Я ѣхаль въ глуши, проселочною дорогой. Это было въ октябрѣ; осеннiй день былъ свѣтелъ и свѣжъ; отъ черныхъ бороздъ вспаханныхъ полей, отъ поблекшихъ и засохшихъ кустарниковъ, отъ желтѣвшихъ по сторонамъ дороги лѣсковъ и рощей отрывались и летѣли къ голубому небу легкiя паутины; зорко высматривая добычу на землѣ, плавалъ въ воздухѣ кобецъ, и лучи солнца блестѣли и искрились на его пестрыхъ крыльяхъ. Разширяя ноздри, фыркая, лошади бодро бѣжали по дорогѣ, носившей слѣды недавнихъ дождей, и мой легкiй тарантась, подпрыгивая по рытвинамъ и крупнымъ глыбамъ засохшей грязи, приближался къ постоялому двору. Впереди мнѣ уже виднѣлись двѣ кирпичныя трубы и почернѣвшая соломенная крыша, и тарантасъ мой скоро остановился передь крыльцомъ избы, одиноко стоявшей среди необозримой и нѣсколько печальной глади увядшихъ полей. Просторная изба была вымазана бѣлою глиною, два полукруга камней, употребляемыхъ на мельницахъ, составляли ступени крыльца, которое вело на досчатую галлерею съ тоненькими деревянными колоннами, поддерживающими соломенный отлогiй навѣсъ. Въ сторонѣ отъ крыльца, передъ окнами избы, стояла брика довольно ветхая, на высокихъ ресорахъ и нагруженная разною кладью, покрытою грубымъ ковромъ, на которомъ, въ уровень съ откинутымь кузовомъ брики, возвышалась груда подушекъ въ ситцевыхъ пестрыхъ чехлахъ, изобильно снабженныхъ завязками изъ бѣлой тесьмы. Хотя, по всему вѣроятiю, брика принадлежала какому-нибудь путешественнику, подобно мнѣ искавшему прiюта у обитателей этого уединеннаго двора; но, ни на крыльцѣ, ни въ окнахъ дома, ни около двора, не появлялась ни одна живая душа, не замѣтно было никакого движенiя, не слышно никакого звука; казалось, я присталъ въ брошенное и необитаемое жилище. Взойдя на крыльцо, я окинулъ взглядомъ окрестныя поля, — и тамъ все было пусто и тихо, только вдалекѣ я замѣтилъ спутанную по ногамъ худую клячу, но и она стояла неподвижно на мѣстѣ, и опустивъ голову, будто дремала или горевала надъ увядшимъ кормомъ.
Я не встрѣтилъ никого въ сѣняхъ избы, и отворивъ дверь направо изъ нихъ, увидалъ большую комнату съ землянымъ поломъ, съ лавками вокругъ бревенчатыхъ стѣнъ, а въ одномь углу огромную печь, наполненную горшками, отъ которой жаръ распространялся по всей комнатѣ. На одной изъ лавокъ спалъ кучеръ, какъ можно было заключить по сѣрому его кафтану и по шляпѣ, которую онъ обратилъ въ изголовье, а на другой лавкѣ дѣлалъ то же самое, по видимому, дворовый человѣкъ или лакей, одѣтый въ пестрый бешметъ и въ широкiе лѣтнiе панталоны. Онъ лежалъ, опрокинувшись ничкомъ и опираясь головою на толстую руку, на одномъ изъ пальцевъ которой красовалось большое серебряное кольцо. Въ избѣ была досчатая перегородка, за которою женщина, съ платкомъ на головѣ и въ пестрядевой юбкѣ, качала привѣшенную къ потолку колыбель. Замѣтивъ меня, она оставила свое занятiе и сказавши: пожалуйте сюда, вывела меня въ сѣни и отворила двери противоположной комнаты. Здѣсь стѣны были хорошо выбѣлены, полъ былъ покоробившiйся, но досчатый; три окна были вполнѣ снабжены стеклами, если исключить единственную четвертушку бумаги, замѣнявшую стекло на одномъ изъ нихъ; мебель состояла изъ деревянныхъ стульевъ и одного стола, выкрашенныхъ краскою кирпичнаго цвѣта; въ углу стояла кровать досчатая и некрашеная; на одномъ изъ стульевъ лежала круглая теплая шапка съ перчатками и гаруснымъ шарфомь, сложенными внутри ея. Я замѣтилъ, что въ комнатѣ былъ кто-то, только тогда, когда съ кровати послышался кашель. За тѣмъ кто-то плюнулъ очень громко и поднялся съ ложа, можеть-быть пробужденный отъ сна моими шагами. Это былъ господинъ довольно рослый и плотный, одѣтый въ ваточную бекешь съ теплымъ воротникомъ какого-то мѣха. Сверхъ сапогъ его были надѣты тяжелыя калоши, которыми онъ застучалъ и заскрипѣлъ, поднимаясь на ноги.
Мое появленiе, повидимому, смутило его; онъ привѣтствовалъ меня неловкимъ поклономъ, пробормоталъ что-то и устремился къ стулу, на который усѣлся, облокотившись на столъ, и продолжалъ откашливаться, приглаживая и приводя въ порядокъ свои взъерошенные и жесткiе волосы, рѣшительно не хотѣвшiе покориться его усилiямъ и поднимавшiеся съ головы въ самыхъ противоположныхъ направленiяхъ. Лицо этого господина, несмотря на плотную и здоровую его фигуру, было какое-то вялое и безцвѣтное; глаза его были мутные, и онъ озирался ими пугливо, какъ бы подозрительно. Усѣвшись и занимаясь раскуриванiемъ сигары, я замѣчалъ, что незнакомецъ по временамъ бросалъ на меня подозрительные взгляды, но наконецъ успокоился, пересталъ теребить свои волосы и пристально всматривался въ свои калоши. Онъ, казалось, о чемъ-то думалъ, лобъ его покрывался морщинами, и иногда мнѣ слышались его подавленные вздохи.
