Венецiя 1856, ноября 18 (6).
Venezia... Венецiю какъ-то нельзя себѣ иначе представить какъ яркою и свѣтлою. Такъ ужь настроено на нее наше воображенiе, такою изображается она на картинахъ, такою наконецъ представилась она сегодня, при яркомъ солнечномъ освѣщенiи, несмотря на осеннюю свѣжесть воздуха. Нѣтъ, любезный другъ, въ Венецiю не надобно ѣздить по желѣзной дорогѣ, какъ ѣхали въ былое время мы съ вами: тогда эффектъ потерянъ. А надо сѣсть на большой ллойдовскiй пароходъ и въѣхать съ моря прямо въ Canale Grande, да чтобы солнце еще было высоко: тогда она покажется такъ хороша, что отъ нея не оторвешь глазъ. Что́ за прелесть!...
Но мнѣ все еще не хочется покинуть мыслiю Германiю, которую мы пробѣжали будто на курьерскихъ. Въ Берлинѣ я зашелъ, разумѣется, въ университетъ, чтобы взглянуть на объявленiя о курсахъ настоящаго семестра. Все та же почтенная простота и отсутствiе всякой офицiяльности, какъ назадъ тому десять лѣтъ. Все по прежнему одинъ portier смотритъ за зданiемъ и кормитъ студентовъ, разумѣется за ихъ собственные зильбергроши, кофеемъ и буттербродами; все по прежнему въ передней сидитъ старушка въ шляпѣ и продаетъ разные письменные матерiалы. По стѣнамъ по прежнему развѣшены собственноручныя объявленiя профессоровъ о курсахъ, которые они предлагаютъ своимъ слушателямь, написанные на небольшихъ клочкахъ сѣроватой бумаги. И имена большею частiю знакомыя: Риттеръ, Тренделенбургь, Вердеръ, Бёкъ, Мишеле и пр. Нѣкоторыхъ я впрочемъ не нашелъ уже; недостаетъ тутъ великаго имени Шеллинга, не достаетъ еще нѣсколько именъ, давно знакомыхъ слуху: ихъ замѣнили другiя, менѣе извѣстныя. А все какъ-то, очутившись однажды въ этихъ почтенныхъ и вмѣстѣ столько скромныхъ стѣнахъ, хотѣлось бы опять на студенческую скамью, хотелось бы опять поучиться, хотя уже и поздно... Философiя, которою такъ богатъ былъ Берлинскiй университетъ въ наше время, потеряла много своихъ представителей. Не говорю о Шеллингѣ, разумѣю множество другихъ философскихъ курсовъ, которые объявлялись желающимъ на каждый новый семестръ. Теперь выбора несравненно меньше, и вообще философiя не въ ходу въ одномъ изъ главныхъ прежнихъ своихъ центровъ. Если хотите, Шталь до сихъ поръ еще продолжаетъ поучать свою аудиторию философическимъ изложенiемъ вопросовъ новѣйшей публицистики; но намъ уже знакома Шталевская философiя. За нею не сто́итъ ѣздить въ Берлинъ. Да, философiя болѣе не въ ходу въ Германiи. Кредитъ на нее упалъ временно. Великiе мыслители сошли съ арены. Не нашлось еще для послѣдовательнаго преемства новаго генiяльнаго учителя; да и много ли ихъ бываетъ въ одномъ вѣкѣ? А между тѣмъ отсутствiе великихъ умовъ, доселѣ управлявшихъ германскою мыслiю, сильно чувствуется въ мыслящемъ германскомъ мiрѣ. Не то чтобы произошелъ совершенный застой мысли: это несродно съ нѣмецкою натурою; но мысль вдругъ получила почти, можно бы сказать, превратное направленiе, которое въ короткое время увлекло за собою множество умовъ. Сто́итъ взглянуть на текущую литературу, чтобы убедиться въ этомъ. На основанiи новыхъ успѣховъ естествознанiя создалось ученiе, которое берется съ одной исключительной точки зрѣнiя решить всѣ высшiя проблемы, до сихъ порь занимавшiя философiю. Посредствомъ долгаго и пристальнаго анализа матерiи, пришли къ тому, что въ ней одной думаютъ видѣть достаточную основу всякаго бытiя. Явленiе не вовсе новое: во всякомъ мало-мальски ученомъ или даже учебномъ закоулкѣ, гдѣ наука главнымъ образомъ обращена на матерiяльные, хотя бы и очень разнородные предметы, можно подмѣтить слѣды того же направленiя. Но въ Германiи, въ настоящее время, оно выдалось особенно ярко, потому что въ основанiе себѣ взяло дѣйствительно поразительные успѣхи естествознанiя, и потому что пришлось ко времени, когда философiя въ собственномъ смыслѣ смолкла, а между тѣмъ осталась неизсякающая потребность обобщенiя явленiй. Тутъ-то новое ученiе подслужилось публикѣ своимъ одностороннимъ припципомъ, и надобно сказать правду, имѣло въ ней большой успѣхъ. Любимыя сочиненiя, излагающiя это ученiе, въ короткое время пережили нѣсколько изданiй. Увлекаясь само возбужденнымъ къ нему вниманiемъ, оно успѣло уже дойдти до самыхъ уродливыхъ крайностей. Какь одно изъ прежнихъ направленiй породило Макса Штирнера, такъ новое произвело Бюхнера, автора книги Stoff und Kraft. Матерiялизмъ кажется сказалъ въ ней свое послѣднее слово. Какъ самое рѣзкое выраженiе даннаго направленiя, книга находитъ себѣ много читателей. Нѣтъ нужды прибавлять, что ее такь же скоро забудутъ, какъ много теперь читаютъ. Но пока еще не прошла горячка, книга Бюхнера можетъ служить указателемъ, до какого состоянiя дошли нѣкоторые умы въ Германiи, отправившись отъ извѣстной точки зрѣнiя. Сильное распространенiе и влiянiе на публику матерiялистическихъ теорiй стало мнѣ особенно ясно изъ множества полемическихъ сочиненiй, которыя въ настоящее время выходять одно за другимъ въ Германiи, съ цѣлiю противодѣйствовать этой нравственной болѣзни. Назову