В ближайшее время издательство "Academia" выпускает в свет воспоминания Авдотьи Панаевой, под редакцией и с примечаниями К. Чуковского.
Жена редактора "Современника" Авдотья Яковлевна Панаева встречалась в повседневной жизни с виднейшими русскими писателями 40-х, 50-х и 60-х годов прошлого столетия. За ее столом нередкими гостями были: Белинский, Герцен, Салтыков-Щедрин, Лев Толстой, Тургенев, Гончаров, Чернышевский, Добролюбов, Писемский, Островский, Григорович, Бакунин, Фет. Ею самою было написано для "Современника" много повестей и романов под псевдонимом — Н. Н. Станицкая: "Неосторожное слово", "Безобразный муж", "Жена часового мастера", "Пасека", "Капризная женщина", "Необдуманный шаг", "Мелочи жизни" и другие. В романе "Семейство Тальниковых" она пыталась описать свое детство и выразить протест против уродливого воспитания детей. Через 11 лет после своего замужества Панаева сошлась с Некрасовым и прожила с ним 16 лет. Незадолго перед смертью, по совету А. Н. Пынина, она написала свои воспоминания и напечатала их в "Историческом Вестнике" за 1889 г. Смолоду эта женщина была очень красива. Когда после кончины Добролюбова Чернышевский издал сочинения своего покойного друга, он посвятил эту книгу Панаевой, которая до последней минуты ухаживала за умирающим критиком и долгие годы занималась воспитанием младших братьев Добролюбова.
В ее воспоминаниях русские классики, окаменевшие в сознании советского читателя, как некие монументы, оживают, становятся людьми с маленькими недостатками и достоинствами. Эти воспоминания иллюстрируют ту эпоху, когда создавались такие перлы русской литературы, как "Отцы и дети", "Война н мир" или "Обрыв".
Мы даем здесь несколько отрывков из этих воспоминаний, большей частью описывающих сценки из обыденной жизни на квартире у Панаевой в Петербурге, у Пяти углов или у Аничкиного моста.
...Белинский никуда не ходил в гости, но любил очень театр и очень волновался, если хорошую пьесу плохо разыгрывали. Утром до обеда он писал или читал серьезные книги, после обеда опять уходил работать, а вечером, часов в десять, приходил к нам играть в преферанс, к которому очень пристрастился, сильно горячась за картами. Он все приставал ко мне, чтобы я также выучилась играть в преферанс.
— Гораздо было бы лучше играть с нами в преферанс, чем все читать вашу Жорж Занд, — твердил он.
— Мы и так с вами бранимся, а за картами просто подеремся, — отвечала я. — К тому же вам вредно играть в преферанс: вы слишком волнуетесь, тогда как вам нужен отдых.
— Мои волнения за картами пустяки; вот вредное для меня волнение, как, например, сегодня я взволновался, когда мне принесли лист моей статьи, окровавленной цензором; изволь печатать изуродованную статью! От таких волнений грудь ноет, дышать трудно!
...Если не ошибаюсь, в 1842 году я познакомилась с Тургеневым, который также жил летом на даче в Павловске. Он только что начал свое литературное поприще. На музыке, в вокзале, он и Сологуб резко выделялись в толпе; оба высокого роста, и оба со стеклышками в глазу, они с презрительной гримасой смотрели на простых смертных. После музыки Тургенев очень часто пил чай у меня. У Панаева развелось столько знакомых в Павловске, что он редко приходил домой с музыки. Тургенев занимал меня разговором о своей поездке за границу и однажды рассказал о пожаре на пароходе, на котором он ехал из Штетина, при чем, не потеряв присутствия духа, успокаивал плачущих женщин и ободрял их мужей, обезумевших от паники. В самом деле, необходимо было сохранить большое хладнокровие, чтобы запомнить столько мелких подробностей в сценах, какие происходили на горевшем пароходе. Я уже слышала раньше об этой катастрофе от одного знакомого, который тоже был пассажиром на этом пароходе, да еще с женой и с маленькой дочерью; между прочим, знакомый рассказал мне, как один молоденький пассажир был наказан капитаном парохода за то, что он, когда спустили лодку, чтобы первых свезти с горевшего парохода женщин и детей, толкал их, желая сесть раньше всех в лодку, и надоедал всем жалобами на капитана, что тот не дозволяет ему сесть в лодку, при чем жалобно восклицал: "Mourir si jeune!" (умереть таким молодым!). На музыке я показала этому знакомому, — так как он был деревенский житель, — всех сколько-нибудь замечательных личностей, в том числе Сологуба и Тургенева. "Боже мой!" — воскликнул мой гость, — да это тот самый молодой человек, который кричал на пароходе "mourir si jeune". Я была уверена, что он ошибся, но меня удивило, когда он прибавил: "У него тоненький голос, что очень поражает в первую минуту, при таком большом росте и плотном телосложении".
