7-го мая.
Нѣсколько разъ говорилъ ты мнѣ, мой добрый товарищъ, что я быстро несусь по дорогѣ жизни. Я улыбался этому, мнѣ хотѣлось все скорѣе и скорѣе проѣхать горы, пригорки, миновать овраги, заплеснѣвшiя болота и свободно понестись по широкому раздолью съ тѣмъ, чтобы современемъ добраться до тихаго пристанища. Охъ, я добрался до него, до этого тихаго, да ужь такого тихаго пристанища, что тише его, мнѣ кажется, найдти никто и нигдѣ не можетъ. Дорога моя разомъ повернула круто и кончилась неожиданно глубокимъ оврагомъ; дальше ѣхать нѣтъ силъ: лошади меня разбили, ось сломалась, проводникъ скрылся, Богъ знаеть куда, — и я болѣзненнымъ, подходящимъ къ отчаянiю голосомъ, закричалъ: стой! и остановился.
Что́ мнѣ теперь нужно, я самъ не знаю; знаю только то, что я еще не совсѣмъ растратилъ свою молодость, что во мнѣ еще не изсякла сила жизни, и я хочу жить.
Но удастся ли это мнѣ? Что́ передо мною впереди? Что́ смотритъ на меня такъ странно, такъ загадочно?
«О, мои надежды! О, мои сладкiе сны!»
Но плакать и выдавать себя за жертву — смѣшно, и я слишкомъ гордъ для этого; быть равнодушнымъ и спокойнымъ — не могу, въ то время, когда тревожно бьется сердце и подступаетъ къ нему горячая кровь.
Вчера вошель ко мнѣ хозяинъ, и раскланявшись весьма вѣжливо и деликатно, сказалъ мнѣ:
— Что́ подѣлываете, Николай Васильевичъ? вамъ вѣроятно одному скучно.
— Нѣтъ, ничего.
— Ну, какъ нѣтъ? Возможное ли дѣло, чтобы молодой человѣкъ сидѣлъ одинъ и не скучалъ? Пожалуйте-ка къ намъ, будемъ дѣлить время вмѣстѣ, вамъ будетъ съ кѣмъ заняться.
При этомъ хозяинъ мой ловко мигнулъ на дверь глазомъ и улыбнулся. За дверью послышались женскiе голоса и «звукъ унылый фортепiяно».
Я продолжалъ отказываться, какъ только могъ; но хозяинъ мой принималъ отказы за церемонiю съ моей стороны, сталъ просить еще настойчивѣе, — я пошелъ.
Двѣ дамы, смотрѣвшiя и разговаривавшiя бойко, да одна смирнехонько слушавшая и улыбавшаяся, если этого требовалось, да двѣ дѣвицы, которыя расхаживали по комнатѣ и шептались, и одинъ кавалеръ, съ предупредительностью во взглядахъ за ними слѣдившiй: вотъ общество, которое я засталъ, войдя къ моему хозяину.
Я, конечно, поклонился честной компанiи.
— Вы все философствуете, молодой человѣкъ? сказала мнѣ хозяйка.
Я отвѣчалъ, что не философствую и что даже этой привычки не имѣю.
— Ну, ну разказывайте, а что же вы все сидите одни, да одни?
— Не имѣю знакомыхъ.
— Полноте, захотѣли бы — нашли; вы вотъ и отъ нась-то бѣгаете; пожалуста не чуждайтесь, будьте какъ родной, за одну семью.
— Съ большимъ удовольствiемъ.
Послѣ я узналъ, что быть за одну семью съ какими бы то ни было хозяевами — дѣло очень невыгодное.
— Что же, если у нихъ такой характеръ, заговорила другая дама; — вотъ у Анны Ивановны стоялъ одинъ столоначальникъ, помните?
— Ахъ да! угрюмый такой, правда. — Что и говорить.
— А воть моя дочь. Анюта, поди сюда.
Хозяйская дочка подошла, потупивши глазки. Мы раскланялись, и я счелъ долгомъ сказать ей нѣсколько словъ.
— Вы вѣроятно любите мечтать? спросила она, повернувъ кокетливо свою голову..
— Развѣ я похожъ на мечтателя?
— Какже, вы мечтатель.