некоторыя: Materialismus, доктора Фрауэнштедта, Wissenschaft und Sittenlebre, госпожи Рихардсъ, Die neueste Vergötterung des Stoffs, доктора Вебера (котораго не надобно смѣшивать съ извѣстнымъ историческимъ писателемъ). Послѣднее изъ названныхъ сочиненiй находится у меня теперь въ рукахъ. Прежде всего надобно отдать справедливость автору, что сочиненiе его отличается весьма умѣреннымъ духомъ. Онъ вовсе не думаетъ противопоставлять одной крайности другую, но старается держаться въ законныхъ предѣлахъ и каждой сторонѣ отдать должное. Веберъ самъ хорошо знакомъ съ современными успѣхами естествознанiя и чуждъ всякой мысли унижать ихъ значенiе въ наукѣ. Его задача — показать, что область ихъ имѣетъ однако свои границы, и что вмѣсто положительныхъ отвѣтовъ наука часто приведена ими только къ вопросамъ, которыхъ разрѣшенiе надобно искать уже въ другой области. Это благоразумно и въ высшей степени справедливо. У всякой почти науки есть пора успѣховъ, когда она, гордясь ими, думаетъ съ своей исключительной точки зрѣнiя разъяснить всѣ явленiя и рѣшить всѣ задачи. При такомъ стремленiи кажется уже не остается болѣе мѣста другимъ наукамъ, и самая философiя оказывается лишнею. Но именно потому, что въ системѣ наукъ каждая отдѣльная вѣтвь занята лишь однимъ родомъ явленiй и мало думаетъ о другихъ, никогда не удается ни одной изъ нихъ разрѣшить задачу, которая рѣшается постепенно общими усилiями всѣхъ ихъ. Что́ ни говорите съ точки зрѣнiя одной научной области, другiя науки отъ того не пропадутъ: придетъ время, когда онѣ также всплывутъ на верхъ и предъявятъ свои требованiя, основанныя на долгомъ изученiи другаго рода явленiй. Какъ ни поднимай высоко свое знамя матерiялистъ, — историкъ, напримѣръ, никогда не пойметъ и не раздѣлитъ его самоудовлетворенiя. Историку душно и тѣсно въ этой безотрадной сферѣ, гдѣ все движется и производится механически. Ему знакома другая область, гдѣ сто́итъ побыть нѣсколько времени и поосмотрѣться пристальнѣе, чтобы тотчасъ почувствовать присутствiе совершенно иного начала. Его безъ сомнѣнiя не уловишь никакимъ тонкимъ орудiемъ и не возьмешь на руку, именно потому, что оно не матерiяльное; но есть же, стало-быть, въ насъ другой органъ, которымъ мы постигаемъ и нематерiяльное, и есть конечно соотвѣтствующiй ему объекть. Съ историкомъ легко согласятся, я думаю, и тѣ, которые посвящаютъ свои занятiя изученiю искусства и литературы. Что́ бы сталось съ величайшими созданiями искусства, если бы къ нимъ приложить, хоть для опыта только, голую матерiялистическую теорiю! Во что́ бы превратились Рафаэль, Шекспиръ, Гёте? И все высокое ученiе Платона было бы только слѣдствiемъ извѣстныхъ (или только предполагаемыхъ) комбинацiй вещества... Нѣтъ, эти новые учители не чувствуютъ вѣянiя духа, именно потому, что по горло зарылись въ матерiи. Имъ, можетъ-быть, хорошо и въ ней, но едвали имъ удастся убѣдить другихъ, которыхъ судьба поставила обращаться въ сферѣ иныхъ явенiй и выносить изъ нея чувство иной жизни... Право нельзя не пожелать, чтобы философiя снова подняла свой волшебный жезлъ и возвратила жизнь мумiямъ, которыя могутъ двигаться тольмо механически.
Впрочемъ, повторяю, мысль не спитъ здѣсь, но очевидно идетъ кривымъ путемъ, взявшись отъ односторонняго воззрѣнiя. Такое направленiе только и можетъ держаться при недостаткѣ сильной философской мысли, покоряющей себѣ умы и сообщающей жизнь и движенiе другимъ наукамъ. Есть еще одна важная область, въ которой отсутствiе движенiя, жизненнаго духа, чувствуется еще болѣе. Я сужу, конечно, по внѣшнимъ признакамъ; но у меня есть для сравненiя Германiя половины сороковыхъ годовъ. Я живо помню, какъ она была занята тогда вопросами политическими и религiозными. Съ одной стороны нѣмецкiй католицизмъ и такъ-называемые Lichtfreunde, съ другой — ожиданiя конституцiи въ Пруссiи, были постоянными предметами разговоровъ и разсужденiй, особенно въ сѣверной Германiи. Я не помню ни одного общаго стола, ни одного переѣзда по желѣзнымъ дорогамъ, гдѣ бы не было рѣчи о томъ или другомъ изъ этихъ спорныхъ предметовъ. И все это выражалось очень гласно, подъ-часъ даже шумно. Ничего этого незамѣтно теперь. Политическiе интересы какъ-будто вовсе не существуютъ, или ушли куда-то въ глубь. Можно проѣхать значительную часть Германiи и не узнать, что́ она думаетъ про-себя о важнѣйшихъ вопросахъ своей политической жизни. Въ Берлинѣ мы были не задолго до открытiя палатъ (если не ошибаюсь, оно назначено на 29-е ноября); но ничто ее показывало, чтобы это событiе занимало городъ и приводило его въ движенiе. Неужели учрежденiе до такой степени лишено жизненнаго духа? неужели въ самомъ дѣлѣ оно имѣетъ здѣсь значенiе лишь пустой формы? какъ, живши такъ мало, оно могло до такой степени износиться, что никого видимо не занимаетъ въ столицѣ большаго государства? стало-быть, отъ него ничего болѣе не ожидаютъ, и рѣшенiе великихъ вопросовъ большаго гражданскаго общества или стало вовсе, или пошло мимо?... Жалкое явленiе!
