Их было двое на этом песчаном полуострове — Макар Гнедых и его сын Егор. Кругом гудел зеленотелый, смолистый, пахучий лес. Впереди плескался серый, холодный океан. Он лизал береговые пески, шипел белой пеной, а правее бил с грохотом о скалы. Черным грибом стояла среди сосен избушка, копченая и крепкая, подставляя свои стены морским ветрам. Прошлой весной привез Макара и сына с юга пароход. Счастья попытать захотел старик...
В роде Гнедых были все золотоискатели и бродяжили по Сибирской тайге, пока была свобода, пока не наехал чужой народ. Инженеры, рабочие — по долинам рек настроили поселки, глубоко влезли в землю: запыхтели промывательные машины, все дальше и дальше на север отгоняя Гнедых...
Всплескивает океан. Гудит тайга. Смешались обе силы, слилися друг с другом и поют свои грохочущие песни, древние и угрюмые, как они сами. Уходят утром старик с Егором, шатаются по тайге. Идет впереди Макар, кряжистый, широкий, как старая сосна. Держит в руке заступ, по сторонам зорко смотрит. Бредет сзади Егор, нагружен мешком с харчами, сбоку котелок о кайло звенит, за спиной винтовка стволом в небо смотрит. Лапами мохнатыми протянули сосны сучья над головами, сплелись ими и стоят, обгорелые внизу от частых пожаров. Овраг сбоку глянул, цветистым мхом весь покрытый.
— Ну, Егор, — говорит старик, — давай здесь попытаем.
Спустились в овраг. Мягко ноге итти по густому мху. Изгрызли таежные воды овражьи края, зубьями глядят из-под корней сосен белые камни, смеется ими овраг.
Начал копать старик. Далеко вглубь уходит заступ под сильными руками, блестящий — о корни звенит; шуршит земля, падая на мох. Присел Егор возле выброшенной земли, каждый комок осматривает.
— А вдруг блеснет...
Нет, ничего, кроме жирного чернозему. Бросил копать Макар.
— Идем, паря, дальше.
Пошли. Долго водила их тайга, пока новый овраг не открылся под ногами. Роет старик, по пояс в'елся в землю, бросает ее оттуда полной лопатой. Глядит Егор.
— Нет, ничего.
Рис. Ф. Иванчука
Ночь вошла в тайгу, всю ее залила собой, черным глазом из-за стволов смотрит. Вылез старик из ямы.
— Ну, довольно на сегодня, Егорка, завтра окончим, чую я — есть руда здесь. Жги костер.
Собирает Егор сушь лесную: подымается огонь тонкими желтыми языками, дразнит старуху-ночь.
Греется пузатый котелок на железном треножнике, будто мужик на банной полке. Молчит вокруг тайга. Струнят комары, трещат сучки в костре. Молчат и старик с Егором, словно боятся своим голосом таежную тишину нарушить. Жуют рты, белыми зубами сверкают. Стучат ложки о края котелка. Молчит тайга. Лишь издалека глухие удары доносятся — то хлещет океан.
— А што, батька, — спрашивает Егор, — што да, ежели золото там, — кивает он на разрытую
землю.
— Што-ж, — отвечает старик, — наскребли, а весной домой, хозяйство наладим, женю тя, стар я уж стал ходить-то.
Вот раньше ходок я был, а ноне не то: уставать начал. Вот намоем золота, Егорка, тады отдыхать буду, а ты один
поработаешь. Спроси во всей округе, а лучше Гнедых нигде не было пытателей, все знают нас. Ну, давай спать, — резко
обрывает он, — работы у нас с тобой завтра много еще.
— Эх-хх-хххе-хе, — зевает старик, — тишь-то какая, только
окиан гуляет, эк его разбирает севодни, знать буря будет.
Несколько дней роются Макар с Егором в овраге. Изредка попадается золотоносный песок, но старик уверен, что доберется до самой жилы. Немного намыли золота, хоронит его старик у себя на шее в кожаном мешочке. Иногда бросает Макар работу. Сидит в избушке, хозяйство свое ладит или песок промывает, а Егор на скалы уйдет и лежит, смотрит в воду.