Откашливанiе, вздохи, морщины и какое-то безпокойство незнакомаго господина непрiятно и тяжело подѣйствовали на мои впечатлительные нервы; я вышелъ изъ комнаты на галлерею крыльца. Отсюда я снова оглянуль пустынныя поля, снова увидѣлъ вдалекѣ неподвижную лошадь, у крыльца опять тарантасъ съ подушками, и перешедши сѣни, вышелъ въ просторный дворъ, окруженный крытыми сараями, примыкавшими къ избѣ съ задней стороны. Здесь, подъ навѣсомъ сарая, кормилась тройка буланыхъ лошадей, вѣроятно привезшихъ страннаго господина, встрѣченнаго мною въ избѣ; по кучамъ навоза прохаживался пѣтухъ; подергивая ушами, уныло смотрѣлъ теленокъ, поджавшiй на соломѣ свои ноги; пищали нѣсколько цыплятъ, бѣгая по двору. Все это никакъ не могло отвлечь ни моей мысли, ни моего любопытства отъ загадочнаго незнакомца; я возвратился въ избу, гдѣ оставилъ его. Онъ сидѣлъ какъ и прежде, поддерживая голову рукою, которою облокотился на столъ, и его безцвѣтное лицо принимало въ иныя минуты такое выраженiе, что, казалось, его осаждали тяжкiя думы. Меня наконецъ не на шутку началъ занимать вопросъ — что за господинъ былъ передо мною; сумашедшiй ли онъ, больной или просто только сильно заспавшiйся человѣкъ. Въ это время случилось мнѣ выронить изъ рукъ толстую трость, и она сильно застучала и загремѣла, покатившись къ ногамъ незнакомца. Онъ вздрогнулъ, отнялъ руку отъ головы, зашевелилъ по полу ногами и съ безпокойствомъ посмотрѣлъ на меня своими мутными глазами.
— Извините, я испугалъ васъ, сказалъ я, наклоняясь за тростью къ ногамъ незнакомца.
— Ничего-съ, ничего-съ, отвѣчалъ онъ нетвердымь голосомъ, и сильно зашаркавшiя по полу ноги его успокоились тогда только, когда я поднялъ трость и отошелъ отъ него.
— Какъ однако же она застучала! какъ-будто невольно вырвались слова у незнакомца, и его блеклое лицо вдругъ покраснѣло; кажется, собственныя слова показались ему неприличными или оскорбительными для меня, и онъ спѣшилъ замѣтить: — хорошая трость впрочемъ....
— Да, отвѣчалъ я, радуясь возможности завязать бесѣду съ незнакомцемъ, — я привыкъ къ ней, и вотъ не разстаюсь съ ней и въ дорогѣ.
Странный господинъ погрузился въ какое-то соображенiе, и нѣсколько помолчавши, сказалъ мнѣ: — А какъ вы думаете? вы такимъ образомъ очень благоразумно поступаете. Мало ли какихъ случаевъ бываетъ въ дорогѣ; трость же толстая и очень можетъ служить защитой. Собака ли, или даже иной разъ злоумышленникъ какой-нибудь... Нѣтъ, это вы даже очень хорошо дѣлаете, продолжалъ незнакомецъ уже съ нѣкоторымъ одушевленiемъ, оживляясь все болѣе и болѣе своими сображенiями. — А вотъ мнѣ этого не пришло въ голову, да и люди-то мои ужь вѣрно не позаботились...
— Я вожу съ собою трость по привычкѣ, сказалъ я незнакомцу: — дороги наши совершенно безопасны.
— Конечно, благодаря Бога онѣ не очень опасны: однако же все можетъ случиться съ человѣкомъ, и невозможно всего предвидѣть, а потому во всякомъ случаѣ нужно, какъ только возможно, быть осторожнымъ, какъ только возможно, повторилъ и протянулъ весьма значительно незнакомецъ. Послѣднiя слова его были сказаны съ такимъ выраженiемъ, съ какимъ произносятся людьми истины, глубоко ими сознанныя и прочувствованныя.
Закуривши свѣжую сигару, я отбросилъ еще нѣсколько тлѣвшую сѣрную спичку, которою зажегъ ее. Собесѣдникъ мой въ раздумьи смотрѣлъ на полъ, куда упала она, поднялся съ своего стула и крѣпко растеръ ее ногою. Я спросилъ осторожнаго господина, не позволитъ ли онъ предложить ему сигару.
— Нѣтъ-съ, нѣтъ-съ, не безъ нѣкотораго отвращенiя отвѣчалъ онъ, — я никогда не курю. Я нахожу, что дымъ вреденъ для желудка и для глазъ. Притомъ же курить не всегда безопасно, и изъ этого иногда даже могутъ возникнуть очень непрiятныя слѣдствiя.
— Какимъ-же это образомъ? спросилъ я съ любопытствомъ.
— Да вотъ напримѣръ теперь, продолжалъ мой собесѣдникъ, — вы меня извините, если я буду говорить откровенно, — закуриваете вы сигару и докуривши кладете остатокъ сигары на окно или пожалуй, на столъ, и совершенно забудете о ней; а тамъ, можетъ-быть, огонь еще есть; вотъ дерево начинаеть тлѣть себѣ понемногу. Вы себѣ ни о чемъ не думаете и, положимъ, уѣзжаете со станцiи, а мѣсто-то, гдѣ осталась сигара, тлѣетъ, да тлѣетъ, вовремя никто не хватится — вотъ и пожаръ и бѣдствiе! А что же если, будемъ такъ говорить, подобная неосторожность да случится гдѣ-нибудь подъ сараемъ, подъ соломенною крышею или возлѣ сѣнника — тутъ уже и никакого спасенiя! Боже сохрани, Боже сохрани! прибавилъ со вздохомъ незнакомецъ и замолкъ, погрузившись въ соображенiя. Я не находилъ ничего сказать противъ его убѣдительныхъ доводовъ, и минутъ нѣсколько мы помолчали.
— Да если наконецъ и положить такъ, началъ снова мой собесѣдникь, — что вы соблюли всякую осторожность и дѣйствительно, хотя и курили, но никакимъ образомъ не могли быть причиною несчастiя; хорошо-съ. Уѣзжаете вы со станцiи, а по отъѣздѣ вашемъ начинается пожаръ отъ трубки ли, или отчего бы тамъ ни было; обыкновенно розыски начнутся: откуда пожаръ, какая причина? Положимъ найдутъ, что пожаръ былъ оть неизвѣстной причины; однако же васъ-то видѣли сь сигарой или трубкой. Положимъ и нельзя доказать, что отъ васъ случилось несчастiе, да ужь одно то, что каково-то вамъ будетъ нареканiе такое нести. Боже сохрани!
Помолчавъ немного, мой собесѣдникъ продолжалъ: — вотъ я еще съ молодыхъ лѣтъ помню, какая непрiятность случилась однажды по поводу сигары съ однимъ изъ моихъ сослуживцевъ въ полку. Собрались мы всѣ у нашего товарища, ну и составился, не помню, не то вистъ, не то бостонъ. Вотъ, одинъ-то изъ офицеровъ закурилъ сигару, да и положилъ ее возлѣ себя, а какъ сдали карты, онъ смотритъ въ нихъ, а самъ за сигару — да и возьми ее въ ротъ зажженнымъ концомъ. Что же вы думаете? обжегъ себѣ языкъ и губы до того, что на слѣдующiй день слѣдовало ему начальнику рапортовать что-то, такъ онъ такъ отрапортовалъ, что немедленно и на гауптвахту отправленъ былъ. Хорошо еще, что начальникъ былъ добрый; не то бъ еще и хуже могло случиться!