Въ Дрезденѣ политической жизни разумѣется еще менѣе; да и когда же онъ много жилъ ею? Если и случилось ему разъ, такъ это не по его винѣ: Дрезденъ совсѣмъ не для того созданъ. Кто хочетъ пожить тихо и мирно, съ большими удобствами, по цѣнамъ довольно-умѣреннымъ, зарыться въ книги и журналы и дѣлать лишь небольшiе переходы, тотъ конечно изберетъ Дрезденъ для жительства. Я не замѣтилъ въ немъ большой перемѣны противъ прежнихъ годовъ. Такое же обилiе магазиновъ на главной улицѣ, на Неймарктѣ и Альтмарктѣ, такое же множество отелей съ общими столами, то же Café Francais, съ крытою галлереею и большимъ запасомъ перiодическаго чтенiя. Но воть что ново: Цвингеръ отстроенъ вновь и превращенъ въ музей. Сюда перенесена картинная галлерея и много отъ того выиграла. Залы просторнѣе и свѣтлѣе, и убраны съ большимъ вкусомъ. Новыхъ значительныхъ прiобрѣтенiй, кажется, здѣсь не сдѣлано, но что́ было стараго драгоцѣннаго, то выиграло еще болѣе отъ хорошаго помѣщенiя. По временамъ необходимо возвращатъся къ нимъ снова, чтобы лучше ихъ оцѣнить. Такъ, стоя вновь передъ Сикстинскою Мадонной, еще болѣе исполняешься благоговѣйнаго изумленiя. Для нея теперь отдѣлена особая комната, и она освѣщена прекрасно. Какъ невыразимо-чиста и вмѣстѣ проста была та мысль, которая создала этотъ безсмертный идеалъ! Корреджiо весь собранъ въ одной большой залѣ, вмѣстѣ съ Доссо Досси, Баньякавалло и другими. Впрочемъ, я вовсе не хочу повторять передъ вами все богатство здѣшняго собранiя. Прибавлю только, что для него составленъ новый довольно обстоятельный каталогъ съ большимъ введенiемъ, въ которомъ разказана исторiя самыхъ важныхъ прiобрѣтенiй. Интересна особенно исторiя прiобрѣтенiд Сикстинской Мадонны, да и многихъ другихъ. Еще одна странность: въ нѣкоторые дни входятъ въ галлерею даромъ, въ другiе же — со вносомъ платы, и притомъ довольно значительной. На кого же это разсчитано? На богатыхъ путешественниковъ можеть-быть? — Отъ галлереи перехожу къ театру, тѣмъ болѣе, что переходъ очень не великъ — всего какихъ-нибудь 20—30 шаговъ. Мы застали въ Дрезденѣ праздники, по случаю бракосочетанiя саксонской принцессы съ принцемъ австрiйскаго дома. Кромѣ множества придворныхъ каретъ съ факелами, усиленнаго въ десять разъ газоваго освѣщенiя и многихъ баловъ, они выражались еще въ народныхъ представленiяхъ въ театрѣ. Потому въ немногiе дни, которые мы провели въ Дрезденѣ, намъ не досталось видѣть оперы. Намъ удалось лишь слышать въ томъ же театрѣ одинъ концертъ. Но это право стоило оперы. Это было наслажденiе цѣлое и полное. Знаменитый здѣшнiй капельмейстеръ Рейсигеръ вполнѣ заслуживаетъ своей извѣстности. Въ своемъ родѣ это артистъ перваго разряда. Онъ владѣетъ своимъ многочисленнымъ оркестромъ, какъ однимъ инструментомъ. Зато и оркестръ, имъ управляемый, представляетъ собою какъ-будто одинъ живой и цѣльный организмъ. Музыкальная мысль выражается въ немъ вся сполна, со всѣми своими оттѣнками, какъ она, кажется, могла бы представиться развѣ только самому композитору. До тѣхъ поръ мы какъ-будто не слыхали музыкальнаго исполненiя. Особенно были удивительно выполнены Бахъ и Бетговенъ. На всѣхъ лицахъ видѣлось, что весь театръ былъ настроенъ одинако, потому что не пропалъ ни одинъ оттѣнокъ, ни одинъ переходъ мысли. Откуда такая невѣроятная, невозможная мягкость игры въ такомъ огромномъ оркестрѣ — спрашивали мы себя съ изумленiемъ. Это истинное торжество музыкальнаго искусства. Между прочимъ г-жа Бюрде-Ней пропѣла арiю изъ Фиделiо: имя, никогда нами неслыханное. Мы не могли ожидать многаго: мы опять ошиблись. Г-жа Бюрде-Ней владѣетъ чрезвычайно-сильнымъ органомъ, а исполненiе было таково, что едва ли кто изъ многочисленныхъ зрителей остался равнодушенъ.
Дрезденъ имѣетъ еще одну приманчивую сторону; въ немъ сильно чувствуется сосѣдство книжнаго Лейпцига. Книжныя лавки и лавочки на каждомъ шагу; окна ихъ уставлены новыми произведенiями. Тутъ, ходя, знакомишься по крайней мѣрѣ съ внѣшнимъ движенiемъ нѣмецкой литературы, а внѣшнее знакомство пролагаетъ путь къ болѣе интимному. Иную книгу, которая заинтересовала своимъ заглавiемъ, можетъ-быть и забылъ бы, но тутъ видишь ее каждый день въ нѣсколькихъ экземплярахъ, нерѣдко читаешь и самую ея цѣну, интересъ возрастаетъ, и кончишь обыкновенно тѣмъ, что возвратишься домой съ книгою въ карманѣ. Такъ, наконецъ, очутилась у меня на столѣ Schatzkästlein Ауэрбаха, о которой газетныя объявленiя и извѣстiя читалъ еще въ Москвѣ.
