А. Чачиков.
Ровно в четыре пополудни всегда верная расписанию "Королева Вильгельмина" покинула Батавию.
Тяжело нагруженный драгоценным кофе, гигантский пароход посылал прощальный привет великолепному острову, широко раскинувшимся плантациям, таможне, складам...
Легкий бриз резвился с королевским флагом, он нежно трепал его, — так мать ласкает любимое дитя.
Стоявшие на берегу голландцы в пробковых шлемах, надежно защищавших их от раскаленных лучей немилосердно палящего солнца, размахивали руками.
— Привет родине, — кричали они...
Долго еще был виден пароход, и только тогда, когда растаял последний сероватый клубок дыма, они вернулись на плантации.
Береговая свежесть, шелест моря сменились пылью дорог и шумом плантаций.
Начался снова обычный, "рабочий день".
Еще усерднее гулял стэк по худеньким коричневым спинам малайцев—рабочих кофейных плантаций.
Еще обильнее смачивалась потом и брызгами крови желтеющая завязь низкорослых деревьев, — падала в отяжелевшие плетеные корзины.
Упало солнце, и только спустя несколько времени, ушли рабочие...
На "Королеве Вильгельмине" зажглись первые огни.
Ганс ван-Генгель, капитан парохода, разговаривал с помощником заведующего радио — Бантамом.
— Ваш непосредственный начальник, — начал капитан, — Дирк ван-Лейсель остался в Бейтенуорге. Как вам известно, его дядя назначен губернатором острова Явы. Они давно не видались, и я разрешил ему двухмесячный отпуск.
— Временно его обязанности будете исполнять вы.
— Дирк ван-Лейсель рекомендовал мне вас, как человека, хорошо знающего свое дело. Итак, сейчас же приступайте к работе.
Бантам поклонился.
Капитан, собиравшийся было уходить, обратившись к Бантаму, продолжал:
— Хотя вы и малаец, но я считаю вас за голландца... Восемь лет, проведенных вами на моей дорогой родине, сделали свое дело... Вы окончили королевский техникум с отличием, не так ли?
— Да, капитан.
— До свиданья.
Оба ушли, каждый по своим делам. Капитан, забравшись наверх, занялся корабельным журналом; малаец — к себе, в радиобудку.
Гигантская антенна величественно высилась на мачте...
Южная ночь, напоенная пряным запахом кофе, быстро овладела океаном.
На корабле стало тише.
Звезды усыпали небосклон еле мигающими светлыми точками, увеличивая с каждым часом свою великую небесную семью.
Все уснуло.
Не спали только вахтенные, охраняя путь гиганта.
Не спал и Бантам...
Слова капитана о том, что этот последний не считает его за малайца, глубоко взволновали Бантама...
Вспомнились тысячи спин его братьев там, на плантациях, побои, издевательства...
Что же малаец — собака что ли? животное?
И острая ненависть вспыхнула в нем...
Он вспомнил родителей, таких же рабочих, как те, которые с восхода и до заката солнца собирают желтеющую завязь кофе...
А потом, окончив свой тяжелый труд, на несколько часов всего растянутся на прогнивших циновках, чтобы с первым просветом зари, жестоко подхлестываемые надсмотрщиками, снова итти на работу — и так много, много лет.
— Будьте вы прокляты, насильники, эксплоататоры, смотрящие на туземцев, как на скот! — отрывисто вырвалось у негодующего малайца.
Он не мог уснуть в эту ночь, точно чего-то ожидая... Он встал и подошел к аппарату. Рука сама отыскала знакомую волну...
— Всем... Всем... Всем...
— Коминтерн шлет братский привет угнетенным народам востока..
Радость наполнила наболевшее сердце Бантама.
Он готов обнять этот маленький аппарат, принявший такой желанный сигнал из далекой, но вечно близкой, родной страны.
Мысли его теперь в далекой Москве.
Она стала не только для него, Бантама, питомца королевского техникума в Амстердаме, а для всех тех, кто еше изнывает в рабстве, безжалостно эксплоатируемых, — подлинной Красной Меккой.
Бантам вспоминает человека, кто всю жизнь свою боролся за него, за его сородичей, за все угнетенное человечество, и кто сгорел в этой славной борьбе. Он знает его имя.
Правда, туземцы не слышат сейчас этих пламенных слов, но горячо верит Бантам, что близко-близко то время, когда, свергнув насильников, они создадут новую жизнь, и радио станет доступно им так же, как и все остальные завоевания техники.
И вот, когда замолкли приветные слова станции Коминтерна, от имени сотен миллионов тех, кто томится еще там, на чайных, кофейных, сахарных, тростниковых плантациях, в шахтах, рудниках, гаванях, складах, он — сын раба и сам раб — бросает гордый вызов восстания.
— Всем... Всем... Всем... Ленин жив в сердцах колониальных рабов!
