"Историк Марксист", №7, 1928 год, стр. 189-198
Моносов. Между докладом и прениями оказался перерыв в целую неделю. После доклада непосредственно были лишь, так сказать, кулуарные разговоры, и мы, выступающие в прениях, оказались в довольно невыгодном положении, а сам докладчик — в более выгодном положении. Он учел кулуарные разговоры и внес на основани их некоторые поправки в свой доклад, которые в виде, якобы, резюме доклада были нами сейчас заслушаны. Что же касается тех, кто участвует в прениях, то у них доклад, конечно, сильно изгладился из памяти. Поэтому сейчас выступать довольно трудно, — не знаешь, против чего выступать, против ли самого доклада, или против того «резюме», а, в сущности, второго доклада, который нам сейчас был сделан.
Когда я слушал т. Фридлянда, я пришел, примерно, к следующим соображениям: уважение к традиционным взглядам нам, марксистам и коммунистам, конечно, не очень полагается. Но, с другой стороны, я думаю, что каждая атака на традиционные взгляды, — я имею в виду традиционные марксистские взгляды — у нас создались до известной степени традиции по целому ряду вопросов, которые вошли в нашу учебную, научную и научно-популярную литературу — каждая атака на такие взгляды должна совершаться, во-первых, во всеоружии громадного фактического материала, а, во-вторых, такая атака должна иметь, как совершенно необходимый момент, четкую, ясную и стройную теорию, которую хотят противопоставить той традиционной теории, на которую нападают. Я думаю, что в докладе т. Фридлянда была только половина этих элементов. Я имею в виду большой фактический материал, который был чрезвычайно интересно представлен докладчиком. Но сказать, что т. Фридлянд из этого материала сделал четкие и ясные выводы, что он построил ясную и отчетливую концепцию Термидора, этого я бы не решился сказать. Мне кажется, что тот материал, которым пользовался т. Фридлянд, чрезвычайно интересен. Например, вопрос о финансовых разногласиях между Камбоном и Робеспьером, вопрос, который, за исключением Матьеза, никем не замечался, и у Матьеза-то по поводу него имеется всего несколько строчек. Этот вопрос, тов. Фридлянд поставил очень хорошо и вообще, он дал чрезвычайно много ценных фактов. Но, по-моему, из всего этого им не было сделано достаточно четких, стройных выводов, настолько стройных и четких, чтобы их можно было противопоставить той теории, которую я называю традиционной и которую мы видим у Кунова, у т. Лукина в его «Робеспьере», и в тех учебниках и в тех книжках, которые мы пишем. Наша концепция Термидора, которую я называю традиционной, вероятно, будет когда-нибудь кем-нибудь опровергнута, я на нее так и смотрю, как на рабочую гипотезу, но по-моему т. Фридлянд ее не опроверг. Слабым местом всего того, что говорил т. Фридлянд является отсутствие той стройности, такой цельности и отчетливости, которая имеется в нашей концепции Термидора.
Действительно у тов. Фридлянда было очень много противоречий и неясностей. Он говорил, что произошел крах между некоторой теорией, теорией отсталой, реакционной, и теми прогрессивными и экономическими отношениями, которые развивались. Но ведь это лишь общая фраза. С этим вероятно все согласны. Но дальше многое остается неясным. Что, например, из себя представляли Робеспьер и Сен-Жюст. Мы говорим, что это представители зажиточных слоев мелкой буржуазии, и это хоть какое-нибудь определение. Если оно ошибочно, с ним нужно бороться и нужно доказать, что оно неправильно. Но т. Фридлянд не сделал этого.
Дальше идет ряд положений, которые теперь взяты назад тов. Фридлянлом. Напр., та неразбериха, которая якобы творилась налево от Робеспьера, она теперь принимает в «поправках» к докладу некоторые формы и что-то начинает собой представлять. А до этого Билло, Варэн, Жавог, Вулан, Бадье и т. д. представляли собою какую-то нестройную массу без идей экономических и политических. Почему это так — не известно. Между тем у этой группы были определенные политические взгляды, у Билло-Варэна были и определенные социально-экономические воззрения, зафиксированные им в книге «Принципы республиканизма», книге, которой кажется у нас в Москве не имеется.
Фридлянд: Есть, я ее видел.
Моносов: Поэтому я считаю, что нельзя говорить, что налево от Робеспьера ровно ничего не было, что там была оплошная каша каких-то безыдейных в политическом и экономическом отношении людей. Да и сам т. Фридлянд теперь эти утверждения взял назад в своем «резюме».