Бьется океан, грозит ему, гонит волны к берегу, кладет седую, пенную бороду на скалы, волком воет, тайгой шумит, а то ветром примется дуть, словно сбить Егора со скал хочет. Лежит Егор, любит он океанные шутки, — силищи в них много. Вливается эта сила в молодое тело, схватывает его собой и тянет куда-то, зовет, а куда — неизвестно, беспокоит всего, жутью сказочной, красочной, яркой манит, смехом грохочущим лезет в уши, ширью огромной, свободной, давит и смеется, дразнит зелено-серыми языками волн. Кричат чайки, блестящими, стальными подсеками сверкают на солнце. Их крик током проходит по всему телу; взметнулся бы с ними под солнце и купался бы в солнечных лучах свободный легкий и радостный. А поправее на скалах гагары сидят, гогочут, все скалы пухом покрыли. Невтерпеж станет Егору лежать и слушать насмешки океана, вскочит в бешенстве и пойдет карабкаться по скалам, распугивая птиц. Тяжело и неохотно поднимаются гагары и садятся опять на скалы. Ахает винтовка, брызжет кровь, крупными снежинками летит пух и относит его ветром в сторону. А внизу океан ластится, хитрой усмешкой морщинится весь, затихает беспокойный, точно маслом смазали его, чуть чуть лижет скалы и вздыхает нежно...
Как-то осенью расшутился океан. Несколько дней ревел он, хлестал волнами по скалам и берегу, вздымал огромные водяные горы: серо-зеленые рушились они на берег, шипя по краям желтой пеной. Затянуло водяной пылью всю прибрежную тайгу и пропала она в ней. А вверху небо расхлябилось и лило воду ушатами. Ветер тигром бросался на тайгу, звериным воем завывал в ней, и летели на землю вековые сосны и пихты. Содрогалась вся избушка от океаньих шуток. Сидели Макар с Егором, плели свою деревенскую беседу, длинную и тягучую, как сама тайга. Скучал Егор, надоела ему эта жизнь, а отцу признаться боялся, — будет ругаться старый. И старик стал примечать, что ослаб паря, затосковал. Решился, наконец, Егор сказать ему:
— Батька!
Поднял тот голову (рубаху чинил), проворчал:
— Чего тебе.
— Поедем, батя, отсюдова, домой поедем, хватит с нас песку, скушно мне здесь, все
сердце по дому изныло, поедем, батька, покуда последние пароходы не прошли.
Вскочил старик. Глаза кровью налились от злобы, гаркнул во всю избу:
— Куды ехать. Только жилу открыли, а он ехать: теленок безмозговый, раньше года и не заикайся об этом.
И насупился. Замолчал и Егор. Тихо стало в избе, только ветер рвет стены, в окна песком стучит и тянет в трубе свое нудное:
— И-и-и-и- у-у-у-у- и-и-и-и-и...
Сквозь бурю словно гудок донесло с моря. Встал Егор.
— Бать, никак пароход гудет.
Прислушались. Впрямь гудет. Оделись. Из избы вышли. Сразу ветер набросился, расставил руки — не пускает к океану. Прорвались. Сбежали к самой воде. Хлестнуло волной, обдало брызгами, чуть не свалился Егор.
— Держись крепче, — отрубил старик и воткнулись глаза в водяную муть. Там, саженях пятидесяти от берега кусали волны небольшой пароходик, а он старался пролезть меж их зубов в бухточку полуостровка. Чиркая бортами по гребням, избитый весь волнами, пароходик вполз в бухту. От него отчалили две лодки, прыгнули из них на берег черные, мокрые люди, загалдели вокруг старика с Егором. Пошли все в избу. Развернулся пир. На столе спирт, ром, закуски. Сидит за столом капитан Иван Сергеевич, обветренный, седой и крепкий, как кусок просмоленной парусины. Разговор со стариком ведет.
— Ну, и дела творятся у нас, — говорит Иван Сергеевич и насмешливо поблескивает глазами, — вся Сибирь от них ходуном ходит. Револю-ю-ция. Вой-на. А кто с кем дерется — и сам черт не разберет. В Омске адмирал Колчак об'явил себя верховным правителем и открыл войну с большевиками. У нас во Владивостоке японцы с американцами высадились. К ним какие-то атаманы пристали, порядки наводят, об'явили всем, чтобы подчинялись их приказам, да я не дурак, — хитро подмигивает старику Иван Сергеевич, — ночью снялся с якоря и айда в море. Как же, отдам я им своего «Андрея», клади в рот, проберусь в Америку, поработаю там, а успокоится эта каша, — домой вернусь. А в ваших краях, — машет рукой он, — все мужики точно посбесились: бросили деревни, расбежались по сопкам и бацают из винтовок и пулеметов по японцам и американцам. И такая кутерьма идет, старик, что и сам дьявол не разберет, кто кого бьет, все как голодные собаки грызутся.