Мне все-таки казалось невероятным, чтобы это был Тургенев, но через несколько времени я имела случай убедиться, что Тургенев способен к импровизации.
Идя в темный вечер домой с музыки, надо было переходить дорогу, а из ворот, которые ведут из вокзала в город, неожиданно выехала карета. Сделалось смятение: многочисленное общество дам и кавалеров, шедшее впереди нас, разделилось на две части: одна успела перебежать через дорогу, а другая осталась с вами, и одна из дам вскрикнула от испуга, перебегая дорогу. Карета проехала, и мы спокойно продолжали свой путь. На другой день, на музыке, я шла в толпе по аллее; впереди меня шел Тургенев с дамами и рассказывал им, что он будто бы вчера спас какую-то даму, которую чуть не задавила карета, остановив лошадей; будто бы с дамой сделалось дурно, и он на руках перенес ее и передал кавалерам, которые рассыпались в благодарностях за спасение их дамы. Когда я стала стыдить Тургенева, зачем он присочинил небывалую историю, то он мне на это ответил, улыбаясь: "Надо было чем-нибудь занять своих дам".
С этих пор я уже не верила, если Тургенев рассказывал о себе что-нибудь. Он в молодости часто импровизировал и слишком увлекался. Иногда Белинский с досадой говорил ему:
— Когда вы, Тургенев, перестанете быть Хлестаковым? Это возмутительно видеть в умном и образованном человеке.
Тургенев остерегался при Белинском увлекаться в импровизации и искал более снисходительных слушателей.
От Белинского Тургеневу досталась сильная головомойка, когда дошло до его сведения, что Тургенев в светских дамских салончиках говорил, что не унизит себя, чтобы брать деньги за свои сочинения, что он их дарит редакторам журнала.
— Так вы считаете позором сознаться, что вам платят деньги за ваш умственный труд? Стыдно и больно мне за вас, Тургенев! — упрекал его Белинский, Тургенев чистосердечно покаялся в своем грехе и сам удивлялся, как мог говорить такую пошлость.
Белинский для своего кружка был нравственной уздой, так что после его смерти все, как школьники, освободись от надзора своего наставника, почувствовали свободу. Им более не нужно было идеализировать перед Белинским свои поступки, которые на деле были далеки от идеальности, или впадать в самобичевание своих слабостей.
...Первый раз я увидела Н. А. Некрасова в 1842 году, зимой. Белинский привел его к нам, чтобы он прочитал свои "Петербургские углы"1. Белинского ждали играть в преферанс его партнеры; приехавший из Москвы В. П. Боткин тоже сидел у нас. После рекомендации Некрасова мне и тем, кто его не знал, Белинский заторопил его, чтобы он начал чтение.
Некрасов, видимо, был сконфужен при начале чтения; голос у него был всегда слабый, и он читал очень тихо, но потом разошелся. Некрасов имел вид болезненный и казался на вид гораздо старее своих лет, манеры у него были оригинальные: он сильно прижимал локти к бокам, горбился, а когда читал, то часто машинально приподнимал руку к едва пробивавшимся усам и, не дотрагиваясь до них, опускал опять ее. Этот машинальный жест так и остался у него, когда он читал свои стихи.
Белинский уже прочел "Петербургские углы", но слушал чтение с большим вниманием и посматривал на слушателей, желая знать, какое впечатление производит на них чтение.
Я заметила, что реальность "Петербургских углов" коробит слушателей.
По окончании чтения раздались похвалы автору. Белинский, расхаживая по комнате, сказал:
— Да-с, господа? Литература обязана знакомить читателей со всеми сторонами нашей общественной жизни. Давно пора коснуться материальных вопросов жизни, ведь важную роль они играют в развитии общества.
На эту тему Белинский говорил довольно долго.
Сели за преферанс, и Некрасов всех обыграл, потому что его партнеры были плохие игроки. Проигрыш всех не превышал трех рублей. Белинский сказал Некрасову:
— С вами играть опасно, без сапог нас оставите!
По уходе Белинского и Некрасова В. П. Боткин начал ораторствовать. Он считался в кружке за тонкого ценителя всех изящных искусств. Боткин развивал мысль, что такую реальность в литературе нельзя допускать, что она зловредна, что обязанность литературы расвивать в читателях эстетический вкус и т. п.
