ДНИ ПОШЛИ ПОГОЖИЕ, — морозные да солнечные. Последние дни белого Киева... Сегодня подземный орудийный гул придвинулся еще ближе и глухо урчит за Днепром. Улицы полны народу, но каждый чутко ловит ухом отдаленные раскаты. Для каждого звучат они по иному. Хозяева города прислушиваются к ним с деланным равнодушием, с тоскливым недоумением ловит их толпа, мы — с затаенной и крепнущей радостью.
Рано утром мне принесли из подпольной типографии остро пахнущую корректуру газеты. Что ни слово — опечатка. Досада, но все-таки доволен. Трижды прочел ее от доски до доски, — бодрая газетка; зовущая. Изуродованные ошибками слова, как-будто искаженные гневом, выстроились в черные строчки. А впереди — непреклонные и дерзкие заголовки: "Город будет нашим", "Дни белых сочтены".
Скользко. Поворачивая за угол Жилянской, падаю, но быстро вскакиваю, потираю ушибленную коленку и нащупываю за пазухой корректуру. Цела. К утру газета должна быть готова. В предрассветном сумраке союзные ребята с Демиевки (предместье Киева) будут красться вдоль заборов с горшочками клея в карманах. Негнущимися от холода пальцами будут торопливо, оглядываясь по сторонам, расправлять на стенах белые крылья газет.
Задумался и не заметил, что впереди, на углу, толпится кучка людей. Проверяют документы. Обыскивают. Остановился поздно. Долговязый офицер в британской шинели, проверяющий бумаги, встречается глазами с моим взглядом. Замедляю шаг. Подхожу к оконной витрине, стою полминуты. Поворачиваю назад. Иду медленно и беспечно, а в мозгу острой иглой вонзается двойная мысль: "Пропал". — "Нет: увернусь".
Оборачиваюсь. От группы темно-зеленых шинелей отделяется одна и, не спеша, следует за мной. Не ускоряю шаг, но мысль лихорадочно бьется. "Юркнуть во двор? Бессмысленно"...
Неожиданно для себя принимаю решение: круто поворачиваю, открываю дверь булочной. Обдает паром. Подхожу к прилавку. "Фунт черного". Голос странно-звенящий. "Нет, корректуры не брошу. Газета должна быть завтра". Будет-ли? Уплачиваю деньги, отхожу в середину магазина, вынимаю исчерканную синим карандашом корректуру и медленно заворачиваю в нее дышащий теплый хлеб...
В выходе сталкиваюсь с прапорщиком. Я уже совершенно овладел собой. Хочу пройти мимо. "Ваш документ". Полулениво, полуудивленно вытаскиваю дряхленькую метрику. Хлеб держу под мышкой. "Идемте". Перекладываю хлеб в руку, почему-то подымаю воротник и также лениво и недоумевающе следую за прапорщиком. Подходим к углу.
— Что-ж это вы, юноша, завидев нас, изменили маршрут?
Британская шинель разворачивает мои документы, смотрит пытливо и насмешливо. Я указываю на хлеб, слегка улыбаюсь; смотрю в глаза:
— Мой маршрут, собственно, имел в виду булочную, но я по ошибке прошел мимо.
— Булочную? — полунасмешливо переспрашивает офицер, оглядывая меня с головы до ног. — А не позволите ли пошарить у вас в карманах, молодой человек?..
С видом оскорбленной невинности пожимаю плечами, — подчиняюсь. За то время, что меня обыскивают, другой офицер задерживает рабочего в синих очках и куда-то уводит. Я его знаю, он печатник.
Из моих карманов появляется перчатка, бумажник, набитый мятыми ростовскими десятирублевками и не первой свежести носовой платок. Из-за пазухи извлекается огрызок карандаша и вторая перчатка. Офицер поднимает платок и смотрит на свет.
— Некоторые из них имеют обыкновение писать на платках свои мандаты, — бросает поучительно своим сотрудникам, возвращая мне платок.
Я с трудом сдерживаю улыбку. Офицер еще раз окидывает меня взглядом. Еще раз просматривает метрику.
— А это что у вас? Ах, да, хлеб...
Жду. С виду спокоен.
— Ну, что-ж, ступайте...
Слегка притрагиваюсь к шапке покрасневшими от мороза пальцами и медленно удаляюсь. Сворачиваю за угол. А внутри разливается и кипит, клокочет молодое, неудержимое и бодрое.
А на рассвете ребята из слесарной и швейной мастерских, озираясь по сторонам, крались вдоль стен, сжимая негнущимися от холода руками горшечки с клеем. Приклеивали к стенам, заборам, магазинным стеклах хлопающие по ветру белые крылья газет.