Потому т. Фридлянд вскользь упомянул о деле Легре. Правда, об этом деле у Матьеза имеется всего небольшая статья, но этот вопрос тоже чрезвычайно интересен. Вопрос здесь заключается в том, что атака на революционное правительство велась определенными слоями. Какими слоями? По статье Матьеза как будто бы выходит, что зажиточными слоями, теми, кого мы называем обычно «термидорианцами». Но дело обстоит не так просто, ведь имя Легре упоминается всегда вместе с именами Варлэ. А Варлэ, конечно, не представлял зажиточных слоев, а представлял слои городской бедноты, те, кого мы считаем идущими за «бешеными». Эта борьба против революционного правительства велась и после термидора, в эпоху термидорианской реакции. Но в докладе все эти «бешеные», все эти многочисленные кадры были почти скинуты со счетов. Поэтому оказалось, что подготовка Термидора происходила в какой-то социальной пустоте. Правда, в докладе на один момент выступают рабочие, т. Фридлянд говорил о забастовках, но затем он очень быстро о них забыл и больше к ним не возвращался. А между тем является очень интересным вопрос: поддерживали ли эти слои Робеспьера или нет. Мы утверждаем, что нет, и что именно в этом-то и заключалась трагедия Робеспьера, что масса как городская, так и деревенская его покинула. Другой точки зрения по этому вопросу держится Матьез. Он уверяет, что последними покинули площадь перед Городской Думой секции с рабочим и ремесленным населением, следовательно — налицо противоречие с нашим обычным представлением. Поэтому этот вопрос нужно было осветить подробно. Из доклада же мы так и не узнаем, поддерживали рабочие массы Робеспьера или не поддерживали. Вообще у тов. Фридлянда получается некоторая бесформенность всех явлений и событий революции. У него нет тех отчетливых граней, которые мы обычно себе представляем: 31 мая возникла диктатура мелкой буржуазии, 9-го термидора эта мелкая буржуазия сошла со сцены. У товарища же Фридлянда оказываются действующими все одни и те же слои. Крупная буржуазия ничего не имела против переворота 31 мая, даже помогала ему (переговоры банкиров с Маратом). Затем та же буржуазия по каким-то причинам свергает Робеспьера. Спрашивается, почему она не могла с ним ужиться, тем более, что оказывается согласно целому ряду фактов, приведенных т. Фридляндом особенно суровых репрессивных мер, направленных против крупной буржуазии якобинцы в лице Робеспьера не проводили и вообще не очень враждебно к ней относились. По-моему, во всем этом имеется большая неясность.
Затем вопрос о том, как вели себя робеспьеристы в разные моменты накануне термидора. То оказывается, что они были чрезвычайно пассивной партией, никакой работы в секциях не вели, а затем очень быстро оказывалось, что они были очень активны и вели большую агитационную работу в секциях. Может быть они поразному держались в разных секциях. В одних секциях они могли быть пассивны, в других энергично вели работу. Это вполне возможно, но во всяком случае этот вопрос остался совершенно невыясненным.
Резюмируя все сказанное, я считаю, что в смысле использования фактического материала докладом был затронут целый ряд интереснейших вопросов. Но говорить, что этот доклад опроверг ту концепцию Термидора, которая вошла в нашу учебную, в нашу научную и научно-популярную литературу, — говорить этого нельзя, ибо ей не была противопоставлена какая-либо новая стройная и четкая концепция. Такой концепции докладчик нам не дал.
Куниский. Доклад тон. Фридлянда обладал большим достоинством. Достоинство это заключается в том, что он был проникнут одной мыслью, весь доклад был посвящен развитию одной мысли. Правда, сегодня т. Фридлянд внес целый ряд поправок, и надо сказать, что эти поправки в значительной мере уничтожили этот монизм, который наблюдался в прошлый раз в докладе. Но тем не менее, известное впечатление единства остается.
Мысль, доказываемая тов. Фридляндом, была действительно новой, исключительно новой мыслью. Она заключалась в том, что якобинцы — а сегодня т. Фридлянд говорил о части якобинцев — о робеспьеристах — представляли собой в своей политике и в своей идеологии, типичный образец реакционной утопии, как он выразился. Но тов. Фридлянд не сделал всех выводов. Мне кажется, что он остановился на полдороге. Ведь если принять такого рода понимание политики робеспьеристов, то надо установить какое-то новое понимание того, чем было 9 Термидора. Тут на полдороге останавливаться меньше всего полагается. Если якобинцы представляли собой реакционно-утопическую идеологию, то первый вывод, который следует по законам логики, это то, что те, которые выступали против них 9-го Термидора, были силой прогрессивной и переворот 9-го термидора носил прогрессивный характер. Это мне кажется, элементарный вывод, о котором вы все время почему-то избегали говорить открыто, но который напрашивается сам собой.