— Ну-у-у, — тянет Макар, — ан не утреслось еще там, все воюют, лето-сь, как уезжали мы, началась
волынка-то эта, мало им крови за эти годы выпустили, так подавай еще. Шпана!
— Какой там утрясется, — сердится
Иван Сергеевич, — дьявол что-ли придет их утрясать-то. Но-о-вую жизнь, вишь, хотят сделать. Плохо жить им стало, так
давай воевать. Искатели. Тьфу, — он плюется и набивает трубку.
— Поганый народ пошел, — ворчит старик, — задористый,
колготной, все чево-то надо ему, недоволен чем-то. Вот он такой же растет, нонешний-то, — кивает старик на Егора, —
возьми его: нет, штобы робить, отцово дело продолжать. Он все домой норовит, поедем, да поедем. Вот они молодые-то,
— хмурит брови он, — много наработает, жди от него проку.
И досадливо отвертывается в сторону.
Идут разговоры, поливаются спиртом и ромом, пока хмельней сон не кладет всех на лавки.
Встряхнули Егора рассказы Ивана Сергеевича, от них еще сильнее домой потянуло. Лежит на полу, не спится, гонят сон думы и жестко бокам от них. Волчихой голодной воет в трубе ветер и скукой тошной лезет его вой внутрь.
— Эк, в бога мать, развылся-то, — ругается матрос рядом с Егором, — весь сон пропал. Леший! А не
скушно тебе, паря, торчать-то в этой дыре? — спрашивает он Егора.
— И не бай, — вздыхает Егор, — всю душу вымотала
проклятая тайга, да старик не пущат, сидит как идол бурятский над своим золотом, говорит — раньше года и не заикайся о
доме.
— Эх, братан, — шепчет матрос, — плюнул бы я на все это и айда, что здесь делать в твои годы, разя стариться
только. Гляди, что в Сибири-то делатца. Вся молодежь поднялась, не хочет, брат, по старинке-то жить, новые дороги шупат,
да с барами, генералами и прочей сволочью воюет. Весело, паря! А бары-то целыми поездами из Сибири бегут, с подушками,
с перинами, с мебелью. Уморушка смотреть на них. Я и сам удеру к молодежи, с первым обратным пароходом вернусь и пошел к
партизанам. Идем вместях?! — хлопает он Егора по плечу.
Задумывается Егор:
— Нет, паря, боюсь я што-то. И манит меня и пужат вот, эдак сразу. Обдумать надо это дело, да и силы во мне мало, ослабну в дороге. Еще старика жалко, може так уломаю его уехать. Погодь, паря, обожди, дай сил накопить. Накоплю, уйду сам.
Жгут Егора слова матроса и итти хочется и боязно.
Тянет его к столу. Булькает спирт. Жжет глотку. Туманит голову и кует все тело тяжелым сном...
На другой день успокоился океан. Уехал Иван Сергеевич. Долго гудел «Андрей», валяясь бортами, и несло его крики по тайге звонким эхом, пока не скрылся из глаз. Остались Макар с Егором одинокие. Еще больше затосковал Егор. Выйдет вечерами на скалы, смотрит на юг. И чудится ему в ночной тьме горластая, разношерстная Сибирская кутерьма. Хочется Егору к своим, — небось влез бы и он на сопки и бродяжил с винтовкой, а то сиди здесь, майся. Стучат в голове слова матроса и от них что-то сильное, как океан, входит в него, заполняет собой и от этого приходит ненависть и к старику и к самому себе за свою слабость.
Утром пристает Егор к старику:
— Батька, поедем, покуда последние пароходы не прошли.
Хмурится старик.
— Куда ехать-то, слышал чай, японец там, отберут у нас золото.
— А мы в сопки к своим проберемся,
— просит Егор.
Молчит старик.
— Батя.
— Ну, што нудишь, сказал — пока жилу не разработаем, — никуды не поедем и не приставай, а
приставать будешь, побью.