Перешли и к внешности автора, подтрунивали над его несветскими манерами, находили, что его литературная деятельность низменна.
Некрасов переделывал французские водевили на русские нравы с куплетами для бенефисов плохих актеров, вращался в кругу всякого сброда и сотрудничал в мелких газетах.
На другой день, у нас за обедом, у Белинского с Боткиным произошел горячий спор о Некрасове. Белинский возражал Боткину.
— Здоров будет организм ребенка, если его питать одними сладостями! — говорил Белинский. — Наше общество еще находится в детстве, и если литература будет скрывать от него всю грубость, невежество и мрак, которые его окружают, то нечего и ждать прогресса.
Когда коснулись низменной литературной деятельности Некрасова, то Белинский на это ответил:
— Эх, господа! Вы вот радуетесь, что проголодались и с аппетитом будете есть вкусный обед, а Некрасов чувствовал боль в желудке от голода, и у него черствого куска хлеба не было, чтобы заглушить эту боль!.. Вы все дилетанты в литературе, а я на себе испытал поденщину. Вот мне давно пора приняться за разбор глупых книжонок, а я отлыниваю, хочется писать что-нибудь дельное, к чему лежит душа, ан нет! надо притуплять свой мозг над пошлостью, тратить свои силы на чепуху. Если бы у меня было, что жрать, так я бы не стал изводить свои умственные и физические силы на поденщине. Я дам голову на отсечение, что у Некрасова есть талант и, главное, знание русского народа, непониманием которого мы все отличаемся... Я беседовал с Некрасовым и убежден, что он будет иметь значение в литературе. У нас у всех есть недостаток — вам нужна внешняя сторона в человеке, чтобы вы протянули ему руку, а для меня главное — его внутренние качества. Хоть пруд пруди людьми с внешним-то лоском, да что пользы-то от них?!
Белинский часто начал прихварывать, очень тяготился своим одиночестном и раз сказал мне:
— Право, околеешь ночью, и никто не узнает! Мне одну ночь так было скверно, что я не мог протянуть руки, чтобы зажечь свечу.
У Белинского не было прислуги. Дворник утром убирал ему комнаты, ставил самовар, чистил платье. Я посоветовала ему жениться, потому что видела в нем все задатки хорошего семьянина. Но Белинский мне на это отвечал:
— А чем я буду кормить свою семью? Да и где я найду такую женщину, которая согласилась бы связать свою участь с таким бедняком, как я, да еще хворым? Нет, уж придется околеть одинокому!..
Раз Белинский пришел обедать к нам, и я так хорошо изучила его лицо, что сейчас же догадалась, что он в очень хорошем настроении духа, и не не ошиблась, потому что он мне об'явил, что получил утром письмо из Москвы от неизвестной ему особы, которая интересуется очень его литературной деятельностью.
— Вот и моей особой заинтересовалась женщина, — сказал Белинский. — Я никак не ожидал, чтобы мои
статьи читали женщины; а по письму моей почитательницы я вижу, что она все их прочла.
— Будете ей отвечать? —
спросила я.
— Непременно!
Переписка Белинского с незнакомой ему особой очень заинтересовала его кружок; об этом толковали между собой его друзья и приставали к нему с расспросами. Я всегда догадывалась по лицу Белинского, когда он получал письмо из Москвы.
Белинский на неделю2 поехал в Москву с Лажечниковым, чтобы немного отдохнуть от работы. Он вернулся оттуда веселым, бодрым, так что все удивились, но я больше всех была поражена, когда Белинский мне сказал:
— Я вас удивлю сейчас, я послушался вашего совета и женюсь! Не верите? Я ведь затем и поехал в Москву, чтобы все кончить там.
Я догадалась, что невеста Белинского была та особа, с которой он долго переписывался.
— Пожалуйста, только никому не выдавайте моего секрета, начнут приставать ко мне с расспросами. Я знаю, что в нашем в кружке любят почесать язычки друг о друге. Пусть узнают тогда, когда женюсь... Как все приготовлю здесь, она приедет — на другой день повенчаемся. Я вас прошу закупить, что нужно для хозяйства, все самое дешевое и только самое необходимое. Мы оба пролетарии... Моя будущая жена не молоденькая и требований никаких не заявит. Теперь мне надо вдвое работать, чтобы покрыть расходы на свадьбу.