Но надобно признаться, эти новые разказы много отстали отъ «Деревенскихъ». Они и короче и блѣднѣе послѣднихъ и, можетъ-быть, слишкомъ уже даютъ чувствовать дидактическую цѣль автора. Я бы больше рекомендовалъ его же «Босоножку», «Barfüssele». Она только что получена была при мнѣ въ Дрезденѣ. Я, разумеется, тотчасъ взялъ ее и опять узналъ моего милаго разкащика. Этоть разказъ напечатанъ особою книжкою. Исторiя самая простая, если хотите даже немножко однообразная: никакой почти интриги, немного лицъ, сфера дѣйствiя очень тѣсная... Но ка́къ вѣрно положены всѣ краски, ка́къ чувствуется истина изображенiя! Другихъ красокъ почти нѣтъ, кромѣ тѣхъ, которыя даетъ мѣстная природа, но онѣ такъ свѣжи и живы, что при нихъ забываешь, что есть другiя, болѣе яркiя. Эта простота и чистота рисунка въ предпослѣднее время была невольно возмущена у автора примѣсью постороннихъ идей, несвойственныхъ искусству въ строгомъ смыслѣ слова. Тогда онѣ носились въ воздухѣ, отъ нихъ почти нельзя было отдѣлаться ни въ какой дѣятельности; но горизонтъ опять разъяснился, и у нашего автора не осталось и слѣда прежнихъ нѣсколько смутныхъ теорiй, но осталась сердечная теплота, осталось гуманное чувство и соединенный съ нимъ идеальный оттѣнокъ, который придаетъ самымъ простымъ вещамъ, къ какимъ только прикоснется рука художника, невыразимую прелесть. Натура Ауэрбаха истинно-художническая; оттого и послѣднiй разказъ его, несмотря на простоту и даже бѣдность своего содержанiя, оставляетъ весьма отрадное впечатлѣнiе.
Почти стоитъ разказать, какъ мы бѣжали отъ зимы, и какъ она насъ преслѣдовала. Дорогу оть Петербурга до Ковно мы сдѣлали большею частiю если не по снѣгу, то подъ снѣгомъ, который принимался сыпать на насъ нѣсколько разъ. Ночи были очень холодны, такъ что мы употребляли въ дѣло все, что́ у насъ было согрѣвающаго. Начиная съ Динабурга снѣгъ почти исчезъ. Въ Ковно просто было дождливо, и потому, разумѣется, грязно, хоть это свойство, повидимому, лежитъ въ самой натурѣ города. По грязи же, хотя въ то же время и по шоссе, добрались мы отсюда въ жидовской бричкѣ до перваго прусскаго городка Stallupoenen (Сталупьяны). Въ Кенигсбергѣ мы были послѣ дождя, и ходили по грязи. Въ Берлинъ ѣхать было уже гораздо теплѣе. Тамъ застали мы ясную, хотя довольно холодную погоду, но она скоро испортилась. Та же исторiя повторилась въ Дрезденѣ: изъ ясной и свѣжей погоды черезъ нѣсколько дней превратилась въ туманную. О Саксонской Швейцарiи нечего было и думать, но я не утерпѣлъ, чтобы не познакомить немного моихъ спутницъ съ саксонскою горною природою, и для того избралъ старый нашъ путь на Прагу, по Эльбѣ, по крайней мѣрѣ до Ауссига, хотя это пространство можно бы гораздо скорѣе, и не дѣлая станцiи, пробѣжать по желѣзной дорогѣ. Я не совсѣмъ обманулся въ моихъ ожиданiяхъ. Утро было холодно, но довольно ясно, такъ что мы не имѣли нужды прятаться въ каютѣ и могли еще любоваться берегами рѣки. Какъ вы знаете, они имѣютъ особую прелесть, которой не найдешь ни на Дунаѣ, ни на Рейнѣ. Въ небольшихъ размѣрахъ природа собрала здѣсь всѣ оттѣнки горной природы. Не поражая размѣромъ, профиль береговой скалы здѣсь необыкновенно хорошъ и живописенъ. Много дикаго, но нѣтъ подавляющаго. Хорошъ также густой лѣсной уборъ на скалѣ. Онъ же вѣчно зеленъ, потому что состоитъ большею частiю изъ хвойнаго лѣса. А вздымающаяся изъ-за него черная скала безпрестанно что́-нибудь говоритъ воображенiю своими странными формами. Впрочемъ, на первой половинѣ пути, пока еще горы не подступили тѣсно къ рѣкѣ, мы видѣли еще много свѣжей зелени и на лиственныхъ растенiяхъ. Тутъ тянутся цѣлые ряды сельскихъ домиковъ, облѣпленные виноградными лозами сверху до низу, и эта зелень тогда еще нисколько не поблекла; мы забывали, при видѣ ея, холодный вѣтеръ, который между тѣмъ дулъ на насъ съ горъ. А между тѣмъ около насъ, по лѣвому берегу, вилась желѣзная дорога, скоро обогналъ насъ и большой поѣздъ, слѣдовавшiй въ Прагу и заставившiй насъ такимъ образомъ до полуночи ожидать другаго въ Ауссигѣ, гдѣ мы были лишь часа въ четыре по полудни. Эта дорога сама по себѣ очень красива. Начиная, кажется, отъ Пирны, она неотступно слѣдуеть теченiю Эльбы; то она идетъ самымъ берегомъ, то бѣжитъ, извиваясь по высокой каменной настилкѣ, перемѣжающейся красивыми арками, а въ Тешене вдругъ уходитъ въ гору, чтобы тоннелемъ выйдти по другую ея сторону. Мы сѣли въ вагонъ только въ Ауссигѣ, ночью, и прiѣхали въ Прагу рано утромъ, еще до разсвѣта.