Здѣсь незнакомецъ прервалъ свою рѣчь, и приблизившись къ окну, началъ пристально и безпокойно оглядывать чистое небо.
— Что вы смотрите? спросилъ я.
— Да вотъ, будто облачка показались. Какъ бы дождя не было! Мнѣ до ночлега еще длинная станцiя, а сдѣлается грязь, дорога будетъ тяжела, смотри, лошади приморятся, запоздаешь какъ-нибудь въ полѣ, а ужь это куда не ловко! собесѣдникъ мой казался очень смущеннымъ.
— Да, я думаю, вы напрасно безпокоитесь, сказалъ я, взглянувъ въ окно. Я вижу только небольшое облачко: дождя не будетъ.
— Ну этого никто не можетъ сказать утвердительно. Конечно, дай Богъ, чтобъ его не было, отвѣчалъ незнакомецъ.
Повидимому мой утвердительной тонъ былъ ему непрiятенъ. Усѣвшись на свой стулъ, онъ погрузился въ какiя-то соображенiя и ни слова не говорилъ мнѣ. Я также былъ недоволенъ, что слова мои не понравились собесѣднику и, чтобы поправить дѣло, рѣшился завести съ нимъ рѣчь о предметахъ, которые, какъ я надѣялся, не могли вызвать между нами никакого несогласiя. Я распространился объ отличномъ урожаѣ того года и выразилъ сожалѣнiе, что гречихи пострадали отъ раннихъ морозовъ. Незнакомецъ слушалъ меня сначала съ какою-то недовѣрчивостiю; видно было, что непрiятное впечатлѣнiе моего рѣшительнаго тона еще не изгладилось въ немъ, но вѣроятно предметы, которыхъ я коснулся въ разговорѣ, были близки душѣ его; онъ какъ-то приободрился, мутные глаза его оживились, и онъ наконецъ спросилъ меня: — а позвольте узнать, съ кѣмъ я имѣю честь бесѣдовать? Я постарался вполнѣ удовлетворить моего собесѣдника, сообщивъ ему мой чинъ, имя, отчество и фамилiю.
— Радуюсь чести познакомиться съ вами, отвѣчалъ онъ, — позвольте и мнѣ рекомендоваться: здешнiй помѣщикь Иванъ Андреевичь Евсеевъ, штабсъ-капитанъ въ отставкѣ.
Штабсъ-капитанъ приблизился къ окну и снова обозрѣлъ небо.
— А вотъ тучка исчезла, сказалъ онъ съ просiявшимъ лицомь, — очень можетъ быть, что погода и не измѣнится сегодня, и дождя, дастъ Богъ, не случится.
Надежда добрести благополучно до ночлега сообщила Ивану Андреичу свѣтлое настроенiе духа, и усѣвшись опять на свое мѣсто, онъ сдѣлался словоохотливъ: — А какъ полагаете вы, спрашивалъ онъ меня, что́ благопрiятствовало нынѣшнему урожаю?
Я рѣшился не уронить себя во мнѣнiи Ивана Андреевича.
— Урожай, думаю, отвѣчалъ я, — зависитъ отъ причинъ очень сложныхъ....
— Именно, именно, перервалъ рѣчь мою къ крайнему моему удовольствiю Евсеевъ, — здѣсь причинъ много, очень много, и понять ихъ весьма мудрено; здѣсь нужна чрезвычайная опытность. Я ужь двадцать лѣтъ занимаюсь хозяйствомъ и наблюдалъ всякiе случаи. Воть говорять, что для хорошаго урожая нужно, чтобы все приходило въ пору, чтобы и дождь и тепло были вовремя. А я вамъ что́ доложу: иной разъ дожди такiе льютъ, что такъ и думаешь, будеть тебѣ вмѣсто хлѣба одна солома, или день въ день жаритъ такое солнце, что вотъ ждешь, все на корню пожжетъ, а урожай, смотри, выйдеть изрядный. Въ другой же разъ и дождь и тепло бывали въ пору, а хлѣбъ не удавался. Изволите видѣть, какiе совершенно разные случаи!
— Я слышалъ, сказалъ я, обрадовавшись посѣтившему меня воспоминанiю, — что бываеть роса, гибельная для зерна.
— Роса? сказалъ Иванъ Андреичъ. — Да, конечно случается и роса, и иной разъ много вреда приносить, а другой разъ и роса ничего... Нѣтъ, тутъ нужна опытность.
— Однако жь вы конечно прiобрѣли ее, занимаясь двадцать лѣтъ хозяйствомъ, рѣшился замѣтить я.
— Да, съ видимымъ самодовольствомъ отвѣчалъ мнѣ Иванъ Анреичъ, — я, не хвастаясь, могу сказать, что довольно наблюдалъ и видѣлъ всякiе случаи. Что́ касается урожая, то по опыту знаю, что онъ зависитъ отъ всякихъ причинъ. Вотъ, напримѣръ, вы изволили говорить о гречихѣ, что ее морозъ побилъ, то скажу вамъ, какiя бываютъ обстоятельства. Бываетъ такъ, что одна десятина гречихи побита морозомъ, а другая возлѣ, рядомъ съ нею, и нетронута. Туть нуженъ опытъ, бываютъ всякiе случаи, заключилъ Евсеевъ значительнымъ тономъ.
Мнѣ наконецъ начали объясняться всѣ опасенiя, мнительность, задумчивость, подозрительность и недовѣрчивость, отличавшiя Ивана Андреича. Въ головѣ его толпились самые разнородные и противорѣчащiе факты, и онъ только и могъ найдти имъ общую связь въ мысли, что все случается. Тѣмъ не менѣе куча всякихъ случаевъ, хранимыхъ его памятью, казалась ему огромнымъ запасомъ знанiя, которымъ онъ могъ справедливо гордиться, хотя легко было замѣтить, что подобное знанiе не рѣдко дѣлало его истиннымъ мученикомъ.
— Какъ однако же вы легко одѣты, сказалъ вдругъ Евсеевъ, обративъ вниманiе на мой костюмъ. — Этакъ легко и простудиться.
— Нынче день не холодный, отвѣчалъ я.
— Однако жь теперь осень, замѣтилъ Иванъ Андреичъ, — нужна осторожность.