— Почему же вы такъ думаете?
— Да ужь такъ — я знаю, что вы мечтатель. Я сама ужасно люблю мечтать, — это очень прiятно, особенно въ лунную ночь подъ окномъ, заключила она, полузажмуривъ глаза и наклонивши голову, точно котенокъ, котораго гладятъ.
Когда мы разсуждали такимъ образомъ, кавалеръ, бывшiй тутъ, не терялъ даромъ золотаго времени; онъ говорилъ другой дѣвицѣ, отличавшейся тоненькимъ, претоненькимъ голоскомъ, которымъ она въ разговорѣ выводила самыя восхитительныя ноты.
— Скажите же, пожалуста, за что вы на меня сердитесь, я до тѣхъ порь не буду покоенъ, пока не оправдаюсь передъ вами.
— Нѣтъ, не могу, отвѣчали ему.
— Отчего же? я вась прошу, пощадите!
— Сами догадайтесь; вы сами знаете.
— Не знаю; если не вѣрите, я призову самое небо въ свидѣтели.
— Вы такой насмѣшникъ, во зло употребляете свой умъ.
Молодой человѣкъ улыбнулся самодовольно, прiосанился и отвѣчаль:
— Передъ вами мой умъ цѣпенѣетъ.
Дѣвица покраснѣла и проговорила въ смущенiи:
— Ну, ну, разказывайте, я васъ знаю...
Потомъ, желая перемѣнить разговоръ, прибавила:
— А знаете, какая непрiятность со мной случилась на вечерѣ у Вѣтляевыхъ?
— Неужели! Что такое?
— Мне сдѣлалось дурно, и я чуть-чуть не упала.
— Ахъ, какъ жаль, что меня тамъ не было!
— Почему же это?
— Я бы принесъ вамъ стаканъ холодной воды.
— А я бы не приняла отъ васъ.
— Отчего же?
— Да такъ.
— Нѣтъ, скажите?..
— Не приняла бы, да и только.
Ты желалъ знать, какъ я провожу время, какъ веселюсь: ну, такъ вотъ тебѣ образецъ, какъ провожу я время и какъ веселюсь. Ты можетъ-быть спросишь, зачѣмъ же я продолжаю жить такимъ образомъ? такъ ответъ прость: я рабъ обстоятельствъ и, можетъ-быть, въ этомъ виноватъ самъ, но если и такъ, то наказанiе-то слишкомъ тяжело.
Но я тебѣ наскучилъ; прощай, живи счастливо и поклонись отъ меня Марьѣ Васильевнѣ, скажи, что я... ну да нечего ей наскучать моею, куда какъ незамѣчательною личностью.
20-го мая.
Вотъ уже двѣ недели, какъ мы въ деревнѣ. Я счастливъ и чувствую себя какъ-то добрѣе, а жена моя почти постоянно весела, какъ ребенокъ; только къ вечеру она притихаетъ, и мнѣ кажется, что ей все чего-то не достаетъ. День, въ который мы прiѣхали, былъ для насъ самымъ радостнымъ праздникомъ; было ли счастливое настроенiе въ насъ самихъ, или оно только навѣялось на насъ вольнымъ воздухомъ, которымъ мы дышали — опредѣлить трудно, да и надобности въ этомъ не было. Мы вполнѣ предались минутному влеченiю и были счастливы. Ты не можешь себѣ представить, какъ отрадно покоился взоръ мой на картинахъ, съ дѣтства знакомыхъ мнѣ, съ дѣтства близкихъ моему сердцу. Я почти цѣлый день просидѣлъ на балконѣ, и когда въ первый разь отворилъ двери его, вышелъ и сѣлъ, то все мое сердце наполнилось тѣмъ тихимъ чувствомъ счастiя, которое не рвется наружу безсознательными порывами, а долго и ровно льется по всему существу человѣка.
— Маша, говорю я женѣ, еслибы былъ съ нами Безкровный, — онъ, можетъ, забылъ бы свои невзгоды.
Она ничего не сказала, но немного нахмуривъ брови, стала смотрѣть на далеко-синѣющiя въ туманѣ горки, окаймляющiя лѣвый берегъ рѣки.
Мнѣ показалось, что ей жаль тебя, и что я некстати нарушилъ тихую гармонiю счастiя глухимъ звукомъ печали.