Въ Прагѣ опять та же исторiя, что́ первые дни въ Берлинѣ и Дрезденѣ; только намъ показалось здѣсь значительно-теплѣе. Въ городкѣ, однако, былъ уже дождь; это значило, что надобно спѣшить далѣе. Въ ночь мы выѣхали на Вѣну и скоро почувствовали холодъ. Причина объяснилась на первой станцiи: мы были въ богемскихъ горахъ и на насъ падалъ уже не дождь, а снѣгъ. Такъ продолжалось до самой Моравiи. Тутъ мало-по-малу снѣгъ опять исчезъ, хотя горная природа продолжалась. Скоро дорога стала занимать насъ другою своею стороною. Горы кругомъ насъ становились все тѣснѣе и тѣснѣе. Наконецъ, человѣку отъ нихъ никуда уйдти нельзя, и онъ долженъ, чтобы открыть себѣ путь, пробивать скалы одну за другою. Такимъ образомъ, мы насчитали, не за долго до Брюна, до десяти туннелей на какихъ-нибудь двухъ станцiяхъ. Пробравшись сквозь эти ущелья, дорога вступаетъ въ узкую, но чрезвычайно прiятную Adamsthal, которая идетъ до самаго Брюна. Когда мы прiѣхали въ Вѣну, не нашли тамъ слѣдовъ ни снѣга, ни дождя. Вечеръ того дня былъ даже очень теплый; лишь на другое утро стало гораздо свѣжѣе, но погода не измѣняла. Впрочемъ, о Вѣнѣ у меня еще остается нѣсколько строкъ на будущее...
Много говорятъ объ обновленiи Австрiи, но прежде всего поражаютъ въ ней посторонняго человека остатки прежняго фискальнаго духа и полицейской подозрительности. На австрiйскихъ желѣзныхъ дорогахъ надобно быть очень бдительнымъ въ собственномъ смыслѣ этого слова; особенно надобно стараться удерживаться отъ сна на первой станцiи отъ дебаркадера: иначе вамъ предстоитъ непрiятное пробужденiе и за тѣмъ полицейскiй зовъ, требующiй отъ васъ паспорта... Если вы отправились ночью, то васъ опрашиваютъ съ фонаремъ въ рукѣ. Такому обыску подвергаются одинъ за другимъ всѣ вагоны. Можетъ-быть и правда, что тѣмъ держится безопасность иныхъ государствъ; но зачѣмъ бы кажется повторять этотъ опытъ всякiй разъ, какъ только вы снова очутитесь въ вагонѣ, хотя бы вы въ промежуткѣ не переѣзжали никакой новой границы? Ужь не дѣлается это изъ строгой консеквентности, ровно какъ и то, что передъ каждымъ большимъ городомъ обираютъ паспорты и заставляютъ васъ отыскивать ихъ черезъ лондинера? Любопытно было бы знать, сколько рукъ и людей употребляется на эту столько важную службу государству...
Въ Вѣнѣ, при самомъ въѣздѣ въ нее, случился съ нами экивокъ. Мы хотѣли, чтобы наши вещи была перевезены zur weissen Rose, а ихъ перевезли zum weissen Rose. Это значило сверхъ чаянiя очутиться въ большей отели, гдѣ не очень бываютъ рады гостямъ, которые спрашиваютъ «скромнаго» помѣщенiя. Но дѣлать нечего. Надобно постараться помочь такому горю краткостiю пребыванiя. Лучше провести болѣе времени въ настоящемъ Парижѣ, чѣмъ въ нѣмецкомъ. А между тѣмъ нельзя было и пропустить вовсе Вѣну... Одинъ Стефанъ, если вы уже знакомы съ нимъ, потребуеть оть васъ непремѣнно, чтобы вы заѣхали еще разъ поклониться ему. И каждый разъ потомъ онъ сохранитъ на васъ эту притягательную силу... Я живо помню первое, нечаянное впечатлѣнiе: оно было, что́ называется, saisissant. Я остолбенѣлъ, случайно вышедши на площадь и вдругъ увидѣвъ передъ собою это чудо строительнаго средневѣковаго искусства. Второе, то-есть нынѣшнее, впечатлѣнiе было гораздо спокойнѣе, но вмѣстѣ съ тѣмъ и гораздо отчетливѣе. Нѣтъ; въ самомъ дѣлѣ, ни въ какомъ строительномъ искусствѣ камень не проникался такъ творчествомъ духа, какъ въ готизмѣ (я разумѣю чистый и безпримѣсный). Мало того, что въ немъ исчезаетъ тяжесть массы: даже крайнiя линiи, составляющiя профиль зданiя и заканчивающiя его съ боковъ, не остаются одинаково и непрерывно ровны, что́ повидимому было бы неизбѣжно. Я долго смотрѣлъ на боковыя линiи башни Св. Стефана: собственно говоря, ихъ здѣсь нѣтъ; пирамидальная форма башни составляется не изъ прямыхъ линiй, уходящихъ въ верхъ, какъ въ пирамидѣ или обелискѣ, а изъ множества ростковъ, которыхъ одни ряды вставлены въ другiе и постепенно съуживаются. Это такъ же органически, какъ въ нѣкоторыхъ растенiяхъ, особенно въ пирамидальномъ тополѣ и кипарисѣ, одни позвонки вѣтвей нарастаютъ на другихъ. Никто конечно изъ соорудителей этихъ вѣковѣчныхъ зданiй не думалъ о такомъ сходствѣ и не руководился имъ, а между тѣмъ такъ вышло. Печать народнаго генiя, народнаго духа лежитъ на нихъ. Это можетъ-быть самое непосредственное проявленiе народной индивидуальности въ искусствѣ, потому что большею частiю предшествуеть умственному развитiю. Эклектизмъ никогда не создаетъ ничего столько полнаго, то-есть столько органическаго, хотя можетъ производить не только колоссальныя, но и въ самомъ дѣлѣ прекрасныя вещи, — доказательствомъ чему служитъ италiянскiй стиль временъ Возрожденiя.