Фридлянд. С точки зрения капитализма.
Кунисский. И против этого, по-моему, в первую голову следовало бы направить критику.
Можно ли все-таки с полным основанием утверждать, что и политика якобинцев была реакционна, и их идеология была реакционна, что переворот 9 термидора поэтому был явлением прогрессивным. Мне кажется, что даже с теми оговорками, которые внес сегодня т. Фридлянд, этих выводов сделать нельзя. В отношении той политики, которую вели якобинцы, тов. Фридлянд для того, чтобы придать известную убедительность своим выводам, пытался разбить политику якобинцев на две части, он говорит относительно политики якобинцев, начиная с июня, июля 1793 г. примерно, до весны 1794 г. и с весны 1794 г. до 9 термидора текущего года. Этот разрыв, эта попытка разбить каким-то образом политику единой фракции, единой партии является несостоятельной. В конечном счете, т. Моносов тоже говорил относительно реакционности якобинцев. Надо вопрос поставить ребром — можно ли считать экономически-реакционными те законы, которые были поставлены в порядок дня именно якобинцами, именно робеспьеристами, можем ли мы считать реакционной утопией закон 17 июля, закон 10 июня и пр. Можете ли вы считать все эти законы реакционной утопией, можем ли мы считать реакционным закон, который вырывает с корнем все остатки феодализма, при чем вырывает очень искусно, потому что, вырывая остатки феодализма, все-таки оставляет буржуазную собственность, те формы собственности, которые успели в процессе революции переменить свою оболочку. Можете ли вы это сказать? Вы скажете, что это все слишком просто, слишком естественно, но ведь именно так и ставится вопрос. Вы не можете оперировать случайными речами, которые как раз и не наиболее характерны для Робеспьера или кого-нибудь другого из его единомышленников. Вы не можете опираться на эти речи, ибо все то, что вы говорили относительно реакционности идеологии робеспьеристов, как раз характерно в гораздо большей степени не для самого Робеспьера, а пожалуй для Сен-Жюста. Вы могли найти элементы уравнительности, этой реакционной уравнительности в некоторых частях речи Сен-Жюста 8 вантоза. Но можете ли вы на этом основании сделать вывод относительно реакционности экономической политики якобинцев вообще? По-моему, этот вывод сделать нельзя не только в отношении политики, но и в отношении идеологии.
Чем по существу являлась политика якобинцев? Мне кажется, что тут было бы уместно вспомнить знаменитые слова Маркса относительно плебейских методов, относительно того, что это была, по существу говоря, политика буржуазии, проводимая со всей той решимостью, на которую была способна мелкая буржуазия того времени. И я спрашиваю, если оказалось возможным у нас, в нашу Октябрьскую Революцию, что пролетариат выполнил функции, которые должна была выполнить буржуазия, то почему это не могло удасться в 1793—94 г.г., почему мелкая буржуазия не могла тогда выполнить функцию крупной буржуазии? И она это по существу сделала, потому что, в сущности говоря, вся политика мелкой буржуазии, начиная с мая—июня 1793 года до 9-го термидора, шла по линии интересов крупной буржуазии. Дело здесь заключается в том, что сама крупная буржуазия не была в состоянии провести это с той решительностью, с какой сделала мелкая буржуазия не только в том смысле, что якобинцы оказались в состоянии последовательно провести чисто буржуазные мероприятия, не в этом одном дело, а я говорю в том смысле, что они в экономической политике проводили мелко-буржуазные меры, но так, что они в конечном счете оказывались выгодными буржуазии, — скажем, в принудительном займе, который, по существу говоря, являлся чем-то вроде налога на доход, потому что он не был доведен до конца и не дал тех результатов, которые от него ожидали получить якобинцы. Жизнь снимала те крайности, которые мелкая буржуазия хотела провести. Чем был принудительный заем, превратившийся фактически в налог на доход. Это было мероприятием, которое хотела провести и проводила и сама буржуазия. Правда, буржуазия поставила этот вопрос в порядок дня гораздо позже — в начале XX века (министерство Клемансо), но, во всяком случае, вопрос относительно принудительного займа или подоходного налога, это мероприятие, в котором заинтересована буржуазия, как целое. И это мероприятие было проведено якобинцами. Я не усматриваю в этом ничего реакционного, ничего такого, что не позволяло бы говорить, что якобинцы проводили политику буржуазии.
