— Это было, — раасказывалъ Левъ Николаевичъ, — по курской дорогѣ, на пути въ Кiевъ. Къ вечеру вагонъ наполнился богомольцами и когда всѣ, кое-чѣмъ поужинавъ, стали укладываться спать, сидѣвшiй противъ меня съ широкой бородою высокiй, легкiй мужчина насмѣшливо бросилъ сосѣду своему:
— Ты потуже кошель затягивай, да прячь, смотри, подальше.
Тотъ нервно щупалъ карманъ свой и, въ самомъ дѣлѣ, что-то долго возился съ кошелькомъ.
— Вотъ такъ всѣ вы, богомолы. Трясетесь по дорогѣ надъ копѣйкою, какъ колокольчикъ надъ дверьми въ бойкой лавочкѣ, а прiѣдете въ Кiевъ — все разомъ уплываетъ. И не оглянешься.
Сижу это я въ будкѣ своей и продаю квасъ прошлой весной на Подолѣ, подъ Андреевской горой. Подбѣгаетъ ни живъ ни мертвъ, вотъ такой же, какъ ты, боговѣдъ длинноусый. Блѣденъ, руки трясутся, губы синiя, какъ передъ смертью, и носъ длиннѣе на вершокъ.
— Дай, землякъ, попить кваску!
А самъ еле духъ переводитъ.
— Воть только-что, — говоритъ, — на ранней обѣднѣ стащили деньги у меня въ Лаврѣ, 18 рублей и мелочь всю забрали. Господи!..
Вижу, не вретъ человѣкъ, налилъ ему стаканъ квасу.
— Пей, говорю, да сплюнь потомъ.
Онъ духомъ выпилъ.
Я другой налилъ.
Онъ и этотъ опрокинулъ.
— Утрись теперь, — говорю я, — и ступай на берегъ, тамъ дрова пригнали въ берлинахъ — таскать нанимаютъ. Выработаешь на дорогу и маршъ домой. Откуда? — спрашиваю.
— Изъ Венева, — говоритъ.
— Ну, вотъ, а сюда прилѣзъ передъ Богомъ стать, будто въ Веневѣ небо узкое, солнце не всходить, вода не течетъ, люди не умираютъ, — не тотъ же Богъ-владыка тамъ. Эхъ, вы!.. Тысячу версть надо ноги бить, чтобы сюда притти и толпиться съ народомъ въ тѣсныхъ храмахъ и себѣ, и другимъ на соблазнъ. Что, развѣ другой Богь здѣсь, съ другой святостью и съ другими помыслами о тебѣ? Вотъ онъ тебя и образумилъ, рукою жулика научилъ.
Да и какая молитва у тебя могла быть на душѣ, — забота все и, небось, все время щупалъ этотъ самый кошель и думалъ о немъ, только вотъ не спохватился и проворонилъ, — нашелся хитрѣй тебя. Они стоятъ тутъ, эти архангелы, и караулятъ вашего брата, не моргнулъ-ли глазомъ. Поѣзжай къ себѣ въ Веневъ и десятому закажи выбить эту охоту изъ головы своей. Такъ, баловство одно, хожденiе съ прогулками, а не Богу молитва. Молиться и дома можно и надо, а не то, что дома пакостишь, а здѣсь отмаливать...
Я заслушался. Такой искрящейся, правдивой, умной рѣчи я давно не слыхалъ. Слушалъ ее со вниманiемъ и сосѣдъ.
— Такъ по твоему,это одно хожденiе? — задумчиво спросилъ онъ.
— Хожденiе, — и больше ничего.
Въ это время подъ лавкой что-то заскрипело, заворочалось и подъ краемъ потертаго сидѣнья, загибая шею вверхъ и, выпячивая кадыкъ, выглянуло съ умоляющимь лицомъ и заспанными глазами, бритый и безъ шапки испуганный человѣкъ.
— Что, дяденька, прошелъ контроль? — быстро спросилъ онъ усиленнымъ шепотомъ, стараясь говорить больше въ себя, чтобы этимъ сдѣлать совсѣмъ неслышнымъ голосъ свой.
— Нѣтъ, не прошелъ еще, — подражая его шепоту, отвѣтилъ квасникъ. Ты зайчишъ, что-ли?
— А что-жъ. Съ утра зайцемъ лежу.
И голова его юркнула въ темноту подъ краешекъ сидѣнья.
— Ты на богомолье? — нагнулся къ нему квасникъ.
— На работу. Сдыхаемъ дома.
— Ты слышь? — обратился квасникъ къ сосѣду, который тоже нагнулъ голову и смотрѣлъ подъ лавку. — Коли богатъ ты и въ кошелѣ есть деньги, выручай человѣка.
Подъ вагономъ въ это время зашумѣли тормаза, на паровозѣ загудѣлъ свистокъ.
Поѣздъ подходилъ къ станцiи.