Ты могъ бы проводить свое время гораздо лучше, ты даже могъ бы смотрѣть на жизнь въ такомъ видѣ, въ какомъ она тебѣ въ настоящее время представляется, болѣе свѣтлымъ взоромъ, если-бы у тебя не было глупой привычки все горячо принимать къ сердцу. Но осуждать тебя за это никто не рѣшится, не рѣшусь даже и я, полный лѣни и безпечности. У тебя жизнь тѣсно связана съ побужденiями нравственными, которыя въ свою очередь не ладятъ со многимъ изъ того, что́ даеть и чѣмъ окружаетъ жизнь обыденная. А вотъ я такъ давно покончилъ съ этими побужденiями и веселенько себѣ поживаю.
Но какъ ни легко смотрю я на жизнь и всѣ ея явленiя, однако жь могу понять, что твое несчастье, твои неудачи и невзгоды условны. Твоя болѣзнь живетъ не въ одномъ тебѣ отъ нея болитъ не одна душа, отъ нея ноетъ не одно сердце. Дѣло въ томъ, что для многихъ, подобныхъ тебѣ, людей мыслящихъ, людей, которыхъ природа не обошла своими дарами, въ то время, когда они, не думая, твердо и гордо шли по избранному пути — не потрудились или не умѣли освѣтить для нихъ этотъ путь свѣтомъ истины; и воть, когда они, почувствовавъ свои силы, понеслись вольнымь полетомъ, разбрасывая вездѣ избытокъ этихъ силъ, имъ вдругъ кричатъ: довольно, не туда; ихъ сдерживаютъ и, въ случаѣ нужды, рубятъ крылья. Потерявъ силы, возможность, вѣру въ себя, съ болью въ душѣ, съ тоскою въ сердцѣ, они долго стоятъ на перепутьи и печально смотрятъ на то, какъ мимо же ихъ несутся довольные собою, съ которыми они прежде и равняться не хотѣли и отъ которыхъ теперь надо сторониться.
Но это не все. Этимъ людямъ всѣ мимоидущiе говорятъ: сторонитесь, сторонитесь, пожалуста, поскорѣе, намъ не до васъ, вы здѣсь лишнiе и пользы отъ васъ не только мы, но даже и сами вы отъ себя не видите. Они невольно задумываются; всѣ неудачи, равнодушiе и даже презрѣнiе къ нимъ окружающихъ, заставляютъ ихъ быть требовательными, даже слишкомь требовательными къ самимъ себѣ. Мы дѣйствительно Богъ знаетъ что́ такое, въ насъ есть и то и то, но къ чему все это пригодно? мы даемъ то, чего отъ насъ не требуютъ и въ насъ нѣтъ того, что́ нужно. Вотъ отчего болезнь въ душѣ, вотъ отчего тоска въ сердцѣ.
Но я наговорилъ тебѣ такъ много, такъ заунывно, и увѣренъ, что, пробѣжавъ мои умозрѣнiя ты пожмешь плечами и скажешь: — откуда въ эту пустую, беззаботную голову залетѣли блудящiе огоньки, называемые мыслью?
Жена тебѣ кланяется. Она хотѣла приписать тебѣ нѣсколько строкъ, но взяла перо, повертѣла его, посмотрѣла вверхъ, посмотрѣла внизъ и опять положила.
— Что́ же ты? говорю я.
— Нѣть, сказала она, послѣ, а теперь напиши только, что я отъ души желаю ему всего лучшаго.
Пиши, пожалуста, почаще, побольше, что́ увидишь, услышишь. Это очень забавно, я въ долгу не останусь.
31-го мая.