Веселое настроение Белинского, его охлаждение к преферансу, наши совещания о хозяйственных покупках и записки, которые он мне присылал иногда поздно вечером такого содержания: "Умираю с голоду, пришлите что-нибудь поесть; так заработался, что обедать не хотелось, а теперь чувствую волчий аппетит" — все это породило в кружке сплетни на мой счет. Делались тонкие намеки, что Белинский с некоторых пор изменился, что сейчас видно, когда человек счастлив взаимностью.
Я сообщила Белинскому о сплетнях его друзей.
— Вот охота вам волноваться о таких пустяках, — отвечал он. — Сами в дураках останутся. Какой это народ странный... нет, что ли, у них других интересов, как заниматься сплетнями, точно простые бабы!
Для свадьбы у Белинского все было готово, он ждал только приезда невесты. Белинский венчался в церкви Строительного училища, на Обуховском проспекте, близ 1-й роты Измайловского полка3. Часов в 10 утра он пришел известить меня, что невеста его приехала, и просил, чтоб я отвезла ее в церковь к 12 часам. Панаева ошеломила просьба Белинского приехать в церковь и захватить кого-нибудь еще в свидетели из общих коротких знакомых. — "Кто же женится?" — спросил Панаев. — "Я, я женюсь!" — смеясь ответил Белинский. Когда Панаев начал приставать с расспросами, то Белинский ему ответил: — "В церкви увидите!"
Белинский не мог нанять другую квартиру и остался на своей холостой. Я пришла к Белинскому и познакомилась с его невестой. Он шутя говорил: "Задал я теперь своим приятелям работу, без конца будут судить и рядить о моей женитьбе".
Белинский всегда писал, стоя у конторки; долго сидеть он не мог, потому что у него тотчас разбаливалась грудь. Когда он подошел к конторке и взялся за перо, я его спросила, неужели он хочет писать...
— Не хочу, а должен, и типографии ждут набора. Терпеть не могу, когда за мной остановка. Находите, что молодому неприлично работать? Успокойтесь, у меня жена не девочка, не надуется на меня за это. Вы разговаривайте, мне еще веселее будет писать.
...Некрасов уверял, что у него настолько силы воли, что он никогда не сделается завзятым игроком.
Некрасов в это время (весною 1853 г.) начал чувствовать боль в горле и страшно хандрить. Мне иногда удавалось упросить его не ехать в клуб обедать, потому что он там засиживался за картами и возвращался домой поздно ночью. Но являлся Тургенев и уговаривал его ехать в клуб именно для того, чтобы сесть играть в карты.
— При твоем счастьи и умении играть в карты, — говорил он, — я бы каждый вечер играл. Ведь на полу не найдешь 200 рублей. Вот тебе на счастье двугривенный, поезжай!.. Да и мрачное расположение духа у тебя пройдет. Одевайся и едем вместе!
Некрасов всегда слушался советов Тургенева, который на другое утро прибегал узнавать о результате игры Некрасова и говорил ему:
— Ты должен благодарить меня, что я тебя вчера силою прогнал в клуб. Не слушай ты никого, а играй. Все в клубе говорят, что ты играешь во все игры отлично и, главное, сдержан. Знаешь ли ты, что если бы у тебя было в руках тысяч 10, ты бы много выиграл денег. Получи я завтра наследство, я сейчас бы тебе дал 10 тысяч на игру. От нашей паршивой литературы ждать, брат, нечего! Что дало тебе журнальное дело? Долги... А сколько труда потрачено на это дело, сколько испорчено крови! Русские писатели, это — каторжники. У меня впереди есть наследство, ну, а у тебя что? Последние силы своего здоровья тратишь, а получишь шиш! И как приятно писать, зная заранее, что наша тупоумная цензура поставит красный крест! Лежат у тебя несколько твоих стихотворений, и без конца пролежат, потому что их не дозволят никогда напечатать. Ведь мы не европейские литераторы, а татарские, нам нечего рассчитывать ни на почет, ни на обеспечение от литературы. Пушкин тоже вел большую игру, а тогда на писателей еще не смотрели как на прокаженных, от которых надо сторониться.
1 Вряд ли это могло быть в 1842 году, так как "Петербургские углы" были напечатаны в 1844 г. С. Ашевский высказывает предположение, что Некрасов познакомился с Белинским в 1841 г. ("Современный Мир", 1908, 2, стр. 43).
2 Не на неделю, а на три месяца: июнь, июль и август (1843).
3 Белинский женился в ноябре 1843 года на пожилой московской классной даме, Марии Васильевне Орловой, "насквозь болезненной и с нервической дрожью во всем теле".