Теперь относительно пресловутой эгалитарности. Тов. Фридлянд все время доказывал реакционность принципов якобинцев тем, что они были эгалитаристы, проводили уравнительность. Но надо сказать, что это в значительной мере жупел. Мы должны подойти теоретически к этому понятию. Можно ли говорить, что политика эгалитарности, идея эгалитарности во все времена, всегда, в любых условиях является реакционной. Этого нельзя сказать. Эгалитарность в условиях Французской Революции, т.-е. в тех условиях, когда при отчаянном экономическом положении страны нужны были средства, когда эти средства можно было получить только обкарнав крупные состояния, эта эгалитарность вовсе не была реакционным явлением. Мы должны судить о якобинцах не только по их идеологии, не только по тому, что они говорили, но и по тому, что они делали.
Когда вы подходите к этому вопросу с этой точки зрения, с точки зрения того, что якобинцы смогли, что они успели сделать, то вы видите, что они шли, конечно, по руслу экономического развития. А те крайности, которые были, то, что якобинцы пытались провести наперекор экономическому развитию, это было отброшено и сметено беспощадно.
Фридлянд: Вместе с ними, с этой маленькой поправочкой я согласен.
Куниский. Но это нисколько не говорит в вашу пользу, в пользу того, что вы хотите утверждать. Если якобинцы были сметены, то понятно известную долю этого — этого нельзя отрицать — сыграло и то обстоятельство, что они бросались в крайности эгалитарного порядка. Этого нельзя отрицать. Но ваше утверждение от этого нисколько не выигрывает, оно не выигрывает потому, что вы все-таки не сможете доказать, исходя из анализа того, что сделали якобинцы, что они представляли собой реакционную идеологию; из наличия некоторых крайностей эгалитарного порядка не следует, что они проводили реакционную политику. Мне кажется, что это вполне ясно.
Теперь, если вы взглянете на вопрос с более узкой точки зрения, не с широкой точки зрения, т.-е. не с точки зрения того, что представляли собой якобинцы, взятые в известной перспективе, а с более узкой точки зрения, т.-е. с точки зрения того, что непосредственно последовало за 9 термидора, то вы, конечно, не можете утверждать, что якобинцы представляли собой реакционную силу, ибо то, что пришло вслед за ними, было еще более реакционным.
Фридлянд: Но с какой точки зрения, с экономической или с политической?
Куниский: И с той и с другой. Ибо пришедшие вслед за якобинцами термидорианцы, — я говорю о правой части термидорианцев, термидорианского блока, — ибо они представляли кого? Представляли собой вовсе не ту часть буржуазии, которая была заитересована в консолидации буржуазной революции. Это были представители распадающейся буржуазии. Это были остатки буржуазии, это была та буржуазия, которая была бессильна консолидировать революцию, свести к единому знаменателю все, что было сделано революцией.
Следовательно, те, кто пришли вслед за якобинцами вовсе не представляли собой более прогрессивное по сравнению с ними явление. Я не говорю уже о том утверждении, которое т. Фридлянд бросил мимоходом, что вовсе не возможно перерождение ни одной группы, ни одной партии. Это утверждение ни с какой точки зрения неправильно. Ведь кем были сами якобинцы в своей правой части, как не переродившейся частию их, если вы хотите. И все то, что совершилось в 1793—94 гг., и даже разоблачения, сделанные Матьезом, и открытия, сделанные Матьезом по поводу Дантона и дантонистов, и все действия отдельных комиссаров в провинции, что это было, как не симптомом связи части якобинцев со спекулятивной, выросшей в условиях гнилостного распада буржуазией?
Фридлянд. Это были жулики среди якобинцев. (Смех).
Куниский. Понятно, можно отделаться от любого анализа таким утверждением, что это были жулики. Но эти жулики потом взяли политику в свои руки. Потом один из этих жуликов — Барас был одним из главных деятелей в исполнительной директории, и несомненно, что этот жулик делал большую политику. Поэтому я полагаю, что это утверждение т. Фридлянда относительно того, что вообще невозможно перерождение, что это перерождение не наблюдалось в эту эпоху Великой Французской Революции, неправильно и опровергается просто историческими фактами.
Вот вкратце те замечания, которые я хотел сделать.