Чудо какъ хорошъ Св.Стефанъ, — но какъ не полюбоваться и Грабеномъ, гдѣ собрано столько роскоши, блеска и великолѣпiя гдѣ до глубокой ночи не прекращается шумное движенiе? Нельзя не признаться, что позднимъ вечеромъ, особенно своими безчисленными огнями, онъ также производитъ очарованiе; но тогда, оставленный одинъ во мракѣ, еще величавѣе кажется Св. Стефанъ, улетающiй въ небо своею острою вершиною. На Грабенѣ я не нашелъ уже столько памятной мнѣ красивой вывѣски zum Fürst Metternich, съ портретомъ его во весь ростъ: вѣроятно волны 1848 года смыли и ее куда-нибудь вмѣстѣ со многимъ другимъ. Я не скажу впрочемъ, чтобы на вѣнскихъ улицахъ чувствовалось много слѣдовъ когда-то бывшаго переворота: ихъ надобно искать гдѣ-нибудь въ другихъ сферахъ. Можно заглянуть напримѣръ въ вѣнскiя кафе, тѣмъ болѣе что они смотрятъ такъ свѣтло, и часто даже великолѣпны. Не запомню навѣрное, но кажется прежде здѣсь не бывало такого множества всякаго рода газетъ и журналовъ — нѣмецкихъ, французскихъ, итальянскихъ. И все это, разумѣется, пожирается молчаливыми посѣтителями, которые сидятъ за чашкою кофе или за мороженымъ. Признакъ добрый: наконецъ хоть этому необходимому элементу политической жизни нѣтъ больше стѣсненiя, хоть ему дана возможность свободнаго обращенiя и публичной передачи изъ рукъ въ руки. Заглянемъ въ книжныя лавки. Бывало здѣсь выставлялись къ окнамъ лишь строго католическiя композицiи; даже Шиллеру давалось мѣсто больше изъ снисхожденiя, чѣмъ изъ уваженiя. Другимъ сочиненiямъ позволено было существовать только въ глубинѣ лавокъ и не показываться на свѣтъ; наконецъ третьи... Но объ нихъ даже говорить едва ли не было преступленiемъ. Теперь и здѣсь почти вся нѣмецкая литература вышла наружу и рисуется въ окнахъ. Есть конечно исключенiя; по видимому они не простираются далеко. Къ удивленiю моему, я нѣсколько разъ встрѣчалъ въ окнахъ вѣнскихъ книжныхъ лавокъ Гервинуса, не только какъ автора знаменитаго «Введенiя», но и какъ самаго историка, хотя первый уже томъ его Исторiи не очень льститъ Австрiи перваго двадцатипятилѣтiя нашего вѣка. Давно пора было взяться за умъ. И въ самомъ дѣлѣ, къ чему могло служить прежнее литературное ипокритство? Неужели, находясь въ Германiи, можно было укрыться отъ влiянiя нѣмецкой литературы и запереть ей входы къ себѣ? Не лучше ли, чтобы читали какъ дозволенное и безъ оглядки то, что́ прежде тоже читалось, но — какъ запрещенное? Вѣдь въ этой же Вѣнѣ, около половины прошлаго вѣка, дошло до того, что наконецъ принуждены были запретить Index librorum prohibitorum, потому что онъ служилъ только указателемъ для тѣхъ, которые желали имѣть произведенiя извѣстнаго разряда...
Между современными политическими брошюрами мнѣ бросилась здѣсь въ глаза особенно одна, подъ названiемъ Das oesterreichishe Concordat und der Ritter Bunsen. Произведенiе чисто мѣстное. Издано оно въ Регенсбургѣ, но внушено едва ли не въ самой Вѣнѣ. Меня занимало прежде всего содержанiе брошюры. Bongé malgré Австрiя повидимому очень много занята «своимъ» конкордатомъ. Между предметами внутренней политики онъ стоитъ у нихъ на первомъ планѣ. Первый вопросъ изъ этой области, который они обращаютъ къ иностранцу, состоитъ въ томь: что́ думаютъ у васъ о нашемъ конкордатѣ? Вопросъ, который сбиваетъ васъ съ толку своею неожиданностiю. Вопервыхъ, слѣдовало бы спросить, думаютъ ли и занимаются ли имъ; но ужь если предполагается, что думаютъ, то — не очень много и не очень выгодно... На этотъ несовсѣмъ скромный отзывъ вамъ приводятъ въ примѣръ нѣсколько случаевъ, которые показываютъ, что Австрiя сама не въ восторгѣ отъ своего великаго дѣла, хотя и не высказываетъ этого въ слухъ. Для меня всего любопытнѣе было знать, кому бы могла быть обязана обновляющаяся Австрiя этою средневѣковою заплатою на своемъ костюмѣ новѣйшаго покроя? Мнѣ назвали графа Туна, министра просвѣщенiя... Подумаешь, Iосифъ II былъ не только исключенiемъ въ исторiи Австрiи, но и совершенною ошибкой! — Тѣмъ болѣе интересовался я узнать мнѣнiе брошюры о томъ же предметѣ. Очевидно, она назначена служить апологiею учрежденiя. Авторъ называетъ себя «старымъ дипломатомъ»: что́ бы впрочемъ ни скрывалось подъ этою фирмою, видно, что онъ высказываеть истинную мысль основателей конкордата. И такъ сто́итъ послушать его, чтобы по крайней мѣрѣ узнать, чѣмъ мотивировано это неожиданное дѣйствiе новой австрiйской политики. На первой же страницѣ брошюры нахожу прелюбопытное положенiе. Два великiя событiя ознаменовали собою, говоритъ авторъ, истекшiй 1855 годъ: осада Севастополя и — risum teneatis, amici! — публикацiя австрiйскаго конкордата... Ясно, что есть особая точка воззрѣнiя на всемiрныя событiя, которую нельзя иначе назвать, какъ австрiйскою. По крайней мѣрѣ едва ли мы найдемъ еще съ какой-нибудь точки зрѣнiя подобное уравненiе осады Севастополя съ австрiйскимъ конкордатомъ. Послѣ этого удивляться ли, что авторъ не можетъ подумать безъ негодованiя, что такая великая мѣра, которой дѣйствiе, по его мнѣнiю, должно простираться несравненно далѣе, чѣмъ дѣйствiя другаго современнаго ей событiя, встрѣтила въ публикѣ лишь порицанiе и возбудила противъ себя громкiе вопли? Порицатели напередъ должны былибы спросить, ка́къ глубоко лежитъ корень этой мѣры, ка́къ широки ея основанiя, и противъ чего она собственно направлена. Изъ изложенiя quasi — стараго австрiйскаго дипломата оказывается, что австрiйскiй конкордатъ есть самая спасительная и дѣйствительная мѣра противъ того зла, которое столько лѣтъ уже волнуетъ современное общество и производитъ въ немъ перевороты за переворотами. Будь австрiйскiй конкордатъ заключенъ ранѣе, и подражай ему одно за другимъ другiя католическiя государства, навѣрное не было бы ни 1789, ни 1830 и 1848 годовъ. За тѣмъ авторъ пускается въ историческiя соображенiя. Въ нихъ главное мѣсто занимаетъ Францiя и во Францiи — царствованiе Лудовика XIV. Многiе, пожалуй, согласятся съ авторомъ, что въ это время дѣйствительно положены были въ землю многiя сѣмена, которыя потомъ возрасли и принесли свой плодъ, хорошiй или дурной, въ концѣ другаго вѣка; но для кого не будетъ сюрпризомъ узнать отъ австрiйскаго публициста, что главная вина злу заключается въ рѣшенiяхъ нацiональнаго французскаго собора 1681 года, наиболѣе содѣйствовавшаго къ тому, чтобы ограничить власть папы во Францiи? Вмѣсто нацiональнаго собора, заключи Лудовикъ XIV конкордатъ, подобный австрiйскому, и все пошло бы совершенно иначе.
