Я же весь обед не мог оторвать от него глаз, радуясь, что он так хорошо поправился.
День Владимира Ильича проходил таким образом.
Встав утром, он умывался с помощью санитара и спускался вниз, к чаю. До первого этажа он шел сам, затем его сажали в кресло и он в'езжал в залу, к столу, улыбающийся, свежий.
После утреннего чая он или гулял по парку, возимый тов. Паккалном, в сопровождении Надежды Константиновны, или ездил на охоту. Его тепло одевали, и рядом с ним усаживался тов. Паккалн, чтобы поддерживать его сзади. На розвальнях ехали несколько человек из охраны с охотничьими ружьями, а не имеющие таковых — с винтовками.
Прогулка эта мало походила на охоту, так как всегда почти возвращались с «пустыми руками». Вл. Ильич мороза не боялся и приезжал к обеду всегда довольный и вечно улыбающийся, и на расспросы: «не замерз ли», он весело отвечал отрицательным: «вот-вот».
Затем садились обедать.
Аппетит у Вл. Ильича был довольно плохой и он мало ел. Я неоднократно предлагал ему за обедом брать пример с меня и он ласково смеялся. Когда ему не нравилось какое-нибудь кушанье, он строил преуморительные гримасы и лукаво поглядывал на нас. В общем обед проходил в шутках и весельи. Мы все старались не давать Вл. Ильичу скучать и вели веселые разговоры, обращаясь часто к нему.
После обеда он обыкновенно отдыхал, в 4—5 часов был чай, а часов в 8 — ужин.
После ужина приносили небольшой киноаппарат с ручным электромотором и просматривали какую-нибудь ленту, сопровождая ее веселыми замечаниями. Вл. Ильич иногда смеялся до слез... Больше одной части зараз не пропускали, чтобы не утомить Вл. Ильича. После кино-сеанса он отправлялся в свою комнату с Марией Ильиничной и Надеждой Константиновной.
Однажды вечером мне сказали, что Вл. Ильич зовет наверх, к нему. Это желание он не мог ясно выразить и долго догадывались, чего ему не хватает; догадавшись, послали за мной. Я пришел и мы вместе смотрели картинки через стереоскоп, сопровождая каждую веселыми жестами.
С тех пор по вечерам я часто приходил наверх и Вл. Ильич радостно встречал меня своим «вот-вот-вот», когда я являлся.
25 декабря для детей была устроена в той же зале большая елка. Вначале предполагали осветить ее всю электрическими лампочками, но от соприкосновения их с металлическим дождем половина перегорела и елка освещалась лампочками и свечками. Собралось человек 10 детей, которые вначале немного дичились и смущались, но вскоре освоились и весело и непринужденно пели детские и революционные песни, декламировали стихи, водили хороводы, играли и под конец все получили по хорошей игрушке от Марии Ильиничны. Владимир Ильич с удовольствием наблюдал за детьми, которые, расшалившись, бегали, падали ему под ноги, и видимо был доволен устроенным вечером. После подарков детям показали комическую картину и затем все разошлись.
Я узнал о смерти Ильича, уже вернувшись в Ленинград, и поспешил в Москву.
В доме Союзов я в последний раз видел дорогое лицо, уже не веселое, не смеющееся, но удивительно спокойное и неподвижное, как будто Ильич просто спал.
Я стоял в почетном карауле. В этот краткий миг — 5 минут, я в последний раз смотрел на него вблизи.
Поминутно раздавались в толпе проходивших плач, крик, жалобные звуки похоронного марша реяли под сводами Колонного зала, а река все текла, и гроб, осененный четырьмя высокими пальмами и черно-красными знаменами, словно остров покоился в волнах черной реки...
А звуки похоронного марша неслись, ширились, разростались...
В эти дни пролетариат в последний раз видел своего Ильича. И в первый раз Ильич молчал перед ним...
— Прощай, Ильич, — воскликнул какой-то рабочий, проходя мимо гроба.
Прощай, Ильич. Мир не забудет тебя, молодое поколение воспитается твоими заветами, будущее будет принадлежать только нам.
Ты начал — мы кончим. Не надо слез.
Великий архитектор оставил нам план новой жизни — мы построим ее.
Прощай, Ильич!...
1) Дом этот на Широкой ул. Ленинградской стороны. № 48.
2) М. Т. Елизаров — муж Марии Ильиничны, умерший в Ленинграде 10 марта 1919 г. от сыпного тифа.