Заунывное письмо твое, по странному стеченiю обстоятельствъ, довелось прочесть мнѣ, при самомъ заунывномъ настроенiи духа. Это было утромъ; я лежалъ еще въ постелѣ, подъ впечатлѣнiемъ тревожнаго сновидѣнiя, потому что въ моемъ воображенiи рисовались еще не совсѣмъ поблѣднѣвшiе призраки ночи. Итакъ, я лежалъ, погрузившись въ размышленiе о явленiяхъ мiра невещественнаго, — занятiе послѣ сна самое легкое и самое невинное. Но вдругъ, мои заоблачныя мысли невольно перенеслись на явленiя житейскiя, отчасти тоже подходящiя къ явленiямъ мiра таинственнаго. До слуха моего долетали звуки похороннаго марша и чѣмъ дальше, тѣмъ все явственнѣе и явственнѣе становились они и, наконецъ, полные торжественной печали, раздались подъ самымъ окномъ моей квартиры. Я не мечтатель, несмотря на убѣжденiе хозяйской дочери, однакожь невольно задумался о смыслѣ явленiй жизни и смерти. Долго печальные звуки того марша, уже неслышимые, повторялись сами собой въ моихъ чувствахъ: я всталъ, сѣлъ у окна, все еще преслѣдуемый и ими и своими мыслями; чего я не передумалъ, чего не перебралъ? Привелъ въ своей памяти и обязанности-то человѣка, и необходимость труда, и цѣну высокихъ побужденiй, и счастье торжества надь всѣмъ, что́ недостойно жизни; перебралъ я все это и весело поднялъ голову, рѣшивъ, что въ жизни много прекраснаго...
— Батюшка, сотворите милостыню, Христа ради... затянула совершенно неожиданно подъ моимъ окномъ оборванная старуха. Я глянулъ въ окно и какъ на зло увидѣлъ двухъ десятниковъ, ведущихъ какого-то безобразнаго связаннаго господина, за которымъ тащилась избитая въ кровь женщина.
Меня какъ-будто обдало холодною водой; воть тебѣ прекрасныя явленiя въ жизни, вотъ тебѣ торжество надь всѣмъ, что́ недостойно ея!
— Ради здравiя, душки спасенiя... я... я... затянула опять нищенка еще пронзительнѣе и навязчивѣе.
Я очень хорошо знаю, что этотъ случай еще не доказательство ничтожности моихъ порывовъ, но онъ провель въ моей памяти цѣлый рядъ другихъ случаевъ, даже изъ моей собственной жизни, и я какъ-то опять присмирѣлъ, опять опустилъ голову и робко сталъ осматриваться по сторонамъ. Твоя правда, — крылья мои, кажется, дѣйствительно обрублены; я уже далеко не тотъ, и часто, — охъ, какъ часто! — приходитъ мнѣ на мысль: что́ же такое въ самомъ дѣле я-то? Но ужь лучше бы мнѣ и не приходило это въ голову, чтобы не становиться прямо, лицомъ къ лицу, ни съ своимъ безсилiемъ, ни съ ничтожествомъ другихъ.
Когда я, подавъ милостыню, отошелъ оть окна, дверь моя потихоньку отворилась, вошелъ хозяйскiй мальчишка и сталъ у порога, шевеля губами.
У Гришки — это хозяйскiй мальчишка — въ то время, когда ему даютъ какое-нибудь порученiе, физiономiя вдругъ измѣняется; она становится какою-то запуганною и забавно-озабоченною. «Я знаю — меня сильно отколотятъ», думаеть онъ вѣроятно, когда хозяева, посылая его куда-нибудь, многозначительно прибавляютъ при этомъ, возвысившимся голосомъ: «смотри же у меня». Н онъ смотритъ, ничего не видя, слушаетъ, ничего не понимая и кончаеть тѣмъ, что слово въ слово старается запомнить приказанiе, которое твердитъ, бѣжа опрометью по дорогѣ. «Отдать газеты, попросить шелку, купить табаку; попросить шелку, купить табаку, отдать газеты!» Это слышалъ я самъ, какъ Гришка, снаряжаясь въ многотрудный путь, почти вслухъ вбивалъ въ свою голову, изъ которой, кажется, все уже выбили, сложное хозяйское порученiе.
Такъ и теперь. Его послали хозяева ко мнѣ, и онъ твердилъ про себя то, что́ велѣно было передать.
— Почталiонъ принесъ письмо, сказалъ онъ наконецъ.
— Мнѣ?
Гришка молчалъ, соображенiя его спутались.
— Ступай, позови его сюда.
Гришка шепотомъ, твердя себѣ подъ носъ «позови его сюда, позови сюда», вышелъ изъ комнаты.