По этому образчику можете судить, какъ изъ «историческихъ» основанiй развивается мысль «стараго дипломата», и какъ она приходитъ наконецъ снова къ своему основному положенiю, то-есть что въ 1855 году произошло два событiя всемiрнаго значенiя: взятiе Севастополя и заключенiе австрiйскаго конкордата. Но это еще не все. Какъ видно изъ заглавiя, авторъ разомъ и защищаетъ свое дѣло и отражаетъ противниковъ. Другая часть и притомъ обширнѣйшая направлена противъ Бунсена, Ritter Bunsen. Но какъ попалъ сюда этотъ вѣрный представитель одного изъ благороднѣйшихъ направленiй нѣмецкой науки и мысли? Конечно причина лежитъ не въ jalousie de métier. Дѣло вовсе не въ томъ, что Бунсенъ тоже былъ дипломатомъ, и въ настоящее время находится въ отставкѣ, какъ говоритъ о себѣ и авторъ брошюры, — хотя въ другомъ случае можеть-быть и этого достаточно было бы, чтобы не сказать другъ о другѣ добраго слова. Но тутъ есть еще другая, менѣе личная. Вина Бунсена передъ австрiйскою публицистикою состоитъ именно въ томъ, что, оставаясь дипломатомъ, онъ не переставалъ быть усерднымъ дѣятелемъ науки, что постоянно держался въ ней здравыхъ началъ, что не стѣснялся въ ней предразсудками, и добытый съ ея помощiю свѣтъ старался по возможности вносить и въ другiя области. Автора «Ипполита» нельзя упрекнуть, какъ нѣкоторыхъ другихъ, въ недостаткѣ религiозности: напротивъ, никто можеть быть въ современной Германiи не посвятилъ столько труда и изученiя на возстановленiе религiозной мысли во всей ея чистотѣ. Но за то нѣтъ и болѣе бдительнаго стража противъ опасныхъ стремленiй католической iерархiи, которая все еще не можетъ помириться съ своимъ положенiемъ, какъ оно вышло изъ событiй XVI и XVII столѣтiй, и время отъ времени дѣлаетъ попытки возстановить свое прежнее преобладанiе. Еслибы даже Бунсенъ не касался вовсе австрiйскаго конкордата, то все же онъ былъ бы виноватъ передъ нимъ, потому что постоянно боролся съ тѣми стремленiями, изъ которыхъ могло возникнуть подобное учрежденiе. Поэтому, защищая конкордатъ, нельзя было автору брошюры не сделать наѣзда на «рыцаря Бунсена». А чтобы дѣло имѣю видъ критики, въ основанiе полемики взято извѣстное сочиненiе Бунсена: «Die Zeichen der Zeit». На каждое его письмо авторъ отвѣчаетъ цѣлою особою главою или разсужденiемъ. Такимъ образомъ объемъ брошюры увеличился почти втрое, и всѣ возраженiя противъ конкордата или тѣхъ началъ, на которыхъ онъ основанъ, подвергнуты подробному разсмотрѣнiю.
