РОМАН 25 ПИСАТЕЛЕЙ
СОДЕРЖАНИЕ ГЛАВ I-ХХI. В городе Златогорске приезжий концессионер-иностранец Струк воздвигает странный огромный особняк. Но городу не до того. В Златогорске — эпидемия пожаров, может быть, поджогов. Делопроизводитель Варний Мигунов и репортер Берлога отыскивают в архиве губсуда старое дело № 1057 о таких же событиях, происходивших в Златогорске двадцать лет назад. После пожара в здании суда Мигунов, как потерявший рассудок, помещен в психиатрическую больницу. Уголовник Петька-Козырь похищает, по заданию неизвестных лиц, дело № 1057. Берлогу заманивают в психиатрическую больницу, где преступно лишают свободы и переводят на положение душевно-больного. После митинга на заводе комсомолец Ванька Фомичев, старый рабочий Клим и лихой заводской парень Андрей Варнавин решают сообща взяться за поиски поджигателей. Варнавин отправляется к уголовникам и после очередного пожара попадает вместе с Петькой-Козырем в тюрьму, по обвинению в поджоге. В город приезжает некто, называющий себя инженером Куковеровым, и останавливается в гостинице "Бельвю". Далее Куковеров устраивается секретарем мистера Струка. Последний окружен в своем особняке бывшими "сиятельными" людьми царской России. При нем же авантюристка Дина Каменецкая, имнующая себя "Элитой Струк". Начальник милиции Корт производит обыск в квартире некоего учителя Горбачева и арестовывает его. В загородном доме Берлоге удается убить двойника Куковерова и бежать. В своем двойнике, убитом Берлогой, Куковеров узнает швейцара из Струковского особняка. Элита Струк арестована. Женщина-химик Озерова при опытах обнаруживает легкую воспламеняемость бабочек-капустниц при известных химических условиях. Во время пожара сумасшедшего дома трагически погибает Ванька Фомичев. На пожарище одного из златогорских домов, среди вытащенных вещей, Берлога находит дело № 1057.
В. Каверин. Рисунки И. Кочергина.
Весь этот день Варвий Мигунов чувствовал странное беспокойство. Бормоча что-то, он неутомимо шагал из угла в угол, огромный красный платок торчал из заднего кармана его брюк, как перевернутый флаг или знамя армии, понесшей поражение. Бабочки, вырезанные из папиросных коробок, из архивных дел, висели во всех углах, аккуратными стопочками лежали на подоконниках, и он подолгу, не отрываясь, смотрел на них.
Самый лучший экземпляр бабочки, вырезанный особенно тщательно, висел на нитке посредине комнаты. Прекрасные пушистые брандмейстерские усы торчали на этом экземпляре, большой запачканный ваксой хвост с некоторой величественностью плыл в воздухе.
Над этой бабочкой Мигунов работал с того самого дня, как он был выпущен из сумасшедшего дома и снова поступил под присмотр Ефросиньи. Он был тих, молчалив, почти спокоен. Старуха подчас забывала, что рассудок покинул его. Бесконечная работа Варвия над бабочками начинала казаться ей службой, едва ли не важным делом, имеющим государственное значение. Иногда она даже принимала участие в этой работе — например, именно она запачкала хвост самой лучшей бабочки ваксой.
Быть может, так бы и окончил свою жизнь бедный архивариус с ножницами в руке и странной задумчивостью в глазах, лишенных разумного выражения — если бы не этот день...
В этот день, с самого утра, он почувствовал беспокойство.
Пошатываясь, заложил руку за спину, пожевывая губами, он шагал по комнате.
Утомившись, наконец, он сел на подконник и уставился, напряженно раскрывая глаза на стену соседнего дома. Вдоль стены, раскинув руки, приподнявшись на носках, осторожнейшим образом крался мальчик лет двенадцати; красный галстух болтался у него на шее, он шел, высоко поднимая ноги, совершенно таким же образом, как крадется сыщик за преступником в каком-нибудь авантюрном кино-фильме.
— Пио... пионер... — смутно припоминая, что-то пробормотал Варвий.
Он распахнул окно и сел, свесив ноги с подоконника. Пионер, не обращая на него ни малейшего внимания, остановился, вытащил из кармана какой-то маленький круглый предмет и внимательно посмотрел на него.