Богомолецъ поднялся, пошарилъ въ карманѣ рукой.
— Пущай вылѣзаетъ, — говоритъ. — На, поди, купи билетъ.
И вручилъ ему 5-рублевую бумажку.
Потомъ наскоро завязалъ свою котомочку, взвалилъ ее на плечи и, покряхтывая, сталъ пробираться къ выходу.
— Куда ты? — спросилъ квасникъ.
— Въ Веневъ. Назадъ. Прощай, кланяйся Кiеву!..
И ушелъ.
Разговорился съ квасникомъ и я послѣ. Его звали Ефимомъ.
— Воть, — говорю я, — объ этомъ самомъ и въ евнгелiи сказано. И Христосъ, съ одной женщиной изъ Самарiи, имѣлъ беседу о томъ, гдѣ надо Богу поклоняться.
Она говоритъ Ему: Господи, вижу, что Ты пророкъ.
Отцы наши поклонялись на этой горѣ, а вы говорите, что мѣсто, гдѣ должно поклоняться, находится въ Iерусалимѣ. Iисусъ говоритъ ей: повѣрь Мнѣ, что наступаетъ время, когда и не на горѣ сей, и не въ Iерусалимѣ будете поклоняться Отцу...
— Ну?! — воскликнулъ Ефимъ, всплеснувъ руками. — Неужели-жъ это Спасителевы слова? Господи!
— Спасителя, — отвѣтилъ я. Дальше еще сказано: но настанетъ время и настало уже, когда истинные поклонники будутъ поклоняться Отцу въ духѣ и истинѣ, ибо такихъ поклонниковъ Отецъ ищетъ себѣ. Богъ есть Духъ: и поклоняющiеся Ему должны поклоняться въ духѣ и истинѣ.
У Ефима загорѣлись глаза, щеки заалѣли круглыми пятнами и онъ весь превратился въ слухъ...
— Еще!.. — говорить онъ, когда я кончилъ. Однова дыхнуть... И слушалъ бы, и слушалъ... Какъ же это ты, баринъ, все знаешь наизусть?..
Я полѣзъ въ карманъ, чтобы вынуть евангелiе, которое было со мной, и прочесть ему изъ книги. Въ рукахъ у меня была дымившаяся папироса и я часто подносилъ ее ко рту и усиленно курилъ.
Я сталъ перелистывать книгу и продолжалъ курить.
Дымъ стлался по разворачиваемымъ страницамь и выхлопывался плоской пеленой, когда страница покрывала его.
Ефимь нагнулся, чтобы тоже посмотрѣть въ книгу, хотя читать онъ не умѣлъ, и нѣсколько разъ, я видѣлъ, отворачивался съ гримасами отъ дыму.
— И охота же, баринъ, тебѣ эту непутевщину въ зубахъ держать! Такъ хорошо святости знаешь, а смрадомъ этимъ гноишь себя.
Онъ отвернулся и сквозь зубы звонко сплюнулъ.
Такъ это было мѣтко сказано, такъ во время, такъ неотразимо правдиво, — и такимъ тономъ полуукора, полуубѣжденiя, что я почувствовалъ себя совершенно сраженнымъ и уничтоженнымъ.
Такъ ясно я увидеть грубое противорѣчiе между чистымъ разговоромъ и грязной копотью отъ дыма во рту, такъ дѣйствительно кощунственнымъ показался мнѣ этотъ стелющiйся по страницамъ евангелiя синiй, смѣшанный съ паромъ дыханiя дымъ, что слова его о смрадѣ и гноѣ не только не обидѣли меня, по прямо образумили.
Мнѣ самому начало казаться, что тутъ въ самомъ дѣлѣ есть что-то гнойное и смрадное, и его звонкiй, свистящiй плевокъ, мнѣ казалось, былъ, именно, въ мою сторону направленъ и попалъ ко мнѣ глубоко-глубоко.
Я покраснѣлъ, застыдился и говорю ему:
— Такъ по твоему бросить эту пакость?
— А бросить, — отвѣтилъ онъ. — Только ты этого не сделаешь. Приклеенъ, и клей засохъ.
Я положилъ евангелiе въ сторону, вынулъ изъ кармана табачницу и коробочку со спичками, пригнулся къ открытому окну, въ которое врывался клоками свѣжiй, ночной вѣтеръ, и сразу швырнулъ за окно и табачницу, и спички.
Я бросилъ впередъ по ходу поѣзда и некоторое время видѣлъ еще, какъ упала серебряная табачница на второй путь и отъ удара объ рельсы раскрылась, и весь табакъ съ папиросной бумагой были подхвачены вѣтромъ и унесены подъ откосъ.
Я почувствовалъ огромное облегченiе, какъ отъ внезапно переставшаго ныть больного зуба, и съ тѣхъ поръ не курю.
И. Тенеромо.