Это было письмо отъ тебя и каюсь, я читалъ его, улыбаясь по временамъ. Но улыбался я вовсе не тому, что́ читалъ въ письмѣ твоемъ, а тому, какъ при изрядной обстановкѣ и при душевномъ спокойствiи веселенько смотрится на жизнь. А ну-ка пошатнись? Да нѣтъ, не дай тебе этого Богъ, тебѣ это какъ-то и не къ лицу. Вотъ мнѣ, дѣло другое — «знать такъ нужно, знать предназначенье было!» долженъ сказать я вмѣстѣ съ поэтомъ, въ утѣшенiе себѣ.
Боже мой, какъ благодарить Марью Васильевну за ея добрую память обо мнѣ! Она ничего не написала, но я знаю и твердо убѣжденъ, что то, что́ хотѣла она написать, дышало кротостью мысли и теплотою сердца, желающаго мнѣ такого счастiя, какого я и самъ себѣ не могь бы придумать.
Прощай, до слѣдующаго раза. Вчера я получилъ письмо отъ твоего дяди и сегодня иду хлопотать по его дѣлу. Плохаго, впрочемъ, нашелъ онъ ходатая, который и за себя хлопотать не въ силахъ.
15-го iюня.
Ты, кажется, жертва меланхолiи. Совѣстно, братъ, предаваться унынiю. Ты бери примѣръ съ меня, да нѣтъ... ты опять скажешь, что я хорошо обстановленъ, что я внутренно спокоенъ и такъ далѣе. Но я скажу, что тебя какъ ни обстанови, ты все-таки не останешься въ покоѣ. Натура твоя — врагъ твой. Тебѣ подавай дѣятельности душевной и еще чего-нибудь въ родѣ этого. А я, какъ сказалъ уже тебѣ, давнымъ давно съ этимъ распрощался и влачу дни свои на лонѣ счастья и забвенья.
Жена моя немного нездорова, и я теперь одинъ разъѣзжаю по своимъ сосѣдямъ. Сколько здѣсь славненькихъ сосѣдочекъ, какъ онѣ внимательны, — жаль только, что очень обидчивы: чуть что-нибудь покажется имъ не такъ, сейчасъ мстить, — настоящiя Испанки. Но вѣдь я порядочный Донъ-Кихотъ и никогда не дозволю себѣ оскорбить слабое и угнетаемое чудовищемъ мужемъ созданiе. Есть тутъ одна, — свѣжа, какъ розанчикъ, веселенькая такая, жаль только, что немножко любитъ посплетничать; говорятъ, что она въ родню пошла, покойница матушка ея по этой части достигла неизъяснимаго искусства. Ну да ничего, я поладилъ съ ней, и она передаетъ мнѣ всѣ мѣстные секреты, нисколько не задѣвая моей личности. Разъ она сказала мнѣ:
— Ахъ Боже мой, что́ это за народъ здѣсь, — отъ сплетенъ прохода нѣтъ. Ты говоришь то, а они ужь сейчасъ подумаютъ Богъ знаетъ что́ такое, и пошли обносить всѣмъ, что́ только въ голову придетъ.
Признаюсь, я былъ столько невѣжливъ, что посмотрѣлъ на нее широко раскрытыми отъ удивленiя глазами.
— Право такъ, прибавила она.
Я вдругь поправился и, сохраняя то же выраженiе лица, отвѣчалъ:
— Помилуйте, вы меня удивляете; неужели есть люди, которые не оставляютъ даже и васъ въ покоѣ?
Слово «васъ» я сказаль съ особенною выразительностью. Это ей понравилось.
— Да; вотъ вамъ примѣръ, какой у насъ народецъ.
— Ну, послѣ этого я и не знаю, что́ и сказать.
— Просто не жизнь, а мученiе.
— Да охота вамъ жить здѣсь, поѣзжайте въ Петербургъ, тамъ васъ оцѣнятъ.
— Это мое единственное желанiе, это мечта всей моей жизни... да нѣтъ, мужь и слышать не хочетъ; я, кажется, умру здѣсь отъ чахотки.
Я искоса и осторожно взглянулъ на нее, и усумнился.