Въ это время послышался дребезжащiй звукъ тѣхъ небольшихъ колокольчиковъ, которые обыкновенно привѣшиваются къ ушамъ лошадей и извѣстны подъ названiемъ глухарей. Взглянувши въ окно, я увидалъ остановившуюся передъ крыльцомъ избы легкую плетеную брику безъ верха, которая была запряжена тройкою крестьянскихъ лошадей, извѣстныхъ у помѣщиковъ и на сельскихъ почтахъ подъ именемъ разгонныхъ. Въ брикѣ сидѣлъ господинъ въ синей шинели съ нѣсколькими короткими воротниками, одинъ на другомъ, и въ черномъ плюшевомъ картузѣ съ большимъ круглымъ козырькомъ. Онъ досталъ шерстяной дорожный мѣшокъ и легко и бодро выскочилъ съ нимъ изъ брики. Прiѣзжiй проворно взошелъ на крыльцо, отдавая какiя-то приказанiя ямщику, который уже стоялъ впереди лошадей и обтиралъ полою кафтана ихъ увлаженныя оть бѣга головы.
— Что́ тамъ такое? спрашивалъ между тѣмъ мой собесѣдникъ.
— Прiѣхалъ кто-то.
— Прiѣхалъ? Кто же это прiѣхалъ? говорилъ мой новый знакомецъ. Онъ въ волненiи всталъ съ своего мѣста и схватился за шапку, изъ которой выпалъ на поль красный шарфъ. Евсеевъ торопливо поднялъ его, повертѣлъ шапку въ рукахъ, положилъ ее вмѣстѣ съ шарфомъ на столъ, но оттуда снова перемѣстилъ ее на кровать и наконецъ усѣлся на свое мѣсто, поглядывая на дверь. Дверь отворилась, и въ ней появилась рука, державшая дорожный мѣшокъ, бугры и неровная поверхность котораго показывали разнообразное внутреннее содержанiе; за тѣмъ появился самъ прiѣзжiй. Онъ поставилъ мѣшокъ къ стѣнѣ на полъ и сбросилъ съ себя шинель. Иванъ Андреичъ слѣдилъ глазами за всякимъ его движенiемъ. Прiѣзжiй имѣлъ видъ человѣка крѣпкаго и здороваго. Это былъ блондинъ съ полнымъ, бѣлымъ и свѣжимъ лицомъ, окруженнымъ густыми рыжеватыми бакенбардами; онъ носилъ очки съ четырьмя стеклами, изъ которыхъ боковыя синiя бросали темную тѣнь на его лицо. Онъ привѣтствовалъ меня поклономъ и, казалось, былъ чѣмь-то удивленъ, при взглядѣ на меня. Прiѣзжiй поклонился также Ивану Андреичу и сказалъ: — Я дозволяю себѣ надѣяться, что не стѣснилъ собою здѣшняго общества.
По нѣкоторымъ оттѣнкамъ произношенiя прiѣзжаго и по нѣсколько чинной его фразѣ, можно было думать, что онъ не Русскiй. Прiѣзжiй похлопалъ руками и почистилъ рукава своего коричневаго и довольно потертаго пальто и встряхнулъ его полы; досталъ изъ кармана жилета складной гребень и тщательно причесалъ и пригладилъ свои бѣлые волосы. За тѣмъ онъ снялъ свои очки и, тщательно протеревши платкомъ ихъ стекла, снова надѣлъ ихъ. Всѣ движенiя его были живы и быстры, хоть и не совсѣмъ ловки. Евсеевъ продолжалъ пристально смотрѣть на прiѣзжаго.
— Ахъ, Иванъ Андреичъ, говорилъ послѣднiй, подходя къ нему и привѣтливо пожимая ему руку. — Прошу извиненiя, я было и не узналъ васъ; не полагалъ здѣсь встрѣтиться.... Здоровье ваше? Какъ ваша нога?
— Очень вамъ благодаренъ, Адольфъ Карлычъ, отвѣчаль Евсеевъ — временно очень страдаю, болитъ выше всякаго терпѣнiя.
— Гм.... а изволили употреблять рекомендованныя мною средства? спросилъ Адольфъ Карлычъ.
— Не могъ на это рѣшиться, Адольфъ Карлычъ! признаюсь, весьма сомнѣваюсь на счетъ медицины....
— Гм.... отозвался Адольфъ Карлычь, стоя передъ Иваномъ Андреичемъ и, заложивъ руки за спину, потупился, будто внимательно разсматривалъ огромныя калоши Евсеева.
— Хотя искусство ваше весьма извѣстно въ нашихъ мѣстахъ, продолжалъ Иванъ Андреичъ, — но прошу извинить въ откровенности, не могу подвергнуть себя медицинѣ.... Я полагаю обратиться къ испытаннымъ средствамъ.
— Какъ такъ? спросилъ Адольфъ Карлычъ.
— Воть по сосѣдству со мной есть женщина, просто баба, можно сказать, но пользуетъ отлично; недавно одному дьякону ракъ излѣчила.... чрезвычайно опытная!
— Вѣроятно упоминаете о бабкѣ Прасковьѣ? спросилъ Адольфъ Карлычъ.
— Тактъ точно, о ней-съ.
— Дѣйствительно излѣчила дьякона, говорилъ Адольфъ Карлычъ, продолжая созерцать калоши Ивана Андреича, — а изволили слышать, что́ произошло оть ея лѣкарствъ съ купцомъ Бубликовымъ?
— А что такое? спросилъ Евсеевъ.
— По употребленiи ихъ два дни кричалъ, а на третiй скончался; возникло уголовное дѣло. Съ этими словами Адольфъ Карлычъ оторвалъ свои взгляды оть калошъ Ивана Андреича и отступилъ оть него.
— Ну это уже, такъ сказать, случай такой, въ нѣкоторомъ недоумѣнiи проговорилъ Евсеевъ. — Происшествiя бываютъ всякаго рода, прибавилъ онъ со вздохомъ, усаживаясь на свой стулъ.
— Я однако же почиталь долгомъ обратить на подобное обстоятельство ваше вниманiе, отозвался Адольфъ Карлычъ, который принялся въ это время за свой дорожный мѣшокъ, отперъ его и доставалъ оттуда какiя-то банки, при чемъ по комнатѣ распространился аптечный запахъ.
— Обстоятельства, конечно, случаются.... безъ сомнѣнiя, нужно сколько возможно быть осторожнѣе, продолжалъ соображать Иванъ Андреичъ.
Вошелъ заспанный слуга Евсеева и доложилъ, что лошади его уже выкормились. Иванъ Андреичь приказалъ запрягать. Далъ бы Богъ благополучно доѣхать до ночлега, говорилъ онъ. Колеса и оси осмотри... чтобы не случилось чего дорогою....