Фрейберг. Тут уже говорил тов. Моносов, что те замечания, которые вы сделали сегодня, были в значительной степени изменением вашего прежнего доклада, потому в прошлый раз вы говорили очень четко только о двух партиях, боровшихся накануне 9 термидора. С одной стороны, реакционная, крестьянская эгалитаристская партия Робеспьера и Сен-Жюста, с другой стороны, партия буржуазии, которая, довольная падением феодализма, готова была итти возможно быстрым темпом по пути капиталистического развития. Теперь вы термидорианцев расслоили на две группы, чего в прошлый раз вы не сделали. В одну и ту же партию вы зачислили, с одной стороны, Куртуа, а с другой стороны — Вадье, Бильо, Варенна, Вуллана и Жавога. Однако несомненно, если даже эти деятели и не имели определенной программы, то все же они были представители совершенно разных социальных слоев. Об этом т. Моносов уже говорил.
Я больше хотела остановиться на партии Робеспьера и Сен-Жюста. Когда вы ее характеризовали, вы говорите о ней, — соответственно о Робеспьере и Сен-Жюсте, — как о представителях крестьянских интересов. Вы все время это очень подчеркивали и ни разу не упоминали о тех городских элементах, на которые эта партия, бесспорно, опиралась. Как-никак якобинский клуб, шедший за Робеспьером, и (хотя бы и «очищенная») Парижская Коммуна, вставшая на его защиту в дни 9—10 термидора, опирались именно на горожан. С одной стороны — это городские ремесленники, затем очень большие слои служащих различных комиссий и учреждений. Не будем забывать, что в Продовольственной комиссии было до 500 служащих. Это все были группировки, которые поддерживали революционное правительство, включая сюда, конечно, Робеспьера и Сен-Жюста. Это первое.
Затем второе, относительно «эгалитарных» стремлений Робеспьера. Конечно, «свобода, братство и равенство» были общим лозунгом Французской революции; и правые (напр., жирондистские) группы — Верньо, Кондорсе были также эгалитаристы. Но, если вопрос идет о политическом равенстве, если вы будете говорить о том «фактическом» равенстве, требование которого стало выдвигаться определенными группировками, то к этим группировкам вы вряд ли сможете отнести Робеспьера. Вряд ли человек, который говорил, что имущественное равенство это — химера, а loi agraire это — пугало, которое придумано для того, чтобы пугать безмозглых людей, вряд ли тот человек, который говорил, что надо различать людей не по имущественному состоянию, а только по их нравственным качествам, который утверждал, что санкюлоты никогда не стремились к имущественному равенству, а только к равенству прав, — вряд ли этого человека можно характеризовать, как лидера партии с эгалитаристскими стремлениями в экономическом смысле. Правда, все термины, которые относятся к Великой французской революции, или по крайней мере, большинство из них достаточно шатки и неопределенны. Но, мне кажется, что термин «эгалитаризм» и «эгалитаристы» приобретает гораздо более определенное значение, когда мы применяем его к Моморо, Шометту, Сильювену, Марешаллю, отчасти к Варле и Жаку Ру.
Теперь несколько отдельных замечаний по поводу вашего доклада. Мне кажется, что наиболее интересным пунктом вашего доклада был вопрос о финансовых разногласиях накануне 9 термидора. Вообще до сих пор роль Камбона была недостаточна подчеркнута; думается, ее следовало бы более выпукло подчеркнуть и на ней более подробно остановиться. Мне кажется, что было бы очень интересно, если бы вы этот пункт развили более подробно.
Далее, отдельные места вашего доклада были основаны на очень интересном материале, но они как-то на мой взгляд были мало связаны с вашей основной мыслью. Например, ваше утверждение, что весной 1794 года продовольственное положение несколько улучшилось. Если это так, то нужно было доказать это. Кроме того, я неясно улавливаю, зачем это понадобилось для вашей темы.
Фридлянд. Матьез это доказал в его книге.
Фрейберг. Я читала Матьеза, но его доказательства не вполне убедительны. Мне кажется, что такого большого улучшения продовольственного положения к весне 1794 года не было. Ведь даже тот «convoi d’Amerique» — продовольственный транспорт из Америки, навстречу которому был послан Жанбон Сент Андре, только летом 1794 г. (я не знаю точно месяца, кажется, в июне).
В документах я нашла очень характерное замечание, которое относится как раз к вантозу 1794 года, к месяцу, о котором вы говорите. Вот что пишут члену Конвента, Мору, из департамента Ионн.
«Голод у наших дверей. Каждый день комнаты полны несчастными, которые кричат — «Мы умираем с голоду. Наши дети подыхают от нужды. Мужчины в отчаянии, женщины в слезах; жалобы, стоны, а с нашей стороны — отказы за неимением средств. Вот грустные сцены, которые повторяются каждый день».
