Она на целую голову выше меня: фигурка тоненькая, без форм, лицо продолговатое, всегда напудренное, с темными бровями, а на висках низко опустились длинные, незавитые пряди волос — пейсы. Прекрасны только глаза.
Я люблю ее, люблю до ребячества!
Она это видела, но кроме кислой гримаски я никакой взаимности от Тани не получал.
Вчера вечером из своей комнатки, жил. площадью в 2 кв. саж., я услышал разговор на кухне между Таней и ответственной с‘емщицей квартиры, Анной Ивановной. Разговор шел обо мне.
— А почему бы тебе, Танечка, не женить его на себе, — говорила между прочим, бочкообразная, с проседью Aннa Ивановна, — он молодой, женится — поумнеет?
— Ах, что вы, — взвизгнула Таня, и я представил себе обычную при этом на ее физиономии неприятную гримасу, — он простой рабочий.
— Ах, милая, в теперешние ли времена разбираться в этом.
— Никогда! Никогда! Да и что у нас может быть с ним общего, с этим карликом.
И они долго хохотали, при чем Таня копировала меня: какая у меня важная и индюшиная походка и как я поворачиваюсь всем корпусом, — точно аршин проглотил.
Я стоял у двери и бесился. В сознании горела ярость. Хотелось выбежать на кухню и наговорить этой пустой регистраторше из Пищетреста, что она неправа, что она жестока.
Но я сдержался.
— И эту женщину я люблю! Бесчувственная дылда!
После подслушанного разговора мое увлечение не охладилось: не видеть Таню, не переброситься с ней словами — для меня опять — пытка. Но она всячески избегала встречи со мной, а если и приходилось увидеться, то кривила лицо, или награждала такой презрительной улыбкой, после которой у меня не хватало сил входить с ней в какое-либо об'яснение.
Я решил написать Тане письмо.
В письме говорилось, что я рабочий, имею 15-летний производственный стаж, в профсоюзе состою с 1918 года, что я основательно знаком с учением Дарвина, изучил по книгам для самообразования алгебру и физику, что я вполне усвоил политграмоту по Бердникову, а в настоящее время прохожу электротехнику, знаю много формул, пишу стихи, состою рабкором на заводе и кое-что изобретаю, за что и получаю соответствующую компенсацию.
Но случилось иначе, и вместо письма на кухне, где я в сотый раз исправлял примус Тане, я имел с нею следующий разговор.
— Сколько вам заплатить? — спросила она, накачивая зашумевший примус.
— Не надо, — ответил я, собирая инструмент.
— Ах, я и забыла, что вы меня любите! — рассмеялась она.
— К сожалению любил, а теперь нет.
— Лжете, по глазам вижу, что — да. А кто любит тот — раб и вы простонародье (презрительная гримаса) только и можете быть рабами.
— Неправда, — кричал я; от волненья слова у меня вдруг остановились в горле.
— Слыхала я о вашем хвастовстве — электрификация, поднятие хозяйства. А сами хоть бы радиоприемник у себя в комнатке поставили.
— Будет радио! — закричал я.
Она злобно хохочет и с презрением на лице говорит:
— Глупый вы пустозвон, чего от вас ожидать настоящего, безумец!
Она отскочила от меня и в одно мгновенье показала: какая у меня важная и индюшиная походка и как я поворачиваюсь всем корпусом, точно аршин проглотил.
Потом с хохотом, подбирая вокруг тонких ног юбки, убежала.
И эту женщину я люблю....
Мерзость!
Нет границ для радио — нет границ для моей силы.
Я сумею доказать Тане, что она неправа.
Три вечера я строил свой радиоприемник. Перечитал много специальных книжек по радио и изучил все 20 номеров "Радиолюбителя“ за 1924 и 25 год.
Передо мной открылись новые страницы знаний и технических терминов: детектор, антенна, катодная лампа и др. Мне и тут хотелось что-либо изобрести.
Наконец, приемник готов и был испытан. Управдом долго саботировал дачу принципиального согласия на установку на крыше антенны, так как из всех 48-ми квартир и 900 жильцов в доме — я оказался пионером радио. Только после двух собраний жилтоварищества, после посылок трех делегаций в РУНИ, МУНИ и к юрисконсульту Губпроса — все формальности были, наконец, выполнены.
Сегодня я, наконец, слушаю по радио торжественное заседание в Доме Союзов. Отчетливо слышу речь тов. Томского, Интернационал, апплодисменты.
В мою комнатку набились чуть ли не все жильцы квартиры: нэпман, краском, студент, извозчик, профессор, кочегар. Стало душно и жарко.
— Дайте и мне послушать. И мне — шепчут мужчины, женщины и дети.
Только напудренная Таня в пейсах и бочкообразная Анна Ивановна с ядовитыми улыбочками, поджимая губы, выглядывают из полуоткрытой двери, но в мою комнату не входят.
— Прошу послушать, — подходя к двери, тихим голосом приглашаю я их.
Анна Ивановна отвернулась и сказала:
— Обман. Не верю. Нечистая сила, галлюцинации.
И с силой плюнув на порог моей комнаты, демонстративно удалилась.
— А я не боюсь, — вдруг застенчиво проговорила Таня, а потом нерешительно нервно повертев плечами и по-детски на платье складки — вошла.
На этот раз ожидавшейся мною индюшиной походки и проглоченного аршина не было.
Теперь каждый вечер Таня заходит в мою комнатку и мы вдвоем слушаем радиоконцерты, радиолекции, радиогазету.
Оказывается у нас с ней нашлось много кое-чего общего: жажда знаний, молодая энергия, интерес к кипучей советской действительности и многое другое. Теперь она спрятала свои безобразные пейсы, не пудрится, стала казаться проще — без кривляний и гримас.
После концертов я знакомил ее с радиотелефонией, говорили о будущем, когда не будет разделения людей на классы, а человечество, которое подчинит себе все силы природы, построит на земле красивую радио-жизнь.
Однажды вечером, после прослушанной радиогазеты, потупив взгляд, она тихо спросила:
— А почему нет радио-загса?
А спросив вдруг испугалась и закрыла лицо руками.
В этот момент она была мне особенно дорога. Сердце мое сжималось от счастья. Мне хотелось расцеловать свой самодельный приемник, расцеловать эти купленные за пятерку на Сухаревке низкоомные телефоны, влезть на крышу и с жаром обнять восьмиаршинную мачту, поддерживающую два луча антенны.
Я шептал:
— В моем счастии виноват — все ты злодей, ты, сводник, радио.
Я пожимал протянутую мне Таней руку. Своим взглядом и встретил взгляд Тани, в нем, наконец, я нашел ответ на свое чувство.