— Помилуйте, какъ же это Иванъ Александрычъ не хочетъ сдѣлать вамъ угодное, да онъ послѣ того не умѣетъ цѣнить васъ! Боже мой, какъ слѣпы мужья! обладаютъ счастьемь и такъ мало цѣнятъ его. При этомъ я вздохнулъ. — Но впрочемъ, я какъ эгоистъ скажу: еслибы вы уѣхали отсюда, я бы лишился столькихъ прекрасныхъ минуть, какiя провелъ въ бесѣдѣ съ вами.
Сказано было бойко, и я боялся, что собесѣдница моя расхохочется мнѣ въ глаза, но вышло напротивъ: она посмотрѣла на меня прищурясь, кокетливо повертѣла головкой и погрозила пальцемъ. Этимъ и кончилась наша бесѣда.
Вотъ я и занятъ, вотъ я и веселъ; а вѣдь ты, увѣренъ я, сдѣлаешь гримасу и съ презрѣнiемъ скажешь: тѣмъ лучше для тебя!
Напиши, мудрецъ, какъ идетъ дядино дѣло, — это меня очень интересуетъ. Вотъ, если проиграеть-то: тогда онъ растопыритъ руки и возопiетъ: о, justitia! Это единственное латинское слово, которое онъ знаетъ. Прощай, наистрожайше тебѣ предписываю отвѣчать мнѣ сь первѣйшею почтою.
25-го iюня.
Ты вдаешься въ пресмѣшную крайность и мнѣ кажется, что берешь роль не по себѣ. Ты изо всѣхъ силъ хочешь казаться милымъ вѣтренникомъ. Не есть ли это доказательство того, что твое положенiе еще не установилось, что ты еще не успокоился? Но только, къ сожалѣнiю, дѣятельность свою обращаешь на предметы, недостойные ни твоей души, ни твоего сердца. Что ты на самомъ дѣлѣ не то, чѣмъ хочешь казаться, доказательство то, что понимаешь вещи и, если захочешь, можешь смотреть на нихъ серiозно; вспомни твое же письмо, по поводу настоящаго моего положенiя; однимъ словомъ, вспомни твое первое письмо ко мнѣ. Положимъ, что ты распрощался, какъ говоришь самъ, со всѣми внутренними тревогами, но ты распрощался насильно; сказать прямѣе — ты увидѣлъ, что крылья твои подвязаны, замѣть подвязаны, но не обрублены, такъ какъ мои, и побѣжалъ мелкою рысцою къ цѣли, заранѣе тобою самимъ предположенной. Я могу даже угадать эту цѣль: ты хочешь веселѣе пожить на семъ свѣтѣ, но смотри самъ, такъ ли это будетъ весело, какъ ты предполагаешь? Конечно и говорить нечего, что ты вдался въ крайность, и нелѣпо съ моей стороны доказывать тебѣ, что жена твоя сто́итъ тысячи разныхъ сосѣдочекъ, — это ты тамъ себѣ, какъ знаешь, такъ и дѣлай. Помни однако же, что оскорбляешь этимъ женщину, тебѣ близкую, а это, кажется, не въ твоихъ нравахъ. Но довольно, я оставляю назидательный тонъ проповѣдника и изъ карателя заблужденiй дѣлаюсь простымъ разкащикомъ.
Разузналъ я отъ хозяина, что дѣло твоего дяди въ рукахъ нѣкоего Якова Артамоныча. Я вооружился твердостью, постарался даже физiономiи своей придать серiозное, рѣшительное выраженiе и отправился въ присутственное мѣсто, въ коемъ производится дѣло. Подхожу я къ Якову Артамонычу и говорю:
— У васъ тутъ есть одно дело...
Но мнѣ не дали кончить.
— У меня не одно-съ, а много ихъ, отвѣчалъ онъ сурово, осматривая меня изъ подлобья.
Видя, что никакого поощренья мнѣ не оказывается, я немного позатруднился.
— Я хлопочу о дѣлѣ помѣщика Затишина.
— Хлопочете?
Это было произнесено протяжно и съ какимъ-то особеннымъ выраженiемъ.
— Да, меня просили.
— Пожалуйте на домъ ко мнѣ, а теперь некогда, отвѣчалъ мнѣ Яковъ Артамонычъ, значительно понизивъ голосъ.
