Мы переступили древний порог и перед нами открылся лабиринт сводов — тесных и низких, покрытых пылью двух веков, — похожих на своды каких-то таинственных казематов. Кто знает, может быть здесь совершались когда-то казни людей, не имевших имен, бежавших сюда от солдатчины, от каторги, от гнета непомерного, небывалого... Может быть. Кто познает тайну этих толстыx стен, мертвым кругом замкнувших расплывшиеся в столетиях призраки прошлых дел? Но...
— Пройдемте вот сюда, в эти вот двери!
Мой спутник толкнул ногою деревянную дверь, и она скрипя ржавыми петлями; глухо стукнулась о стену и открыла зияющую пустоту узкого прохода, едва освещенного одиноким испуганным лучем, попавшим сюда из горящего утра — будто невзначай, откуда-то с верхних этажей башни.
— Говорят, что он водил по этой лестнице осужденных, чтобы потом сбросить их с высоты 28 саженей на потеху гостю... Есть такое, предание, будто зрелища эти им устраивались в минуты пьяных оргий и жертвой их становились люди, чем-либо заслужившие немилость хозяина.
Спотыкаясь о ступеньки, мы с трудом поднимаемся все выше и выше, минуя угрюмые этажи, а мой спутник продолжает говорить. Он рассказывает о железном магнате, Акинфии Демидове, об этой жуткой фигуре, воплотившей в себе гений первого русского промышленника, основоположника первых русских заводов на Урале и звериную жестокость, от которой хрустели кости тысяч рабов, согнанных сюда по чужой и бежавших по своей воле со всех концов жестокой петровской России.
И трещали кости не толыю рабочих... Говорят, что одну из своих многочисленных гостей, какую-то красавицу-француженку, приехавшую сюда из Парижа поселиться у щедрого Акинфия, и уехать обласканной его золотой благодатью, он приказал высечь на четвертый день ее приезда и выдать замуж за одного из своих рабочих... Она ему чем-то не потрафила...
... Все выше и выше вьется древняя лестница, огороженная тесным деревянным «стволом», и время от вpeмeни нам приходится останавливаться, чтобы перевести дух. И вот наконец — последняя площадка, заваленная старым хламом. Отсюда много лет назад были устремлены на дикую красоту окрестностей хищные глаза сказочного тульского кузнеца, первого железного магната России. Эта башня выстроена была в целях, неизвестных нашему поколению. Известно только, что ее толстые, трехаршинные стены сложены сплошь из кирпича, архитектура ее ни чем не отличается от архитектуры московского Кремля; в ней даже куранты — на манер Спасских, прекрасно работающие и сейчас, отбивают каждые четверть часа мелодию какого-то мотива. Народная молва говорит, что в толстых стенах Невьянской башни, если выстукать их, встретятся таинственные пустоты, и что в пустотах скрыты скелеты некогда замурованных людей.
Выходим на внешнюю площадку, окружающую головку башни и нам кажется, что соседняя труба завода отклонилась от нас — словно падает. Но падает не труба, а башня, ушедшая своей вершиной в южную сторону — на две сажени от первоначальной своей вертикали. Она «падает» уже двести лет, но не упадет еще долго, простоит может быть еще пятьдесят лет, как утверждают специалисты, и будет еще долго напоминать о железном магнате, имя которого окутано на Урале столь жуткими преданиями.
С вершины 6ашни почти не видно крыш невьянских домов. Они утонули где то внизу, в тумане морозного воздуха, в дыме и серебре зимнего утра, раскрасившего горизонты розовыми красками холодного солнца. Где-то близко шумит завод — творение рук Акинфия — нетронутый свидетель преданий.
— Что-ж, спустимся вниз! Тут нечего больше делать, и холодно... Хорошо бы пройти в подземный лабиринт, под башню, где навсегда остались те триста человек...
