РАССКАЗ ИЛЬИ РЕНЦА.
Ехать было еще далеко, и ветеринар Туков решил остановиться и закусить.
Выехал он без фуражки, и казалось ему теперь, что приложили к макушке раскаленную сковороду. В поле, близ деревни, прохлаждалось одинокое гумно: так чудилось из-за широкой косой тени, которую отбрасывало оно на дорогу. Под сенью гумна и развернул свой платок Туков.
— Кто-то лежит, — сказал кучер, выходя из-за угла и оправляя рубашку.
— Кто? — спросил ветеринар, еле ворочая языком, так как с голоду вложил в рот целое яйцо, сваренное вкрутую.
— Пьяный, должно. — равнодушно ответил кучер и, достав из-под облучка мешок, тоже принялся за еду.
Закусив и напившись теплой воды из бутылки, Туков стал поджидать кучера, который медленно жевал хлеб, надкусывая в то же время бока плохо обчищенной селедки. От скуки ветеринар зашел за гумно и увидел под коротким навесом прикурнувшую у стены фигуру.
Туков вгляделся и изумился. В пьяном, лежащем у гумна, он узнал давно знакомого ему степенного старого мужика из соседней деревни. Демьян Лузга у окрестных крестьян славился своей хозяйственностью и строгим нравом. Сыновей держал в повиновении и брал им в жены самых ладных работящих девок. Видеть его суровую седую бороденку замызганной пьяною слюною, вдали от дома, на полевом припеке показалось ветеринару таким же странным, как если бы он увидел на лугу корову в очках, читающую газету.
Туков с трудом разбудил старика.
Демьян Лузга долго вглядывался мутными глазами в ветеринара, потом, распознав, приподнялся на локте и, вытерев рукавом мокрый свой рот, сказал хриповато и тихо:
— Значит, бога нет?
Вопрос был неожидан, и ветеринар уклончиво промямлил:
— При чем это, Демьян Лаврентьевич... Вставайте-ка лучше, я вас до деревни довезу. А тут, невзначай, и солнечный удар хватить может.
— Волос не упадет без бога, слышишь! — загремел вдруг старик и, вытянувшись во весь свой длинный рост, простер еше кверху и пальцы, отчего жилистая волосистая рука его обнажилась до локтя и так и застыла под солнцем.
Желая успокоить старика, Туков взял его за руку, но она не согнулась. Так, упрямо взывая к небу, дошел Демьян до возка и только тогда рухнулся на сиденье, поддерживаемый ветеринаром, и медленно опустил руку.
Хмель мало-по-малу покидал крепкого старика, и Туков — пока доехали до деревни — выведал от него, в чем дело.
Многое вытерпел домовитый мужик от новшеств, налезавших со всех сторон на крепость древнего его быта, но того, что младший сын Митрий поженился в городе без попа — этого властолюбивая отцовская душа его не стерпела.
Когда молодые приехали в деревню и об'явили, что будут жить без его благословения и без церковного обряда — как муж и жена — Демьян выгнал и сына и непутевую бабу его из избы, а потом, чтобы не слышать больше жалобных всхлипываний и причитаний старухи своей, схватил шапку и ушел в дальнее село к кузнецу. Двое суток пьянствовали они и выпили чуть ли не ведро самогону. Решили, что до праведного трубного гласа уже недолго осталось им ждать, а трубный глас, гремя и разрушая, всю мешающую им нечисть сметет и, что надо, поставит на свое место.
По мере того, как проходил хмель, в сознании старика процеживалось, повидимому, колебание в точности срока, намеченного им совместно с кузнецом для пришествия трубного гласа, и для сохранения твердости своей веры ему хотелось подтверждения ветеринара. Но Туков неопределенно молчал, а на настойчивый переспрос Демьяна почти у самой избы его ответил:
— Наука не знает трубного гласа, Демьян Лаврентьевич. А что коровки ваши после того не хворали?
Лузга сумрачно слез с возка, преувеличенно-вежливо протянул ветеринару, в знак благодарности пальцы, но не выдержал и, не отпуская руки Тукова, пророчески возгласил:
— Хоть ты и хороший человек, но бойся гласа трубного. Бойся!
Ветеринар обещал бояться и уехал.
У Демьяна Лузги завязалась история с начальством.
Демьян ссудил одному из соседей несколько мер зерна. Сосед обязался в рабочую пору прислать двух сыновей, чтобы отработали долг отца. Один сын заупрямился, заявил в волисполком, возник вопрос о наемном труде, и Демьян получил бумагу, чтобы явиться в "волость": так он упорно продолжал называть учреждение, ведающее судьбами односельчан.
Демьян знал, что опальный сын его Митрий работает в кооперативе, и потому всей семье был запрет от отца покупать что-либо в кооперативной лавке. Ходили к лавочнику на село. Лавочник и советы давал в сомнительных случаях трудной нынешней жизни.