Взявшись за дѣло критика, авторъ брошюры повидимому остается въ своемъ правѣ. Какъ иначе и добраться до истины, если не повѣрять каждое мнѣнiе критически? Du choc des opinions etc. Но чтобы возможенъ былъ сколько-нибудь логическiй споръ, надобно, чтобы тотъ, кто поднимаетъ перчатку, имѣлъ доброе желанiе войдти въ сферу мысли своего противника и допустить хотя возможность тѣхъ выводовъ, которые выдаются имъ за дѣйствительные факты. Въ противномъ случаѣ, споръ будетъ только голымъ повторенiемъ отрицательныхъ фразъ всякаго рода, и неминуемо перейдетъ въ неприличную брань. Какъ могли напримѣръ темныя головы XVI вѣка понять защитниковъ движенiя земли, когда они не хотѣли допустить даже возможность этого явленiя? Къ сожаленiю, австрiйская критика во многихъ отношенiяхъ до сихъ поръ остается на точкѣ противниковъ Коперника, Галилея и другихъ великихъ двигателей науки. Она еще до сихъ поръ не развязалась съ старою привычкою спорить противъ того, до чего она еще не доросла понятiемъ, и думаетъ торжествовать побѣду, если сумѣетъ собрать надъ головою противника какъ можно больше скандала всякаго рода, и обнести его самою унизительною бранью. Въ такихъ отношенiяхъ находится она, въ лицѣ «отставнаго дипломата», и къ Бунсену. Авторъ брошюры берется оспаривать каждое его положенiе, и между тѣмъ поступаетъ такъ, какъ еслибы противникъ его отъ природы лишенъ былъ всякаго смысла, и не могъ никогда даже ненарочно обмолвиться ни одною вѣрною мыслью... Однимъ словомъ, какъ и теперь еще поступаютъ у насъ нѣкоторые тупые quasi-критики Гоголя. Уже съ перваго прiема стараго дипломата видно, какъ понимаетъ онъ задачу критики. Первая глава втораго отдѣла брошюры называется «Личность Бунсена». Можете себѣ вообразить, въ какомъ свѣтѣ представлены тутъ жизнь и дѣятельность почтеннаго ученаго. За тѣмъ въ нѣсколькихъ главахъ слѣдуетъ самый разборъ названнаго сочиненiя Бунсена. Я, разумѣется, не намѣренъ входить въ подробности такой критики: это была бы совершенно безплодная трата времени. Но могу взять наудачу нѣсколько образчиковъ. Рѣчь идетъ о томъ, что, по наблюденiю Бунсена, въ послѣднiе годы неумѣренныя стремленiя политической iерархiи снова начали обнаруживаться въ разныхъ частяхъ Германiи. Отвѣтъ на это наблюденiе, подкрѣпленное многими фактами, держится такъ, какъ еслибы подобныя стремленiя никогда не были и въ возможности, и слѣдовательно говорить о нихъ нечего. Бунсенъ ведетъ рѣчь объ опасности, грозящей со стороны фанатизма, и противополагаетъ ему, какъ разумное требованiе вѣка, вѣротерпимость и свободу совѣсти: а противникъ отвѣчаетъ ему, что все это пустыя слова, фразы, и анализируя посвоему понятiе о вѣротерпимости, этимъ путемъ приходитъ къ обвиненiю Бунсена, чуть не въ отрицанiи всякой идеи церкви, государства и общества! Извольте вести споръ съ такими добросовѣстными противниками... Присоедините къ этому самый тонъ брошюры. Отъ начала до конца авторъ не перестаетъ кипѣть негодованiемъ, впадаетъ въ бранчивый паѳосъ, при всякомь непрiятномъ ему выраженiи Бунсена, и наконецъ начинаетъ печатно плеваться на него. (Любопытные, которымъ попадется брошюра, могутъ заглянуть напримѣръ на стр. 144.) Не дурно также, что на нѣкоторыя замѣчанiя Бунсена о наклонности самаго Бонифацiя, просвѣтителя Германiи, къ iерархическому преобладанiю, противникъ отвѣчаетъ подозрѣнiемъ, что, еслибы представился случай, авторъ вѣрно не отказался бы побить Бонифацiя еще разъ вмѣстѣ съ Фризами...
До того мало приготовлена южная Германiя войдти въ разумъ сѣверной, какъ скоро дѣло касается высшихъ интересовъ науки. Я бы не подумалъ и говорить о такомъ недостойномъ и поверхностномъ явленiи, какъ полемика противъ Бунсена, если бы брошюра не красовалась въ окнахъ многихъ книжныхъ лавокъ Вѣны, какъ послѣдняя новость австрiйской публицистики.
Чтобы отдохнуть отъ впечатлѣнiй, навѣянныхъ этимъ чтенiемь, надобно было обратиться къ искусству. У меня еще оставался свободный день: я положилъ употребить его, по крайней мѣрѣ утро, на посѣщенiе стараго знакомаго — вѣнскаго Бельведера. Это немножко далеко, какъ вы знаете; но не было ли наше прежнее пилигримство къ Бельведеру всегда достаточно вознаграждено? Такъ случилось и на этотъ разъ. Надобно сказать правду, это одно изъ весьма счастливыхъ собранiй по части живописи. Сколько тутъ прекрасныхъ вещей, которыми можно приходить любоваться по нѣскольку разъ? Мнѣ прiятно было повѣрить еще разъ мои впечатлѣнiя и дополнить ихъ нѣкоторыми новыми. Къ бельведерскому собранiю ничего, ровно ничего не прибавилось, и все осталось на прежнихъ мѣстахъ; но вопервыхъ, отъ времени въ памяти моей оказалось уже много пробѣловъ, а вовторыхъ, многое было просмотрѣно въ свое время или не видѣно настоящими глазами. Чтобы не ходить далеко, укажу на картину Порденоне. Рисунокь ея мнѣ знакомъ, краски тоже, но я не помню, чтобы мнѣ приходилось останавливаться передъ нею со вниманiемъ. На этоть разъ она поразила меня достоинствами первостепенными: строгостiю и вмѣстѣ изяществомъ рисунка, рѣдкимъ достоинствомъ выраженiя, превосходнымъ тономъ красокъ. Картина изображаетъ во весь ростъ одну святую и передъ нею — молящуюся фигуру мущины. Это очевидно портретъ, но онъ сдѣланъ съ рѣдкимъ искусствомь и любовiю. Совершенно живыя краски до сихъ поръ. Никогда еще не видалъ я такого Порденоне и никогда не останавливался передъ нимъ съ такимъ уваженiемъ. Да и вообще тутъ не скоро можно оторваться отъ Венецiянъ. Здѣшнiй Кальяри едва ли даже не выигрываетъ передъ дрезденскимъ. На Тицiана собранiе также было очень счастливо. Блудница передъ Христомъ конечно есть одно изъ глубокихъ его созданiй. Изъ тѣхъ вещей, которыя здѣсь носятъ имя Корреджiо, мнѣ кажется двѣ несомнѣнно принадлежатъ ему: это поясное изображенiе Спасителя въ терновомъ вѣнцѣ (несущаго крестъ) и Похищенiе Ганимеда. Въ первомъ много того Ernst, котораго часто не доставало Корреджiо; и вообще это одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ типовъ, выработанныхъ его кистiю. А великолѣпный Рубенсъ? Я право не знаю, гдѣ лучше можно знакомиться съ его широкою и блестящею кистiю, какъ не въ Бельведерѣ. А Ванъ-Дейкъ, а Рембрандтъ? Но я кажется начинаю уже повторять себя...
П. Кудрявцевъ.