А впрочем, монетный двор Демидова, над которым сооружена эта башня, еще и сейчас являет тайну. В него проникнуть чрезвычайно трудно, его ходы еще не исследованы, тайники его еще неизвестны никому, и итти туда непосвященному человеку рискованно: можно провалиться в скрытую яму или утонуть в воде... Раскопками некому и некогда заниматься в Невьянске. О монетном дворе известно многое, но далеко не все. Известно же вот что:
В те времена все залежи серебра, кем бы и на чьей бы земле они обнаружены не были, должны были переходить в собственность императорского двора. Демидов нашел богатые серебрянные месторождения, которые он ни за что не хотел выпустить из своих рук. Но он пришел к выводу, что какие бы серебряные изделия им не изготовлялись тайно, они, рано или поздно, наведут правительство на мысль о новом серебре, и тайное станет явным. Серебро надо было продавать, а тайная продажа могла быть чреватой последствиями. Не собираясь отказываться от найденных сокровищ, Акинфий решил открыть свой собственный тайный монетный двор и в нем — чеканить серебряные монеты, ничем не отличавшиеся от царских денег, с тою только разницей, что монеты эти значительно превосходили по качеству серебра — государственные. Таким образом, к демидовским деньгам никак нельзя было применить слово «фальшивые».
Двор был сооружен. Чеканка монет началась. Она длилacь несколько лет, демидовские деньги ходили наравне с императорскими и никто не подозревал в них «подделки». Только высокое качество монет обратило на себя внимание Анны Иоановны. Поползли смутные слухи о «Невьянском монетном дворе», но никто не смел заикнуться о ревизии или расследовании дел всемогущего заводчика. Даже caмa царица и та старалась обходить этот вопрос деликатным молчанием. Однажды, играя с ним в карты и обратив внимание на новенькие монеты, которыми расплачивался Акинфий, она шутливо спросила:
— Твоей, или моей работы, Никитич?
Он улыбнулся, покорно развел руками и так же шутливо ответил:
— Мы все твои, матушка государыня... И я — твой, и все мое — твое!..
Монетный двор Демидова продолжал работать, и точно нельзя установить: чьих денег ходило больше в стране: Акинфия или Анны Иоановны. Однако, в конце-концов, чеканке был положен конец. Какой-то штейгер, чем-то навлек на себя гнев Акинфия и, спасаясь от смерти, бежал в Петербург. За ним была послана погоня. Гонцы имели приказание убить его, а в случае неудачи — скакать в столицу и сообщить царице «радостную весть» об открытии новых серебряных залежей. И когда невьянская тайна была разоблачена, царица велела снарядить комиссию и послать ее в Невьянск. За два дня до прибытия ее, деньги еще чеканились в подземелье, а накануне приезда ревизии, Акинфий приказал открыть шлюзы, отделявшие подземелье от воды соседнего озера. Люди продолжали работать, не подозревая ничего. Слабо горели лучины под мрачными сводами таинственного лабиринта. Пылали печи, по стенам двигались тени людей, беззвестных, безъименных, спасавшихся от закона... серебро превращалось в монеты. Но внезапно бешеным потоком хлынула вода и под ней навсегда погребены были и триста человек рабочих и монетный двор — главные свидетели этого исключительного события на Урале.
— Остались какие-либо следы об этом затоплении?
Мой спутник, нырнувший куда-то в черную дыру, снизу бросает:
— Надо полагать, что остались, если копнуть подземелье. Но входы в него завалены. Говорят, что там еще остается заводь, та самая, под которой лежит триста человек. Хорошо было бы, если бы кто-нибудь занялся этим делом — археологи, что ли. А теперь пройдемтесь по заводу. Это — прародитель всех российских заводов. Здесь началось первое русское литье и первая металлургия.
Перед нами — мрачные корпуса старинных зданий, где когда-то отливались колокола и пушки, где прокатывалось листовое железо и выделывалась железная посуда, завод, являвшийся гордостью Петра.
Отсюда изделия сплавлялись по Юрезани, по Чусовой — вниз к Каме, и расходились кругом «на зло надменному соседу» — шведам, являвшимися дотоле единственными поставщиками железа для России. Петр благословлял ту минуту, когда в Туле сломалась у него железная шина, столкнувшая его с кузнецом Никитой Антуфьевым, который починил шину царского экипажа так быстро и ловко, что привлек к себе внимание Петра:
— Ты, вот что, ты почини-ка мой пистоль!