— Все въ исправности, отвѣчалъ лакей и взялся за дверь съ намѣренiемъ удалиться.
— А все-таки еще осмотри, продолжалъ Евсеевъ, — А веревки на всякой случай есть съ нами?
— Веревки есть, сказалъ лакей и отворилъ дверь.
— А смотри — цѣлы ли; могли и пропасть какь-нибудь....
— Цѣлы, цѣлы, проговорилъ лакей, которому видимо надоѣли распросы и наставленiя его господина, и поспѣшилъ уйдти, чтобы спастись оть нихъ.
Адольфъ Карлычъ досталъ между прочимъ изъ мѣшка аптекарскiе вѣски и развѣшивалъ какiе-то порошки, которые очень проворно и ловко завертывалъ въ бумажки.
— Что это будетъ? спросилъ его Евсеевъ.
— Приготовляю порошки надосугѣ; ямщикъ мой поѣхалъ за лошадьми. Я отсюда къ Катеринѣ Ѳедоровнѣ; она лихорадкой страдаетъ... Обширныя разстоянiя поглощаютъ столько драгоцѣннаго времени.
— Своимъ лошадямъ болѣе довѣрять можно, возразилъ Евсеевъ. — Вы гдѣ жъ это были, Адольфъ Карлычъ?
— У Петра Максимыча. Катерина Ѳедоровна туда за мной присылала... Ожиданiе лошадей также достаточно поглощаетъ времени, прибавилъ Адольфъ Карлычъ, взглянувъ на свои часы.
— Съ Петромъ Максимычемъ что же такое? спросилъ доктора Евсеевъ.
— Съ кровати упалъ.... какь-то неосторожно повернулся и повредился нѣсколько.
— Ну вотъ, скажите же какiе случаи! воскликнулъ Ивань Андреичъ, — кажется чего бы ужь? лежитъ человѣкъ, а все-таки ушибу подверженъ. То-то какъ осторожнымъ-то надо быть! Евсеевъ покачалъ головой.
— Мѣры осторожности могутъ быть принимаемы, весьма съ серiознымъ видомъ отвѣчалъ Адольфъ Карлычъ, оканчивая завертыванiе порошковъ: — однако же человѣкъ не долженъ допустить мнительность овладѣть собою; осторожности, думаю, должны полагаться границы...
Вошедшiй слуга доложилъ Евсееву, что лошади его готовы. Иванъ Андреичъ казался очень озабоченнымъ, сбираясь въ путь. Онъ тщательно застегнулъ свою бекешь, обвилъ горло шарфомъ и подошелъ проститься къ доктору. Адольфъ Карлычь привѣтливо потрясалъ и даже качалъ на прощанье руку Ивана Андреича и ободрительно потрепалъ его по плечу. — Прощайте, прощайте... Будьте только бодрѣе, молодцомъ, Иванъ Андреичъ... Тужить не о чемъ; добраго пути, всѣхъ благъ вамъ, проговорилъ онъ быстро одно за другимъ, точно разомъ высыпаль всѣ эти желанiя и наставленiя на Ивана Андреича.
— Покорнѣйше благодарю, отвѣчалъ Евсеевъ съ поклономъ, и обратился ко мнѣ, смущенный еще болѣе прежняго. Предстоящая поѣздка, повидимому, озабочивала его и вселяла ему какiя-то опасенiя. Онъ простился со мною весьма безпорядочными и отрывистыми словами: весьма прiятно.... покорнѣйше благодарю и, уходя изъ комнаты, прибавилъ еще почему-то: — прошу извинить.
Брика Евсеева, запряженная булаными лошадьми, стояла у крыльца. Я видѣлъ въ окно, какъ онъ надѣлъ теплую шинель, заткнулъ уши ватою, обошелъ вокругъ брики, подозрительно взглянулъ на колесы и, наконецъ взобравшись въ брику съ помощiю слуги, насунулъ свою шапку на уши, завернулся плотно въ шинель и три раза перекрестился. Тогда слуга Евсеева сѣлъ на козлы рядомъ съ кучеромъ; брика тронулась, заколыхалась по рытвинамъ дороги и увезла Ивана Андреича.
— Какой странный этоть Евсеевъ, сказалъ я, обращаясь къ доктору. — Что онъ, не сумашедшiй?
— О, вы очень заблуждаетесь, отвѣчалъ докторъ съ улыбкою, — Иванъ Андреичъ отличный гражданинь и честный человѣкъ... Въ военной службѣ онъ быль храбрымъ офицеромъ, раненъ въ ногу и награжденъ Георгiемъ. Дворянство здѣшняго уѣзда также почтило его избранiемъ въ судьи, хотя онъ и не могъ продолжать службы на этомъ мѣстѣ по медленности въ дѣлопроизводствѣ. Онъ весьма достойный человѣкъ, хотя нѣкоторымъ образомь не возвысился, какъ бы слѣдовало, надъ случайностями жизни.... Очень было бы желательно, чтобъ Иванъ Андреичъ почерпнулъ болѣе твердыя начала въ религiи и нравственномъ ученiи, безъ которыхъ человѣкъ остается на весьма зыбкой почвѣ...
Было что-то добродушное, хотя и забавное, въ наивныхъ словахъ доктора, высказывавшаго свои желанiя относительно Ивана Андреича, которому, несмотря на посѣдѣлые волосы, предстояло еще искать твердыхъ началъ въ религiи и какомъ-то ученiи.
— Но не удивительно ли, докторъ, спросилъ я, — что такой человѣкъ, какъ Иванъ Андреичъ, могъ отличаться храбростiю?
— Это не возбуждаетъ моего удивленiя, отвѣчалъ докторъ, — дѣйствiя Ивана Андреича, въ военной службѣ, опредѣлялись военными обязанностями, и онъ не зависѣлъ оть собственнаго рѣшенiя, какъ въ настоящее время. Это доказываеть, до какой степени слабость человѣка должна укрепляться руководствующими началами.
Чемъ болѣе я слушалъ доктора, чѣмъ болѣе всматривался въ черты его лица и въ его движенiя, темъ болѣе казалось мнѣ, что я гдѣ-то и когда-то видалъ человѣка, котораго онъ очень напоминалъ собою; наконецъ, я подумалъ, что можетъ-быть знавалъ его самого и силился припомнить, гдѣ и когда это было. Докторъ между тѣмъ досталъ изъ мѣшка чубукъ и трубку въ металлической оправѣ, вытащилъ изъ кармана пальто кожаный потертый кисетъ, и закурилъ табакъ такой крѣпкiй и сухой, что дымъ его мгновенно побѣдилъ залахъ аптекарскихъ припасовъ и завладѣлъ одинъ атмосферою комнаты; самъ докторъ исчезъ у меня изъ виду въ облакахъ дыма. Я еще былъ занять соображенiями — встрѣчалъ ли когда-нибудь Адольфа Карлыча, или похожаго на него человѣка, какъ вдругъ онъ обратился ко мнѣ съ вопросомъ:
— Позвольте мнѣ освѣдомиться: не припомните ли вы студента Штриха?