Мне кажется, что эти слова, сказанные в официальном документе и характеризующие положение дел в вантозе 2 года, вряд ли могут быть применимы к тому, по вашим словам улучшившемуся, положению с продовольствием весной II года.
Удальцов. Я позволю себе остановиться на некоторых пунктах доклада.
Прежде всего нельзя, конечно, не отметить, что т. Фридлянд в своем докладе привлек очень большое количество материала, который характеризовал экономическое положение, предшествующее термидору. Но мне кажется все-таки, что некоторые основные положения, которые он при этом хотел доказать, он не доказал. Кроме того, что т. Фридлянд хотел доказать улучшение продовольственного положения к этой эпохе, он еще выдвинул такой тезис, что в эту эпоху мы наблюдаем общее оживление экономической деятельности и уменьшение экономической депрессии, наблюдаем некоторое экономическое оживление. Но, по крайней мере в докладе, мне кажется, т. Фридлянд этого не сумел доказать. Для доказательства своего тезиса он приводил тот факт, что в комитеты поступали всякого рода петиции от фабрикантов и коммерсантов с ходатайствами о поддержке, о субсидиях и т. д. Но из этого, мне кажется, еще нельзя заключать, что действительно произошло улучшение в самом хозяйстве. Все это характеризует только, что к этому времени, когда страна начала переходить на мирные рельсы, наблюдается и некоторое оживление в торгово-промышленной среде, т.-е. появляются некоторые виды на лучшее будущее, а в связи с этими видами на лучшее будущее в этот период наблюдается и рост всякого рода петиций. Во всяком случае мне кажется, что здесь скорее психологическое, т.-е. суб’ективное улучшение обстановки, но еще не улучшение самого об’ективного положения. Об улучшении самого об’ективного, экономического положения, все-таки, мне кажется, рано говорить и после доклада т. Фридлянда.
Затем об улучшении положения в области продовольствия. Тов. Фридлянд здесь указывал, что, повидимому, это улучшение в области продовольствия можно ставить в связь с тем, что максимум в это время стал меньше соблюдаться. Но ведь этот факт, конечно, имеет две стороны. Улучшение продовольственного положения в этом смысле действительно могло быть, но с одной стороны, это было улучшение, а с другой стороны — это не было улучшением. Тут надо диалектически этот вопрос рассматривать.
Фридлянд. Не возражаю.
Удальцов. Несоблюдение максимума это ведь означает срыв твердых цен, повышение цен. Конечно, при этом вы наблюдаете, может быть, появление на рынке тех товаров, которые раньше припрятывались, но они становились недоступны для беднейших слоев населения, которые при максимуме имели все же возможность что-нибудь покупать, а при срыве максимума потеряли эту возможность. Вы, говоря об улучшении продовольственного положения, имеете в виду появление с’естных припасов на рынке, но вы совершенно упускаете из виду, что эти товары продаются зато по недоступным ценам для беднейших слоев населения. Об этом говорит и рост продовольственных волнений, и рост забастовок, которые к этому времени возникают.
Теперь, перейдем к вопросу о классовой сущности якобинцев, — в частности, — может быть, действительно не следует говорить о «якобинцах» потому, что это понятие довольно сложное, — а о робеспьеристах. Вы в своем докладе, — я, к сожалению, не слышал вашего сегодняшнего резюме, которое, как говорят, товарищи, внесло некоторые изменения в доклад...
Фридлянд. Это то, что я вам показывал, только это.
Удальцов... Следовательно, вы доказываете, что идеология робеспьеризма была в чистом виде идеологией отсталого крестьянства. Но когда мы говорим об этой эпохе революции и представляем себе отсталое крестьянство, — не только в эту эпоху, Маркс тоже представлял себе крестьянство в этом виде в 48 году, — невольно напрашивается вандейское крестьянство. И получается на первый взгляд так, что Робеспьер является представителем Вандейского крестьянства. Тут все-таки эта характеристика крестьянства как отсталого должна была бы быть вами уточнена, во всяком случае учтено то, что ведь Маркс различает различные слои крестьянства, он говорит о восстании севенов, о восстании крестьянства в самом начале XVIII века и о Вандейском крестьянстве и эти два типа различает. Если вы хотели характеризовать крестьянство, то во всяком случае, должны были бы все это принять во внимание и не давать такую суммарную характеристику.
Фридлянд. Я даже приводил размеры земли. Я точно приводил.
Удальцов. Вы называли это середняцким крестьянством.
Фридлянд. Я приводил его доходы и показывал, что это не Вандея.