Никита взял заморскую игрушку, сделанную немцами, осмотрел и пообещал починить. Скоро он прибыл в столицу, отыскал царя и вручил ему пистолет. Петру понравилась работа. Оружие действовало великолепно, мало того, оно как будто бы обновилось и стало краше, чем было.
— Ну, как, много потрудился?
— Потрудился, царь-батюшка! Перед немцем не ударим в грязь лицом.
— Что?! — Петра возмутило это «перед немцем не ударим». Он ненавидел столь противную, типично-русскую фразу «шапками закидаем» и, рассвирепев, ударил Никиту в ухо:
— Ты, подлец, сперва сделай вот такой пистоль, какой сделал немец, а потом хвались.
— А ты, царь, сперва узнай, потом — дерись!
И Никита тут же вынул из кармана другой пистолет, тот самый, который был вручен ему в Туле, Петром;
— Вот оно, немецкое барахло твое, а тот, что в руке у тебя — мой. Ты даже не отличил его от своего...
Как гласит предание, Петр обнял Антуфьева, извинился, поцеловал, а потом написал грамоту, в которой даровал Никите земли на Урале, «где руды железные и иные быть могут обнаружиться». С этой грамотой Никита приехал на Урал и построил завод. Так началась «династия Демидовых» — фамилия, присвоенная Никитой вместо неблагозвучной и совсем не соответствующей такому персонажу, как он — «Антуфьев».
Вот он, этот завод, где с такою жестокостью орудовал сын Никиты, Акинфий, у которого, по утверждению историков, каждый пуд железа стоил не менее одной человеческой жизни.
Тутошное железо росло на крови! — говорят местные жители.
Это верно: кровь и железо, подземелья и прикованные к стенам ослушники — вот путь, по которому шла страшная слава Демидовых. Они хватали все, что лежало на пути: серебро, железо, медь. Они, как хищники, носились по Уралу из конца в конец, действуя дубьем там, где нельзя было взять рублем. За 120 рублей Акинфий купил, например, у башкир лесную дачу, с которой он через год, от продажи одного только леса, выручил громадные деньги.
Он пригребал к своим рукам все, что видели его хищные глаза. Жадность его к захвату не знала пределов. Его рука, наконец, потянулась к горе «Благодати», открытие залежей в которой принадлежит вогулу Чумпину. Его, как гласит предание, сожгли вогулы за разглашение секрета русским, а русские на этой горе впоследствии воздвигли ему памятник.
Не желая отдавать сокровища в хищнические руки Демидова, Чумпин решил сообщить об открытии правительственному комиссару, поручику Ярцеву. Ярцев знал Акинфия слишком хорошо. Он понимал, что если Демидов узнает от этом открытии, то пустит в ход все средства, начиная от войск (а у него были собственные регулярные войска) и кончая подручными из его же таинственных казематов, чтобы отвоевать гору. Приказав Чумпину молчать, Ярцев немедленно двинулся в Екатеринбург, путь в который лежал через Невьянск. Здесь его задержали под видом «погостить», долго выпрашивали о причинах поездки, обнюхивали, выпытывали, очевидно догадываясь о каком-то важном донесении, но добиться ничего не могли. Ярцев запряг лошадей и помчался, а через два часа Демидову сообщили о залежах в горе. Он снарядил погоню и помчался за Ярцевым. Несколько отрядов искали его по тайге, но не нашли, и тогда доверенные Акинфия, не теряя ни минуты, помчались в Екатеринбург, чтобы сделать заявку на гору первыми, и тем самым прикрепить ее к владениям своего господина, а два часа до них, поручиком Ярцевым заявка эта была сделана — гора отошла к государству, и начальник края граф Татищев, писал императрице:
— Это такое подземное сокровище, что оно не иначе, как на счастье ее величества по милости божьей открылось...
Но «благодать божья» не долго пребывала в государственных руках. Бирон отдал ее за бесценок некоему проходимцу Шембергу. Шемберг продал, в свою очередь, графу Шувалову, от которого в конце концов она все-таки перешла к Демидову, но не к Акинфию, а уже к сыну его, Никите. В собственности Демидовых она пребывала все время, до самых последних дней, почти до 1918 года.