— Какъ, это вы! отозвался я, вдругъ узнавъ Штриха; мнѣ живо припомнились всѣ лица, среди которыхъ я видалъ молодаго Адольфа Карлыча, давно минувшiе дни, университетъ, товарищи, и я радостно обнялъ Штриха. Онъ также горячо обнялъ и поцѣловалъ меня.
— Я, какъ только увидѣлъ васъ, подозрѣвалъ въ васъ знакомаго; не признавался однако же въ этомъ, все нѣсколько сомнѣваясь на счетъ вашей подлинности....
Докторъ снова обнялъ и облобызалъ меня. Онъ оглядывалъ мою особу съ невыразимо-добродушною улыбкой. — Васъ, впрочемъ, и не легко было признать: вы были прежде гораздо похудѣе, сказалъ Штрихъ. — Притомъ и видъ имѣли помоложе, прибавилъ онъ застѣнчиво, понижая голосъ, какъ бы сомнѣваясь, деликатно ли онъ отозвался на счетъ совершившейся во мнѣ перемѣны.
— А васъ совершенно измѣнили бакенбарды и очки, говорилъ я, пожимая руку Штриха.
— И лѣта, и лѣта безъ сомнѣнiя, отвѣчалъ докторъ: — власть времени оказывается надъ нами. Сколько лѣтъ, сколько лѣтъ не видались, ай, яй, яй! Очень, очень довольно лѣтъ. А какъ полагаете — сколько? спросилъ онъ меня вдругъ, задумавшись и пристально глядя мнѣ въ глаза.
— Да ужь лѣтъ будетъ семнадцать, Адольфъ Карлычъ.
— Семнадцать?... да, да, будеть семнадцать. Ай, яй, яй.... семнадцать! Много лѣтъ! Вотъ встрѣча, такъ встрѣча. Штрихъ довольно долго восклицалъ и дивился такимъ образомь: — Но позвольте, прервалъ онъ вдругъ свои восклицанiя, — вы конечно пьете кофе?
— Пью.
— Тѣмъ лучше, сказалъ Штрихъ, принимаясь опять за мѣшокъ, въ нѣдрахъ котораго, повидимому, крылись неистощимыя сокровища. Онъ извлекъ оттуда небольшой жестяной кофейникъ и конфорку, уставилъ ихъ на столѣ и поспѣшно вышелъ изъ комнаты, сказавъ, что спроситъ у хозяевъ двора спирта и тотчасъ сваритъ кофе.
Я остался одинъ, и мнѣ живо вспоминались подробности нрава и личности Штриха; мнѣ казалось, что его болѣе измѣнили очки и бакенбарды, чѣмъ власть времени, о которой онъ упоминалъ. Штрихъ былъ и теперь почти такимь же, какимь я зналъ его въ годы юности, — свѣжь, бодръ и, какь я уже могъ замѣтить, сохранилъ качества, отличавшiя его тогда. Я былъ студентомъ въ одно время сь Штрихомъ, и хотя мы были разныхъ факультетовъ, но часто встрѣчались у одного изь нашихъ товарищей. Штрихъ былъ сынъ нѣмецкаго пастора, о поученiяхъ котораго, помню, всегда отзывался съ благоговѣйнымъ удивленiемъ, и оть которыхъ, можетъ-быть, и осталась въ немъ наклонность кь нравственнымъ изреченiямъ. Въ университетѣ Штрихъ учился медицинѣ и былъ весьма трудолюбивымъ и исправнымъ студентомъ. Между товарищами онъ былъ извѣстенъ подъ именемъ «наивнаго Штриха», и дѣйствительно онъ отличался необыкновеннымъ добродушiемъ и довѣрчивостiю. Одурачить Штриха, увѣрить его въ самыхъ невѣроятныхъ вещахъ, вселить ему участiе къ самымъ несбыточнымъ предпрiятiямъ и намѣренiямъ, возбудить вь немъ ожиданiе невозможныхъ событiй — было для его товарищей дѣломъ весьма легкимъ и почти всегда удававшимся. Разубѣдить же его въ томъ, чему онъ повѣрилъ, было, напротивъ, очень трудно. Чтобы Штрихъ понялъ какую бы то ни было шутку, нужно было ее повторять и растолковывать ему. Понявъ же, онъ былъ очень доволенъ, смѣялся и надолго быль занять ею. На всякiй вымыселъ и всякую потѣху Штрихъ прежде всего смотрѣлъ съ серiозной точки зрѣнiя. Дѣйствительно смѣшное и комическое онъ понималъ весьма туго и трудно, хотя никто не смѣялся чаще и больше Штриха. Стоило ему только услышать чей бы то ни было смѣхъ, увидѣть чью-нибудь гримасу, стоило только спросить его, отчего онъ не смѣется — и Штрихъ, какъ говорится, умиралъ отъ смѣха. Случалось также, что вдругъ ему казалось забавнымь то, въ чемъ не было ничего смѣшнаго, и онъ разражался громкимъ хохотомъ. За то, слушая иной разъ дѣйствительно забавный разказъ или случаясь свидѣтелемь самаго смѣшнаго происшествiя, Штрихъ сохранялъ непоколебимую важность и задумчивое выраженiе въ лицѣ, морщилъ лобъ, сдвигалъ брови и нерѣдко поражалъ совершенно неожиданнымъ заключенiемъ или нравоученiемъ, выведеннымъ имъ изъ слышаннаго или видѣннаго. Я вспомнилъ, какъ мнѣ случилось сидѣть съ нимъ рядомъ въ театрѣ; на сценѣ разыгрывался одинъ изъ обыкновенныхъ фарсовъ: слуга какого-то господина, заперевъ своего барина въ комнатѣ, ушелъ и унесъ съ собою ключъ. Изъ этого возникъ для господина рядъ смѣшныхъ положенiй и приключенiй. Актеръ, исполнявшiй роль заключеннаго, былъ очень забавенъ; хохотъ раздавался въ театрѣ. Штрихъ, внимательно смотрѣвшiй на сцену, ни разу не улыбнулся, и когда занавѣсъ опустился, замѣтилъ только мнѣ: можно ли ввѣрять слугѣ ключъ отъ квартиры? не то ли же это, нѣкоторымъ образомъ, что ввѣрить ему свою свободу? — Штрихъ отличался, между прочимъ, дѣскою откровенностiю. Всѣмъ его товарищамъ было извѣстно, что онъ влюбленъ въ какую-то Амалiю, и желающiй могъ во всякое время побесѣдовать со Штрихомъ о его чувствахъ и полюбоваться радостiю и счастiемъ, сiявшими въ его голубыхъ глазахъ, когда онъ повторялъ нѣсколько однообразную мысль, что Амалiя очень достойная и прекрасная дѣвушка. Доброжелательство и ласковое расположенiе ко всемъ и каждому были очень прiятными чертами въ личности Штриха. Ему довольно было сказать нѣсколько словъ съ человѣкомъ, чтобы потомъ встрѣчать его какъ стараго знакомаго и дружески жать ему руку. Честная и добрая душа былъ наивный Штрихъ!