— Так я и думал, в юго-восточном направлении, — внятно сказал он.
— Часы... нет компас, — мучительно морща лоб, вспоминал Варвий.
Он соскочил с подоконника на улицу и, подражая пионеру, пошел вдоль стены. Так он прошел одну и другую улицу. Мелькнул фонарь, мигнул зеленый шар аптеки. Деревянные помосты златогорских панелей скрипели под его ногами, как скрипят мачты корабля, в ненастную ночь отплывающего от незадачливой бухты. Он, пугаясь, шел вперед, красный галстух пионера давно уже исчез за углом, а он все шел и шел: улицы лежали перед ним, как разбитое зеркало — в каждом осколке его помраченная голова видела его самого, архивариуса Варвия Мигунова, уходящего от кого-то, следящего за кем-то...
Наконец, он уткнулся в глухую стену порохового склада на окраине города. Слепое предчувствие заставило его отбежать в сторону, к забору. В то же мгновение гигантский столб огня встал над мгновенно озарившимся зданием, черные клубы дыма ринулись в разные стороны, мощное дыхание подхватило Варвия. Как футбольный мяч, подхваченный сильным ударом, он взлетел на воздух и, перелетев через забор, упал на землю. Он очнулся через несколько минут и вскочил на ноги, бледный, как полотно, с горящими глазами. Весь мир вокруг него пылал, плыл и пел, небо было ярко-красного цвета. Он дрожащими руками прикрыл глаза и, шатаясь, сделал пять—десять шагов вперед.
— Я вспомнил, я вспомнил все, наконец! — крикнул он хрипло.
С лицом, принявшим внезапно осмысленное и живое выражение, он бросился бежать по направлению к горящему зданию. Только теперь, уткнувшись в забор, через который был пероброшен силой взрыва, Варвий увидел, что находится в каком-то заброшенном огороде — полусгнившие кочны капусты попадались на каждом шагу, земля была рыхлая и вязкая.
Дырявое, ветхое зданьице стояло на противоположном конце огорода, шаткая лесница вела на мезонин, и Варвню причудилось, что он видит на этой лестнице смутные очертания человеческой фигуры.
Тяжело дыша, с трудом удерживая непонятное желание кричать, прыгать, петь — как-то опраздновать возвращение времени, пространства, сознания — Варвий обошел зданьице кругом и хотел было уже приблизиться к лестнице, когда чья-то рука осторожно коснулась его, и знакомый голос произнес изумленным шопотом.
— Варвий? Как ты сюда попал, дружище? Ш-ш-ш... говори тише, не то нас обоих в два счета прихлопнут...
Худой человек, в кепке и коричневом, клетчатом пальто...
Берлога, несомненно Берлога, не кто иной, как Берлога, старый друг и самоотверженнейший репортер "Красного Златогорья" — стоял перед нами.
— Берлога! — едва мог он выговорить.
— Ты очень кстати, — сказал репортер, внимательно вглядываясь в лицо Мигунова, — история, брат, запуталась и затянулась с того времени, как мы с тобой искали дело в архивах суда. Еще домов двадцать пять сгорело. Никто ни чорта понять не может.
Он промолчал и прибавил нерешительно:
— Кроме меня, пожалуй. Я кое о чем начинаю догадываться.
Варвий, неожиданно для себя самого, весело подмигнул ему.
— И кроме меня, дружище, — прошептал он, — я тоже кое о чем догадался.
Берлога собрался было что-то спросить, как вдруг какой-то шорох, шум, шуршанье послышалось над ними. Варвий невольно поднял голову — он увидел тень.
— Опять! — пробормотал Берлога.
— Что опять?
— Как что?! Это Струк, — с досадой сказал Берлога, — ты его не знаешь...
Он не окончил фразы; тень, ожившая и превратившаяся в бритого старика с рыхлым животом и большим носом, спускалась по лестнице.
Не успел Варвий разобраться в непонятных словах, как Берлога пригнул его к земле и сам присел на корточки.
Старик, кряхтя, спускался с лестницы. Он спустился на землю и, ворча что-то, пошел напрямик через развороченные грядки огорода.
Берлога и Мигунов переждали несколько секунд и, едва он свернул за угол здания, крадучись пошли вслед за ним.