Удальцов. По доходам, это так, но я думаю, что такая характеристика «как отсталое, реакционное» как-то не подходит к социальной основе «робеспьеризма».
Мне думается, что тут возникает вот какой вопрос. Правильно ли вы охарактеризовали робеспьеризм, когда вы отождествляете его с крестьянством, когда вы говорите, что это была идеология среднего крестьянства? Вы доказываете это тем, что после революции 2 июня было проведено законодательство о разделе земель, и считаете, что как будто за раздел общинных земель стояло среднее крестьянство. Этот аргумент вы выдвигали тогда, когда вы хотели доказать, что робеспьеристы были представителями среднего крестьянства. Но это вопрос тоже весьма спорный, и во всяком случае я думаю, что правы те исследователи, которые считают, что как раз среднее крестьянство стояло скорее за сохранение общинных земель, а два крыла кулацкое и беднейшее крестьянство были против этого и стояли за раздел общинных земель, только в разных направлениях. Но это частный вопрос. Я думаю, что подвести под одну скобку робеспьеризм и считать его целиком идеологией крестьянства, это, во всяком случае, будет большой неточностью. Робеспьеризм отражал в себе в своей части действительно крестьянскую идеологию, но с другой стороны, все-таки это была идеология, которую Кунов, в данном случае случайно правильно, я вообще не поклонник Кунова, — охарактеризовал как идеологию зажиточной мелкой буржуазии. Я считаю, в общем, эту характеристику правильной. Это была по типу идеология зажиточной якобинской буржуазии, в противоположность слоям буржуазии кордельеровского типа. Здесь эти два момента, городской и деревенской, нужно различать. И поэтому окрашивать все в один крестьянский цвет, мне думается, несколько односторонне. Но вы доказываете, что как раз в этот момент весной 1794 г. робеспьеристы придавали особенно большое значение аграрному вопросу. Совершенно верно, только мне кажется, что это диктовалось об’ективными условиями данного момента. Как раз в это время вопрос о новом урожае стоял весьма остро, и продовольственный вопрос тоже не был разрешен, он был тоже весьма запутан. Все это привлекало внимание робеспьеристов к этому вопросу. И ряд декретов, и, может быть, ряд тех замечаний, которые так и остались только в портфелях у Робеспьера и Сен-Жюста, они, может быть, имели в виду как раз это создавшееся конкретными условиями весны 1794 г. положение, и именно поэтому робеспьернзм в этот момент окончательно получил такую аграрную окраску.
Вот те соображения, которые я хотел высказать.
Н. М. Лукин. Я сначала хотел бы вернуться к вопросу о том, в какой мере можно говорить о каком-то экономическом под’еме, о каком-то хозяйственном улучшении, весной 94 года. Мне кажется, что в своем докладе тов. Фридлянд не доказал этого улучшения, как не доказал его и Матьез. В самом деле, если вы хотите сказать, что чувствовалось известное улучшение в области финансов, то это будет не верно, ибо известно, что курс ассигнатов в январе 94 года был 40%, а в июле — 34, т.-е. произошло падение их ценности на 16%. Если вы хотите сказать, что наблюдалось известное улучшение в продовольственном вопросе, то, мне кажется, что это вам никак не удастся доказать.
Работая в Национальном Архиве осенью прошлого года, я просмотрел массу бумаг, как Комитета земледелия, так и Продовольственной комиссии. Как раз на этот период падает громадное количество всякого рода жалоб, которые исходят как от городов, которые буквально голодают, так и из тех земледельческих районов, которые до революции были не производящими, а потребляющими районами. Что тут никакого улучшения не произошло, это ясно из того, что даже термидорианцы не решились отменить максимум — до десятого нивоза. А когда они его отменили, то вся администрация на местах совершенно растерялась перед последствиями этой отмены. Ведь и после отмены максимума нужно было кормить города и армию; разрешите же эту задачу с отменой максимума, когда крестьяне использовали положение и взвинтили цены на хлеб, оказалось чрезвычайно затруднительно. Где же улучшения продовольственного положения весной 94 года? Его нет.
Если вы возьмете донесения такого вдумчивого правительственного агента, как Сире, который специально наблюдал парижские настроения, то в этих донесениях на каждом шагу говорится о всевозможных продовольственных затруднениях как раз весной и летом 94 года волнениях на этой почве. Выходит, что наблюдалась не смягчение, а жесточайшее ухудшение продовольственного положения. И те самые забастовки и волнения среди рабочих, о которых вы говорили в своем докладе, как раз представляли из себя другую сторону этого процесса. Это были волнения в городах, среди рабочих, в частности в Париже.