— Вотъ сейчасъ и сваримъ, говорилъ Адольфъ Карлычъ, возвращаясь въ комнату съ полуштофомъ спирта и съ чайникомъ горячей воды. Онъ добылъ изъ мѣшка пережженный кофе и занялся его приготовленiемъ.
Осеннiй день померкалъ уже, порывистый вѣтеръ подулъ въ поляхъ и катилъ мимо оконъ избы кусты сухаго бурьяна, стучалъ ставнями и по временамъ визгливо и протяжно завывалъ въ скважины оконныхъ рамъ. Сумерки надвигались на поля и крались въ комнату, гдѣ пылалъ теперь въ конфоркѣ синiй огонекъ зажженнаго спирта, и несущiеся изъ кофейника пары распространяли запахъ кофе. Я присѣлъ вмѣстѣ съ старымъ товарищемъ къ столу, на которомъ пылалъ огонекъ, и мнѣ сдѣлалось прiятно и уютно въ избѣ постоялаго двора, казавшагося мнѣ такимъ печальнымъ и пустыннымъ, при моемъ прiѣздѣ. Штрихъ снова принялся восклицать и оглядывать меня съ добродушною улыбкой, при чемъ онъ нѣсколько разъ клалъ свои руки мнѣ на плеча и на колѣни, какъ бы все еще продолжая удостовѣряться въ моей подлинности посредствомъ осязанiя.
— Ну разкажите, Штрихъ, спросилъ я, — какъ вамъ живется?
— Благодаря Бога, хорошо. Я живу отсюда верстъ за пять-десять, у помѣщика Колича, пользую крестьянъ, окрестное дворянство также...
— И не скучно живется вамъ?
— Не имѣю времени для скуки... Занять обязанностями. Трудясь и исполняя долгъ свой, человѣкъ достигаетъ довольства... семействомъ обязанъ тоже... имѣю спутницу жизни. Амалiя очень хорошая и достойная особа, заключилъ Штрихъ уже знакомою мнѣ фразою.
— Живете себѣ вдвоемъ, сказалъ я.
— Да, съ дѣтьми, прибавиль Штрихъ. — Богъ еще недавно даровалъ мнѣ послѣдняго малютку. Ну, такъ вотъ встрѣтились, увидѣлись, началъ опять восклицать Штрихъ, пожимая мои колена. Ну, а не знаете ли чего о товарищахъ нашихъ, спросилъ онъ меня?
— Кое-что знаю объ иныхъ, а другихъ совсѣмь потерялъ изь виду. Случилось недавно встрѣтиться съ Звякинымъ...
— А, Звякинъ! Ну что́, скажите, онъ? Прекрасный такой малый...
— Растолстѣлъ страшно, красный какъ буракъ, кутитъ все, промотался...
— Ай, яй, яй! Какъ это однако же прискорбно! Такой тихiй казался, говорилъ Штрихъ: — не сдержалъ страстей слѣдовательно...
— Должно-быть не сдержалъ, сказалъ я, чтобы чѣмъ-нибудь отвѣчать на замѣчанiя Штриха.
— А не знаете, что́ съ Карачеевымъ сдѣлалось?
— Видѣлъ его въ Петербургѣ, служитъ, коллежскiй совѣтникъ... статскаго дожидается...
—А, дѣловой человѣкъ слѣдовательно... тѣмъ лучше, говорилъ Штрихъ. — А не слыхали ли чего о Луговкинѣ?
— Съ ума сошелъ, бѣдный.
— Что́ вы говорите! Луговкинъ? Непостижимо! Такихъ твердыхъ правилъ быль человѣкъ... Поразительно. Я однако же совершенно не ожидалъ отъ него ничего подобнаго...
— Что́ дѣлать... несчастiе! сказалъ я.
Штрихъ значительно сдвинулъ бровями. — Несчастiя могутъ постигать человѣка, но не должны побѣдить его; человѣкъ безъ разсудка уже ничѣмъ не отличенъ отъ животнаго. Извѣстна ли вамъ, не знаю, теорiя, по которой сумашествiе есть всегда слѣдствiе нравственныхъ недостатковъ человѣка; по мнѣнiю моему, она весьма справедлива.
— Можетъ-быть... Знаете, какъ Луговкинъ потерялъ умъ? Онъ былъ въ дорогѣ съ своею семьею; это было во время перваго зимняго пути. Имъ нужно было переправиться черезь недавно-замерзшую рѣку. Луговкинъ шелъ по льду пѣшкомъ, а за нимъ въ саняхъ ѣхала семья его — жена и дѣти. Вдругъ слышитъ онъ трескъ позади себя... оборачивается: саней съ семьей какъ не бывало, передъ нимъ провалье, и вода разбѣгается по окраинамъ льда... Луговкинъ засмѣялся, смѣясь вышелъ на берегъ, смѣется и теперь...
— Страшное, скорбное событiе! воскликнулъ Штрихъ, схватываясь за голову обѣими руками. Бѣдный человѣкъ, несчастный человѣкъ! повторялъ онъ съ тоскою довольно долго. — Что́ же касается до мнѣнiя моего о сумашествiи Луговкина, продолжалъ онъ наконецъ, нѣсколько успокоившись, — то, не желая оскорбить недобрымъ замѣчанiемъ память нашего стараго товарища, я однако же долженъ сознаться, что этотъ несчастный не имѣлъ достаточно вѣры въ Провидѣнiе, чтобы при нежданномъ бѣдствiи помнить его мудрость и перенести ударъ, имъ посылаемый... Штрихъ одушевился и началъ размахивать руками.
— Кажется, кофе ужь готовъ, сказалъ я.