По поводу бумаги лавочник сказал, что нужно Демьяну явиться, и посоветовал, как об'яснить начальству все это дело. Демьян отправился в "волость", запрятав за пазуху бумагу.
В первой комнате сказали Демьяну, что тот, кто его вызвал, уехал в уезд. Уехавшего временно замещает другой, сидящий во второй комнате. Туда и направили Демьяна. Он пошел к указанному столу и остановился в изумлении: на стуле сидел, углубившись в синюю папку с бумагами, сын его Митрий.
Митрий поднял глаза, улыбнулся смущенно и тихо спросил:
— Ты что, отец?
Старый Лузга побагровел и — неожиданно для самого себя — вытянул огромный кукиш прямо к носу опешившего сына:
— Вот чего... для тебя.
Повернулся и вышел вон, торопясь и сердито шаркая ногами в грузных сапогах.
Лавочних одобрил поведение Лузги и посоветовал не ходить больше в "волость", где сидят такие "безбожники", как Митрий, а ехать прямо в город: авось, там разберут и рассудят.
Демьян поехал. По дороге навестил кузнеца. Тот сообщил, что до трубного гласа теперь уже совсем немного осталось сроку, потому что самогонщица Павла Моисеевна самолично видела у колодца козла, который долго смотрел на нее, а потом замотал головой и человеческим голосом проблеял:
— Буду.
После этого, по мнению кузнеца, уже нельзя было сомневаться.
В городе старый Лузга долго ходил по учреждениям. Служащие были суровы, нетерпеливы, и в них чувствовались нечестивцы: если бы знали они о близости трубного гласа и ждали его, они иначе разговаривали бы с Демьяном. Наконец, в одном из домов, в одном из этажей и у одного из столов Лузга нашел девушку в ярком платочке и в коротеньких чулочках, над которыми виднелись голые ноги. Девушка и платочек понравились старику, а от ног он конфузливо отвернулся. Внимательно и точно расспросив крестьянина об его приходе, девушка ласково раз'яснила ему, что пока не прибудут бумаги из волисполкома, никто ему в городе не поможет. Видно было, что девушка жалеет его и чувствует, как болят его старые ноги. Уходя, Демьян пообещал привезти ей в следующий раз гостинца. Из-под яркого платочка весело рассмеялось девичье лицо.
— Не надо этого, дедушка. Я сама крестьянка: коли чем помогла тебе, вот мне и гостинец.
— Эту трубный глас пощадит непременно. Старик даже потрепал ее легонько по плечу на прощанье.
На завтрашнее утро Лузга решил побывать на рынке, присмотреть сапоги для старшего сына, а ночевать отправился к односельчанину Кузьме, служившему в городе дворником и недавно побывавшему в деревне. Там он был приветлив и даже почтителен со стариком, а здесь, в городе, стал неразговорчив, собирался куда-то на дежурство, показался похожим на тех служащих, которые торопились в учреждениях, и Демьян мысленно зачислил и его в нечестивцы.
Ночью приснился Демьяну путанный сон, в котором сплетались и кузнец, и козел, и самогонщица Павла, и девушка в ярком платочке, и сапоги, которые нужно купить, но главное, что увидел старик и что запомнилось четко, как на яву — это была большая блестящая труба, из которой звучал громовой человеческий голос.
И Демьян Лузга умиленно двигал седыми щетинистыми усами во сне, потому что знал, что этот голос бога, по подобию которого сотворен человек, и хотя не мог разобрать слов — убеждался, что в трубном гласе нисходит к людям та правда, наконец, которой не мог найти он на земле.
Если бы Демьян Лузга вернулся домой, в деревню, и взамен бревенчатой своей избы застал бы огромный каменный дом, подобный тем, на которые высоко вскидывал старик голову всякий раз, когда попадал в город, — он не был бы так изумлен, как в этот миг на городской площади при возвращении своем с рынка.
Еще издали завидел он большую толпу людей, поднявших кверху головы и словно внимательно прислушившихся к чему то. В туманном мгновении припомнился старику сон. Приблизился и увидел трубу — большую, черную, отливавшую под солнцем ясным трубу — и услышал громкий голос бога, на подобие которого сотворен человек, голос, снисходивший к людям из горней трубы.
Как и во сне, слова были сначала радостно-неясны...
— Ага, подумал, бледнея от волнения, старик, ага... "Наука не знает трубного гласа"... Ага.
Демьян даже поискал глазами среди стиснувшей его толпы ветеринара, но нечестивца среди нее не было, а были все такие же, как и он, простые, верующие, сурово внимавшие вещанию гласа трубного люди. И глас вещал:
— Поймите же, что, покупая у лавочника, вы обкрадываете сами себя. Только создавая кооперацию и старательно поддерживая ее, вы доход от торговли употребляете на собственную пользу и, получая лучшие продукты, удешевляете в то же время свои расходы. Таким образом...