И вот, когда мы спустились вниз, где окутанный паром и дымом, как взмыленная лошадь, шумел завод, мне, показалось, что мы вошли в музей древностей, возвратившись за 200 лет назад.
Заваленный старым хламом широкий двор. Крепкие, толстостенные здания, обшмотанные ветром и вросшие в землю. Какие-то древние, грозящие рухнуть каждую минуту, сараи. Бугры, ямы, деревянные столбы... Серость и скука — таково впечатление от внешности завода, как-то угрюмо затирающего два-три новых здания силовой станции.
Напрягаю всю силу своих рук и оттягиваю тяжелую, деревянную дверь, поднимая вместе с нею пудовую железину, висящую на веревке в качестве груза и таким образом, «автоматически» захлопывающую дверь. Механическое отделение. Здесь выделывают всевозможные машинные части для кыштымского и карабашского медеплавильных заводов. Множество трансмиссий, станков, рычагов, кранов. Это — самое усовершенствованиое отделение Невьянского завода. Тут — современная техника, современные инструменты и лишь здание — двухвековое, то самое, в котором при иной обстановке и с иными инструментами работали рабы Акинфия Демидова. Механический цех — единственный, куда современная техника принесла свои усовершенствования. Но если пройти дальше, там начнется галлерея нетронутой «культуры» демидовского времени. Что бросится вам в глаза прежде всего, это — печать, какой-то жути в корпусах, сооруженных будто умышленно так, чтобы рабочие чувствовали себя, как в каземате, как в подземельи каком-то. Луч, что случайно забрел, например, в кузнечный цех из узкого окна, кажется мне каким-то чужим и нелепым здесь, в этом таинственном, холодном помещении, никогда не видевшем улыбки.
И чем дальше мы идем, тем все ярче, все отчетливее встают видения, оставленные жестким Акинфием. Литейный цех, котельный цех и еще целая галлерея мрачных мастерских. Но шедевр древней техники — это цех глиняных форм, то помещение, где они просушиваются после выделки. Миновав лабиринт, занесенный густым непроницаемым паром — каким-то едким и вонючим, мы вошли в черный коридор, не имеющий ни окон, ни дверей, и ощупью свернули в неведомый проход, освещенный керосиновым коптильником. Здесь сушат глиняные формы. Сюда воздух почти не проникает. Все стены и потолок покрыты толстым слоем сажи, никогда не сметаемой и повисшей над нашими головами вроде множества ледяных, колышащихся сосулек, только — черного цвета. Одуряющая духота и жара, от которой кружится голова, от которой дыхание становится трудным, учащенным.
Путанными ходами, натыкаясь на стены, ударяясь головой о потолок, мы попадаем, наконец, в трубный цех. Здесь отливают всякого рода трубы, но так, что при одном только рассказе об отливке, становится страшно. Вообразите себе, деревянные, колеблющиеся подмостки с щелями в полвершка между старыми досками. Книзу, вертикально спущены железные формы, в них сверху, с подмостков, наливается расплавленный чугун, подогреваемый снизу пылающими форсунками. Чугун наливают ковшами...
Что-то могильное есть в этой гримасе древнего завода, прародителя всех заводов российских. Печать каких-то сумерек лежит на его каторжном обличьи, и холодная угрюмость его архитектуры, еще и сейчас словно гласящая каждому постороннему: «уходи, тебе здесь нечего делать», толкает к выходу и заставляет скорее покинуть завод.
Когда я ночью уезжал из Невьянска, из этой первой столицы Урала, я видел зарево, поднявшееся над заводом, осветившее и высокую трубу, и темный силуэт таинственной башни, и клубы красного от огня дыма, окутавшего легендарное место. Я смотрел на уплывающие огни Невьянска и думал:
— Завод — легенда, завод — музей!