— Что? Да вы на счетъ кофе, говорилъ Штрихъ, нѣсколько озадаченный неожиданнымъ прерванiемъ его рѣчи, — сейчась. По лицу его можно было замѣтить, что его еще продолжали занимать невысказанныя мысли, и онъ заключилъ вслухъ рядъ ихъ, сказавши мнѣ: — да, крѣпкiя правила сохраняютъ человѣка среди всѣхъ случайностей. Прошу кушать, прибавилъ онъ, подавая мнѣ стаканъ кофе.
Разспросивъ меня еще о нѣсколькихъ товарищахъ, Штрихъ обратился ко мнѣ съ вопросомь: — А скажите о себѣ, какъ вы распредѣлились своею жизнiю? На службѣ вы конечно?
— Нѣтъ.
— Семейство имѣете безъ сомнѣнiя?
— Нѣтъ, не имѣю.
— Не имѣете? повторилъ Штрихъ тономъ удивленiя и нѣкотораго сожалѣнiя. — Какъ же это такъ? и въ бракъ не вступали?
— Не вступалъ.
— Но, позвольте... мнѣ помнится... извините мое участiе, старый товарищъ, продолжалъ Штрихъ, крѣпко пожимая мои колѣна, — мнѣ помнится, что вы были неравнодушны къ одной прекрасной особѣ. Такъ, по крайней мѣрѣ, мнѣ говорили и даже называли ея имя... позвольте! Штрихъ задумался, взявшись рукою за голову. — Вѣра, кажется, воскликнуль онъ и спросилъ меня: — было это? Я напрасно старался припомнить, о комъ говорилъ Штрихъ. Онъ вдругъ смутился и покраснѣлъ.
— Ахъ, можетъ-быть, мнѣ не слѣдовало бы... вѣроятно обстоятельства, разлука... о, это очень печально, очень, очень. Простите, если, не остерегшись участiемъ, напомнилъ вамъ что-нибудь горестное. Говоря это, Штрихъ схватилъ меня за руки, жалъ ихъ и былъ очень растроганъ. Я долженъ былъ его успокоивать и уверять, что онъ не напомнилъ мнѣ ничего печальнаго, что никакой Вѣры я не помню, хотя быть неравнодушнымъ къ прекраснымъ особамъ мнѣ случалось довольно часто.
— Часто! подхватилъ Штрихъ и залился громкимъ хохотомъ. — Часто, часто! повторялъ онъ и продолжалъ хохотать. — Какой вы однако же забавникъ, сказалъ онъ мнѣ, успокоившись. — Послушайте, однако, мой любезный товарищъ: я все, долженъ признаться, не могу себѣ ясно представить, какую вы цѣль имѣете въ жизни...
— Никакой, Штрихъ. Я такъ живу...
— Такъ? сказалъ Штрихъ тономъ самаго искренняго удивленiя: — это впрочемъ очень странно! Вы, однако, любите какое-нибудь занятiе?
— Люблю, отвѣчалъ я.
— Какое же именно? спрашивалъ Штрихъ.
— Музыку.
Штрихъ, казалось, совсѣмъ растерялся и качалъ головой.
— Можете вы быть музыкантомъ? спросилъ онъ послѣ нѣкотораго раздумья.
— Я играю на фортепьяно плохо и для себя.
— Все это очень странно и, признаюсь, печально, мой добрый товарищъ, очень печально! говорилъ Штрихъ. — Намъ слѣдовало бы объ этомъ обстоятельно размыслить. Онъ взглянулъ на часы. — Мнѣ необходимо ѣхать, ужь поздно, сказалъ онъ. — Вотъ что: не заѣдете ли вы ко мнѣ, часовъ пять ѣзды отсюда...
Я ѣхалъ тогда къ больному родственнику и долженъ былъ отказаться отъ приглашенiя Штриха. Это его очень опечалило. Было уже темно; босая женщина, съ платкомъ на головѣ и въ юбкѣ, внесла въ комнату сальную свѣчу въ заржавѣвшемъ желѣзномъ подсвѣчникѣ.
— Боже мой, когда-то встрѣтились и на такое короткое время, говорилъ Штрихъ. — Мнѣ весьма прискорбно проститься съ вами, тѣмъ болѣе, что я не имѣлъ достаточно времени обсудить съ вами ваши обстоятельства.
Загремѣвшiе подъ крыльцомъ избы звуки бубенчиковъ возвѣстили Штриху, что лошади его готовы и онъ долженъ ѣхать. Онъ принялся завертывать въ бумагу и укладывать вновь въ мѣшокъ все добытое оттуда.
— Должно разстаться, говорилъ онъ во время этого занятiя, — что́ дѣлать... обязанности... Богъ знаетъ, когда увидимся. Прискорбно помыслить, какъ все невѣрно и непрочно въ жизни нашей, прибавилъ онъ, окончивъ возиться съ мѣшкомъ. Штрихъ накинулъ на себя шинель, подошелъ ко мнѣ и говорилъ, пожимая мои руки: — Я всегда очень помнилъ васъ, очень помнилъ, вы были хорошiй товарищъ; сердечно радуюсь, что судьба свела насъ здѣсь; дай Богъ опять намъ встрѣтиться когда-нибудь.
Въ голосѣ Штриха слышалась грусть. — Что́ же касается до васъ, продолжалъ онъ, — мой любезный товарищъ, — то станемъ надѣяться всего хорошаго отъ будущаго... Трудясь и исполняя долгъ свой, человѣкъ достигаетъ довольства. Съ послѣдними словами Штрихъ крѣпко обнялъ и поцѣловалъ меня. — Прощайте, прощайте, проговорилъ онъ, схвативъ мѣшокъ и поспѣшно уходя изъ комнаты.
Я вышелъ за нимъ на крыльцо. Была ужь ночь сырая и темная. Тучи окутывали небо, и ни одна звѣзда не мерцала на немъ. Штрихъ вскочилъ въ свою брику, и звуки бубенчиковъ загремѣли во мракѣ, удаляясь отъ двора. «Всѣхъ благъ вамъ», донесся до моего слуха изъ мрака голосъ Штриха. Онъ кричалъ еще что-то, но слова его были заглушены порывами вѣтра, свободно разгуливавшаго по пустыннымъ полямъ. Я возвратился въ избу; сальная свѣча слабо свѣтила въ пустой комнатѣ, гдѣ еще тянулись легкiя тѣни дыма отъ трубки Штриха; сверчокъ однообразно покрикивалъ въ углу, вѣтеръ все стучалъ въ окна. Я ждалъ своихъ лошадей и думаль о наивномъ Штрихѣ, вспоминалъ его нравоученiя и улыбался; между тѣмъ на душѣ моей, послѣ разставанiя съ нимъ, было такъ грустно и тепло, какъ бывало только послѣ немногихъ разставанiй.
Я. Приходковъ.