Демьян Лузга задыхался. Мало того, что трубный глас вещал совсем не те тексты, которые обещаны были кузнецом и которые должны были, сокрушая грешников, поставить праведников на заслуженное ими место, — трубный глас произносил те самые ненавистные слова, которые слышал Демьян от опального сына Митрия, те самые злые нечестивые слова, за которые не было Митрию от лавочника иного имени, как "разбойник".
Демьян беспомощно посмотрел вокруг. Он попытался еще сказать соседу, пожилому бритому человеку в очках:
— Дожили, прости господи, до трубного гласа.
Но тот досадливо-строго поморщился,
— Не мешайте!
И даже приподнял фуражку над ухом: чтобы лучше слышать.
Демьян обиженно сжал под мышкой сыновьи сапоги и, стиснув губы так, что усы и бородка его ощетинились и слились воедино, понуро побрел на вокзал.
Поезд отходил через пять часов, и все это время Демьян Лузга просидел одиноко на вокзальной скамье, сердито тараща неподвижные глаза на людей, которые говорили вокруг и смеялись.
Все они были нечестивцы, каждым звуком своим посрамлявшие святыню трубного гласа и смеявшиеся над стариком, которого так больно обидел город.
Село было большое, базарное, иного малого города побогаче.
Лавочник, сморщив переносицу, слушал рассказ Демьяна Лаврентьевича. Старик ожидал сочувствия, и ответное молчание лавочника удивило его. В это время в лавку вошли покупатели. Торговец поднялся и протянул неопределенно:
— Конечно... впрочем... однако...
Потом подошел к покупателям. Старик переступал с ноги на ногу, поджидая, но вдруг заметил, что лавочник весело шутит, показывая товар, и это окончательно обидело его. Он вышел на улицу, словно собираясь еще вернуться, но на улице вскинул на плечи купленные сапоги и сердито зашагал к кузнице, чтобы там излить свои горькие речи.
Кузнеца не было. Демьян устал и тяжело опустился на старый пень, торчавший под стеной и, как она, закоптелый от сажи. Сын кузнеца. Петрушка, обучавшийся в городе по технической части, разводил у дверей огонь, временно замещая отца. Зубы у него были перевязаны — болели. Лузга посмотрел и от того, что ему самому было плохо, пожалел Петрушку.
— Ты приходи к моей бабе. У нее заговор есть. Снимет.
Юноша, согнуто стоявший над огнем, сначала ничего не ответил, а потом, выпрямившись, промолвил:
— В больницу завтра пойду. Вырвут.
И, поискав чего-то глазами, вошел в кузницу. Спустя минуту он услышал неприветливый окрик:
— Отцу скажешь, чтобы в субботу ко мне зашел. На счет трубного гласу есть весть. Лавочник знает...
А когда вышел юноша из кузнечной мглы на свет, Лузги уже не было. Вдали маячила нарочито прямая стариковская спина с болтающимися на ней двумя большими черными сапогами.
В субботу пришел кузнец к Демьяну Лузге и сразу показался старику смущенным. Говорили от том, о сем, а к главному не приступали. Наконец, наступило молчание. Спесивый старик не выдержал:
— Ты что же насчет лавочника помалкиваешь? Сказывал он тебе? Дождались трубного гласу?
Кузнец насупился еще больше, а потом неожиданно встряхнул огромной головой, так что спутанная сивая грива его слегка вздыбилась.
— Не будет нам трубного гласу, Демьян Лаврентьевич. Не жди. Лавочник с Петрушкой моим на селе отделение открывают.
Старик ничего не понял. Кузнец, сердясь не то на него, не то на себя, не то на лавочника с Петрухой, осмелел:
— Чорта с два его ждать. Нынче во всех местах, где к городу близко, такой инструмент продают, что поставишь на стол — и со всего света голóсу слышно. Радио — зовут, понимаешь?
Щетина под носом у Лузги двигалась долго и мерно. Наконец, старик спросил хрипло:
— От дьявола подстроено, а лавочник, говоришь, будет им торговать? И своего сына на такое дело пускаешь?
— Отделение... инструменты, значит, забормотал кузнец, опять присмирев. Старик стоял перед ним, упорный и грозный, и вдруг заревел, ударив себя сзади кулаком пониже поясницы:
— Не трубного гласу достойны вы, каиновы дети, а вот чего. Вон.
И сам повернувшись, вышел из избы, оставив ошеломленного и сконфуженного кузнеца одного среди захныкавших внучат-ребятишек.
К вечеру он вернулся пьяный, но не очень. Хотел было завалиться спать, но раздумал. Подошел к старухе своей и — чего не было так много лет — легонько похлопал ее между лапаток. Она хотела заплакать и запричитать по поводу запущенного хозяйства, но старик, предупреждая ее, негромко сказал:
— Ну, ну.
Взял вилы и пошел к сарайчику, где стояли коровы.