Эту мысль я высказал, может быть, вслух, ибо темная фигура, стоявшая в вагоне, рядом, вдруг повернулась ко мне и сказала:
— Слов нет, каторжный завод, но ему скоро будет — крышка! И пояснил: «Все уральские заводы будут реконструированы, переоборудованы, в том числе и Невьянский, хотя есть мысль создать из него завод-музей, завод-памятник»... Какая хорошая мысль — завод-памятник. Будущие поколения на его «экспонатах» будут познавать тайну первого зарождения рабочего класса России и сопоставлять методы древней работы с работами заводов новой эпохи. Ведь здесь — легенда завершенного века «крови и железа». Революция поставила в конце ее точку для того, чтобы начать новую легенду, творимую сейчас на Урале, легенду — о том же железе, но уже иную по содержанию, новую по замыслам.
Кончилось сказание о первом русском железе, о потопленных и замученных рабах, о железных магнатах, пугающих сознание поколений владычеством «когтей и зубов», и возникает сегодняшнее сказание о новых гигантах.
В трех километрах от Свердловска воздвигается мощный машиностроительный завод, на котором занято будет 5.000 рабочих. Он сооружается по последнему слову техники. Его годовая продукция расчитана на 13½ милл. рублей. Он не будет нуждаться в топливе: торф рядом, рядом — руды, главные условия работы. В конце 1927 года уже была закончена железнодорожная ветка. Сейчас производится доставка материалов, идет постройка бараков, шоссе, подговляется плацдарм, в полном ходу — разведывaтельные работы. Закладка основных корпусов начнется в начале текущего года. Завод должен будет выделывать подъемные краны, лебедки, прокатные устройства для горной и литейной промышленности, оборудования для доменных печей и еще целый ряд предметов других названий. Срок оооружения — 1933 год. Этот гигант явится на Урале первым сооружением, который как на столбе, отделяющем Европу от Азии, начертает огнями своими границу, разделяющие две железные эпохи:
... Прошлое... Будущее...
И еще один будущий завод: вагоностроительный в Нижнем Тагиле. Стоимость его постройки обойдется в 44 милл. рублей. 5 с лишним тысяч рабочих, 5 тысяч товарных вагонов в год...
«Из всех четырех заводов, намеченных к постройке на Уpaлe, Богомоловский — самый маленький», говорили мне в Свердловске. Маленький! Хороша «миниатюрность»: 12 миллионов рублей стоимости сооружения, 10 тысяч тонн ежегодно выплавляемой меди, 1.000 рабочих, на 6.333.000 рублей ежегодно вырабатываемой продукции!..
Впрочем, это маленький завод только в представлении инженеров, закончивших проект сооружения величайшего в стране гиганта, — магнитогорского завода, который будет построен в предстоящее пятилетие. Для него сейчас расчищают плацдарм у знаменитой Магнитной горы, у этого чудесного творения природы, являющего собой неповторимое сокровище.
Месторождения горы были известны еще в 18 столетии но ей не придавали тогда значения, какое придают сейчас, хотя разработки руды и производились. И только в начале 19 века, русские археологи, академики Гофман и Гоммерсон обратили на нее серьезное внимание и занялись изучением ее недр. Но затем, изучение было прервано вплоть до 1901 года, когда проф. Морзевич и Заварицкий вновь занялись горой. В 1918 году профессор Бауман составил карту Магнитной горы, но она еще и до сего времени не издана, как и труды проф. Заварицкого, законченные к печати только на-днях. Исследования горы привели к заключению, что она является самой мощной в мире по залежам магнитного железняка, запасы которого исчисляются не меньше, чем в 11 миллиардов пудов, содержащего в себе небывалый процент железа — 62%.
Так вот, у этой горы через пять лет будет воздвигнут величайший в Советском союзе завод. Его задача — обслуживать металлом районы, тяготеющие к Уралу. Отсюда железо пойдет не только в уральские и приуральские заводы, но и в Сибирь, Ленинград, Донбасс, Северный Кавказ.