Молчит Егор. Ушел в себя. Затаился. И в этой затаенности сильнее у него ненависть к старику. Ломает она, как сухой прут, старую привычную жизнь с отцом, с семьей и тянет в сопки. Сидит в углу Егор, думает. Жгутся мысли, как угли в костре и словно листы книги переворачивают дни прошлой жизни. Глядит на них Егор: был дом, была семья. День за днем, год за годом текла крепкая, укладистая, вся пропитанная прадедовскими обычаями жизнь. Рос Егор и готовился быть таким же пытателем1), какими были отец, дед, прадед. И вот пришло оно — это властное, неосознанное еще как следует, затормошило всего и растрепало, как таежный ветер сухую хвою, привычную, старую жизнь.
— Эх, — крякает Егор, и застучит кулаком по столу. Поглядит на него старик. Встретятся глаза их, прожгут друг друга. Отведет старик глаза в сторону:
— Што с парнем связываться, попрыгат, попрыгат, да и успокоится, пешком по океану не побежишь домой, да и тайга крепко стережет, поди-ка, сунься один в нее...
Все меньше и меньше говорят между собой отец и сын. Бросил носить старик золото с собой, а хоронит его дома в маленьком сундучке и сидит все свободное время возле него. А ночью кладет сундучек подголову и кайло рядом с ним. Изсох старик, как пень обгорелый. Морщинится лицо. Щеки падями таежными провалились. Скулы скатами овражьими повылезли и светится в глазах злоба жадная, стариковская. Следит старик за Егором, никуда его одного от себя не пускает. Егор на скалы. Старик следом, усядется неподалеку кайло возле положит, сверлит взглядом затылок сына. Повернется к нему Егор, отвернется старик, задумается, а рука кайло сжимает и левая скула дергается.
— Эх! дурак старый! — думает Егор, — все за свое золото боится, индо пожелтел весь от злобы. П-ра, дурак!
Зима пришла. Расснежилась по тайге, закружилась метелями, затрещала морозами, северным сиянием по небу заходила. Сидят в избе Макар с Егором, желчные, молчат целыми днями. Как огонь железную полосу накаливает это молчание Егора. Отцу родному тихо, полюбовно раз'яснить все... Подошел Егор к отцу. Глянул на него старик, дернулось лицо, засмеялся хрипло, а рука цепко в сундучек впилась.
— Што высматривашь, да обдумывашь, до золота мово добираться, не отдам, убью, а не отдам.
Голова трясется, руки длинными сучьями тянутся — нет-нет-нет-нет. И жутко Егору от этой ненависти. Отошел от старика и из угла заговорил тихо:
— Отпусти меня, батя, домой, сил моих нет сидеть тутотко, не нужно мне и твое золото, не хочу я и
твоею жизнью жить, надоела мне така жизнь, другой ее пытать сделать в наших краях...
— Пусти, батька, не то сам
пешком уйду.
Рис. Ф. Иванчука
Рявкнул старик:
— Ах, ты гнус таежный, варнаком хошь сделаться, род наш Гнедых поганить, мало счас их сволочей лазит по сопкам и ты туда же, здесь же положу на месте.
Затрясся старик и, схватив кайло, кошкой прыгнул к Егору. Отскочил от него Егор.
— Бать. Опомнись.
Лезет старик, даже пена на губах проступила, а кайло вот-вот по черепу ахнет. Сразу злоба пришла, стиснула мозг и забыл от нее все Егор. Не помнит как сорвал со стены винтовку, а пальцы затвором щелкают, спуск нажимают.
Грохнуло в избе.
Кислым дымом пахнуло в нос.
Очнулся от грохота Егор, лежит на полу старик, только ноги подергиваются. Подбежал к нему Егор, а он мертвый, из разбитой головы кровь льет, пузырится по краям раны, выкрасила волосы и прилипли к ним кое-где серые кусочки.
Наклонился Егор над стариком, а глаза в серые кусочки влезли и не оторвешь их. Сразу какая-то легкость пришла, и от нее, словно туманом, подернулось все. Повесил винтовку. Оделся. Опять подошел к старику, поглядел на серые кусочки и пошел могилу рыть. Замерзла земля. Не скоро кайлом доберешься до нее сквозь лед. Костер запалил. Обтаял снег. До земли добрался. Вырыл яму. Домой пришел. Обмыл старика. Лежит старик на лавке, так и застыла на лице злоба, кажется — вот-вот встанет и полезет опять драться.
— Прости, батька, отдам твое золото сельчанам-пытателям, пусть пойдет на общее дело.
.................................
Бодро Егор бежал в сопки, где односельчане с винтовками, с пулеметами переворачивают, перетряхивают жизнь.
1) Золотоискателем.