Когда они прошли вслед за стариком в узкую дыру, замаскированную чахлыми кустиками сирени, которая росла тут и там вдоль забора, старик заворачивал уже за угол. Он, казалось, заметил преследование и старался скорее исчезнуть.
— Ну, надо бежать, — скомандовал Берлога.
Никогда еще за всю свою жизнь Варвий Мигунов, архивариус Златогорского суда, не бежал с такой радостной быстротой, как в это утро. Веселый сухой песок, как акробат, взлетал под его ногами. Берлога сразу остался позади, — и все-таки старик убегал. Как неуклюжая птица, еще не научившаяся летать, он тяжко подпрыгивал, мотался — и все-таки убегал от него, Варвия Мигунова, с какой-то неестественной невероятной быстротой.
И только когда перед глазами замелькала зтейливая ограда Струковского особняка, старик замедлил шаги, пытаясь на ходу достать что-то из кармана.
В это мгновение маленький широкоплечий обезьяноподобный человек, — как позднее узнал Мигунов, это был кузнец, дядя Клим, по фамилии Величко, — откуда-то бросился под ноги старику.
Старик упал, что-то в нем глухо звякнуло о камни, и минуту спустя Мигунов и Берлога уже держали старика за руки, а дядя Клим, ворча и ругаясь, собирал какие-то стеклышки и гайки.
— Гражданин Струк, вы арестованы, — твердо сказал Берлога.
Ни Мишин, ни Корт еще не вернулись с пожара пороховых складов. Один Куковеров, насилу оправившийся от обморока, сидел за столом, в кабинете начальника ЗУР'а.
Он был поражен, увидев Струка стоящим между Мигуновым и Берлогой — в разорванном пиджаке, со связанными на спине руками.
— Развяжите руки, — коротко приказал он.
Дядя Клим, ворча, что "как такого преступника словили, его нужно не то, что развязать, а прямо нужно поперек пупа скрутить канатом" — сдернул, однако ж, веревку и освободил Струка.
Старик пошевелил в воздухе пальцами, потер руки и хмуро уселся.
Спустя четверть часа Куковеров остался с ним наедине.
— Ну что, мистер Струк, — спросил он весело, — так, значит, вы из мещан города Белостока, Гродненской губернии, а? Так вы получили в концессию пуговичную фабрику? Так состояние свое вы нажили на военных поставках в Америке?
Струк уныло посмотрел на него и грустно повел носом.
— Мне ничего не удается за последние пять—десять лет, — печально об'яснил он, — за что я ни берусь, все летит вверх тормашками и, кажется, скоро я пойду чистить ботинки уличным шелопаям. О чем вы хотите спросить меня? Говорите прямо.
Куковеров вытащил из кармана портсигар, закурил и предложил закурить Струку. Струк отказался от папирос и, вытащив из жилетного кармана сигаретку, долго чиркал спичкой о стертый коробок.
Струк откинулся на спинку стула, рот его медленно открывался, сигаретка скатилась на колени, на пол.
— Вы нашли дело? — растерянно спросил он.
Куковеров встал, оглянулся, нашел глазами графин с водой, стоявший на подоконнике.
— Хотите воды? — коротко спросил он.
— Ко всем свиньям воду, — дергая руками об'явил Струк, — почем я знаю, может быть, вы меня отравить собрались.
— Нет, мы что-то пропустили мимо глаз при чтении этого дела, — подумал Куковеров, — что за черт, он прямо места себе не находит... Отравить! Черта с три мне тебя травить, старая галоша.
— Мы знаем все, — решительно сказал он, — все, вплоть до того, как звали вашу мамку...
— Да у меня не было мамки, я до трех лет искусственным молоком питался, — яростно пробормотал Струк.
— Это все равно, я сказал для примера. Не старайтесь скрывать... попытаетесь утаить — вам же хуже будет.
Струк фыркнул и сел на стул.
— Ну, что ж, — сказал он, — если вы говорите мне такие вещи, так, может быть, вы и в самом деле знаете, как звали мою мамку, хотя бы я и питался до трех лет искусственным молоком. Ну, что ж, если на то пошло, поговорим на чистоту, гражданин Куковеров.
В. Каверин.