Если провести прямую линию по карте от Невьянска до Верхне-Уральска, в 40 верстах от которого, в голой степи высится лысая махина Магнитной горы, то получится может быть — около тысячи километров. Невьянск-Магнитогорский завод две точки, разделенные картой и веками столь родственныe по своему назначению. Оба — плуги истории. Один поднимал первые железные пласты своей сохи, а другой начнет бороздить Урал впервые новыми методами — методами социализма. Через пять лет будет существовать Невьянск и через пять лет вспыхнет огненная даль Магнитогорского завода. И туда, и сюда потянутся экскурсанты. И там, и здесь с одинаковым любопытством будут осматривать они чудо двух техник: петровской и советской. В Невьянске им покажут двухсотлетний деревянный кран, ворочавший железные грузы и вздергивавший между делом, иногда, висящих в петле людей, и многое другое покажут, а здесь они увидят мощные электрические экскаваторы, бороздящие гору, увидят механизм, обслуживаемый восемью тысячами рабочих и выбрасывающий на рынок 40 милл. пудов чугуна и железа в год, стоющегo 32 милл. рублей... Две легенды...
Сейчас Магнитогорский плацдарм — пуст, нарисовать точную картину будущего гиганта — трудно. Но в Свердловском гипромессе, инженеры расскажут вам, что будет представлять из себя это детище революции, создаваемое внуками тех, в чьей памяти еще живы картины и предания Невьянского завода.
Но точную картину завода все-таки, никто не восстановит в вашей памяти. Есть планы, существуют наброски и эскизы. Есть синие полотнища с сухими, белыми линиями, многo говорящими техническому уму, но ничего не показывающими глазу. И все. Составители планов не умеют рисовать картин. Их язык точен и сух, как математическая формула. И если вы зададите вопрос о том, — какой будет внешний вид завода, они покажут вам план и скажут:
— Вот тут будут главные корпуса. Цехи — литейный, прокатный, мастерские. Здесь вот — труба. Еще — труба. Ряд труб. Тут — доменные печи, там — мартеновские. Это вот план — силовой станции, мощность которой столько-то килоуат. Тут — рабочий поселок. Больницы, школы, клубы, театры, сады. Стоимость завода — 108.736.000 рублей. Он будет вырабатывать рельсы, листовое сортовое, кровельное и еще какое-то железо, которое обойдется нам вместо теперешнего рубля, в 47,5 копейки. Топливо будет привозиться из Кубасса, ибо кубасский уголь — самый лучший для коксирования. И еще целый ряд точных цифр и сухих технических данных сообщат инженеры. И, больше ничего. Остальные сведения, на счет внешности, насчет показа, если вам захочется уяснить этот показ сейчас — дело вашей личной фантазии, а если не умеете фантазировать — подождите пять лет.
Магнитогорский завод — одно из самых замечательных творений революции, детище социализма. Он — творимая легенда о первом социалистическом железе, рожденном не на человеческой крови и костях, а на величии культуры, на основе радостного труда.
В проекте сооружения завода есть замечание, что запасов руд Магнитной горы хватит на 150 лет, и завод просуществует, вероятно, не меньше двух веков. Через этот срок возникнет, повидимому, новая техника, и будущим поколениям завод покажется быть может таким же технически примитивным, как нам кажется теперь Невьянсий завод. Кто знает? Быть может, посетившие ето экскурсанты будут изумляться отсталости той техники, которую считаем мы, строющие его, совершенством всех технических достижений. И они так же, как и мы в Невьянском заводе, будут искать стариков и слушать предания о делах давно минувших дней...
Но все-таки, все-таки! Они поймут и почувствуют безмерность разницы между преданием о магнитогорском заводе и заводе Акинфия Демидова, если Невьянский завод переживет эти два столетия.
Взгляд пробегает по карте от одной точки к другой. Невьянск — Верхне-Уральск, и мысль отмеривает расстояние двух веков — назад и вперед. О том, что было позади, мы знаем. Хочется проникнуть туда, в загадочную даль 2.100 года, когда магнитогорский завод, дрожа своими старыми железами, остановится навсегда. Что будут рассказывать предания о возникновении первых социалистических сооружений? Какими красками раскрасят они видение сегодняшних дней, грохочущих железным бегом своим из прошлого — в будущее, от одной легенды к другой?..