Затем вы усиленно подчеркивали аграрный характер законодательства с весны 94 года. Здесь уже было отмечено, что всякое правительство в этот момент вынуждено было бы уделять аграрному вопросу львиную долю внимания, потому что производительные силы были до такой степени истощены и разруха была так велика, что не заниматься этим вопросом и не искать выхода из создавшегося положения было нельзя. Этим продолжали заниматься и термидорианцы: возьмите хотя бы закон 13 термидора. Точно так же они вынуждены были оставить систему реквизиций после отмены максимума. Все это показывает, насколько этот вопрос стоял остро и до и после 9 термидора. Им занимались везде и всюду. Просмотрите переписки Комитета земледелия: она полна всевозможными аграрными проектами, всевозможными предложениями относительно введения новых культур, осушения болот, проектами улучшения животноводства и т. д. В силу создавшихся обстоятельств, это был основной, модный, так сказать, вопрос. В его разрешении искали выхода из того тупика, в котором находилось народное хозяйство Франции, страны земледельческой по преимуществу. Но отсюда еще не следует, что именно в этот момент робеспьеристы превратились в какую-то «середняцкую» партию.
Затем я хотел бы указать на основной тезис докладчика, на тезис, который гласит, что робеспьеристы были идеологами реакционного крестьянства. Сегодня нам об’яснили, что под этим термином «реакционного крестьянства» надо понимать середняков. Мне кажется, что это положение тоже не было доказано. Нужно было установить какую-то связь между тогдашними настроениями крестьянства и робеспьеристской политикой. Но вы этого не доказали и не докажете, потому что для настроений тогдашнего крестьянства характерно чрезвычайное недовольство режимом максимума и подводной повинностью, ибо крестьянство должно было снабжать армию не только своими продуктами, но и доставлять эти продукты на своих собственных конягах. Это недовольство было настолько сильно, что во многих районах самое 9 термидора было истолковано крестьянством, как отмена максимума. Мы имеем целый ряд донесений местных властей, что крестьянство истолковывало переворот 9 термидора именно в этом смысле. Каким же образом можно считать робеспьеровскую политику весной 94 года соответствующей интересам середняка, если Робеспьер не разглядел того основного, что в данный момент волновало, возмущало, будоражило крестьянскую массу? Вместо того, чтобы отменить максимум, и вместо того, чтобы сделать какие-нибудь серьезные поблажки крестьянству, он выдвинул такой лозунг, как раздел имущества контрреволюционеров, который, в сущности говоря, не мог найти широкого отклика среди этого середняцкого крестьянства. Итак, я утверждаю, что вы не установили никакой связи между утопической аграрной политикой Робеспьера, как вы ее называете, и тогдашним настроением крестьянства. А между тем вы определенно утверждаете, что Робеспьер являлся идеологом этого реакционного, «отсталого» середняцкого крестьянства. Мне кажется, что для такого радикального пересмотра социальной базы робеспьеристов нет достаточных оснований. В деревне в это время происходит совершенно определенный процесс, процесс усиления этого самого середняка (cultivateur); это он заполнил все деревенские муниципалитеты, и, в сущности говоря, правительство становится все более и более бессильным проводить режим максимума, ибо между ним и крестьянской массой стоит это средостение середняцких муниципалитетов.
Если бы Робеспьер действительно отражал интересы этого крестьянства, мне кажется, его политика была бы иной. Вместо того, чтобы обещать журавля в небе в виде раздела имущества контрреволюционеров, к которому, кстати сказать, фактически не приступили, проще было дать «синицу в руки». Вы, может быть, сошлетесь на те уступки крестьянству, которые были сделаны в этот период. Да. Они были сделаны, но сделаны под напором крестьянства, как враждебной силы. Вы думаете, что якобинцы провели летом 93 года закон о равном распределении поделенных общинных земель, потому что сочувствовали этой идее? Ничего подобного. Они сделали это под напором мелкого крестьянства. Но это не значит, что они были идеологами этого крестьянства. Да и мало ли что должны были делать якобинцы в ходе революции. Но это не значит, что это соответствовало их экономической программе. Тот же Матьез утверждает, что ни максимум, ни революционная армия не были настоящим делом робеспьеристов, все это было им навязано извне. Относительно максимума, это до известной степени правильно. Но это только пример того, что нельзя на основании той или иной политики партии в определенный момент делать то заключение, которое вы делаете. Против попытки превратить робеспьеристов в какую-то середняцкую партию я самым решительным образом возражаю.