Дѣлать нечего, справляюсь объ его квартирѣ, и въ шесть часовъ иду для окончательныхъ переговоровъ. Иду я одною улицею, иду другою, третьею; миную я одинъ переулокъ, другой, третiй; прихожу въ мѣста неизвѣстныя и мало населенныя; останавливаюсь у нѣкоего оврага, поросшаго былiемъ. По обѣимъ сторонамъ этого оврага стоятъ домики; изъ оконъ одного изъ этихъ домиковъ несутся звуки скрипки и умираютъ на днѣ оврага; въ этомъ-то самомъ домикѣ живетъ Яковъ Артамонычъ.
Послѣ нѣкотораго затрудненiя, я отворилъ дверь, вошелъ и увидѣлъ слѣдующее: на диванѣ, съ задумчивымъ и внимательнымъ выраженiемъ лица, сидитъ Яковъ Артамонычъ; съ боку его, у печки, помѣщается сухенькая, худощавая фигурка съ длинными волосами, полуотросшею бородой; голова этой фигурки почти лежитъ на скрипкѣ, а глаза довольно оживленные устремлены на одну точку въ окно, прямо по направленiю къ оврагу; сухощавая рука водитъ смычкомъ, смычокъ вырываеть изъ струнъ заунывные звуки чувствительной пѣсенки:
Выйду ль я на рѣченьку,
Посмотрю ль на быструю...
Мой приходъ прервалъ очарованiе; Яковъ Артамонычъ всталъ, погладилъ свои бурцы и произнесъ сначала: — а! а потомъ сказалъ: — милости просимъ.
Наигрывавшiй господинъ опустилъ свои руки на колѣни, такъ какъ были, одну со скрипкою, другую съ смычкомъ, и сталъ смотрѣть на меня довольно добрыми глазами, а потомъ счелъ за лучшее удалиться.
— Ну-съ, Яковъ Артамонычъ, что́ же вы мнѣ скажете?
— Прошу садиться.
Я селъ.
— Позвольте узнать ваше имя и отчество.
Я сказалъ.
— Давно ли вы изволили пожаловать въ нашъ городъ?
— Нѣтъ, недавно.
— Будьте знакомы.
— Съ удовольствiемъ. Ну что же, Яковъ Артамонычъ, какъ дѣло-то, о которомъ я васъ безпокоилъ?
— Дѣло-то... Не хотите ли чаю?
— Благодарю васъ, не хочется.
— Безь церемонiи, пожалуста. И Яковъ Артамонычъ вышелъ въ другую комнату и приказалъ подавать чай.
— Напрасно вы безпокоитесь...
— Э, полноте, что за безпокойство.
— Долго ли еще будетъ тянуться это дѣло?
— Нѣтъ, не думаю.
— А какъ же ?
— Да ужь, конечно, не на вѣки; мы и сами-то не вѣчны, а о дѣлахъ нашихъ и говорить нечего.
Туть я замѣтилъ, что вижу передъ собою приказнаго резонера, то-есть скучнѣйшую изъ скучнѣйшихъ личностей, особенно когда есть дѣло.
— Вѣдь дѣло, о которомъ я васъ прошу, правое.
— Правое, вы говорите-съ?
— Да.
— Вы играли когда-нибудь въ карточки?
Признаюсь, что этотъ обороть рѣчи изумилъ меня немало и я, сомнительно смотря на хозяина, отвѣчалъ:
— Да...
— И въ банчикъ играли?
— Игралъ.
— Слѣдовательно знаете, что тамъ есть и правая и лѣвая, да такъ и говорится: направо, налѣво.
— Ну-съ, что же изъ того?
— Да то-съ, что карта весьма часто, вмѣсто того, чтобы упасть на правую, какъ этого хочется, падаетъ на лѣвую-съ... Это все отъ случая.
Туть я понялъ въ чемъ дѣло.
— Истецъ останется вамъ благодаренъ, я напишу ему.
— Посмотримъ-съ, когда можно такъ сдѣлаемъ.
— Я навѣдаюсь къ вамъ недѣли черезъ двѣ, а до того времени, прошу васъ, Яковъ Артамонычъ, имѣть это дѣло въ виду.
— Будьте покойны; не упущу изъ виду. Да, знаете ли, что ужь за однимъ разомъ вамъ надо сходить и къ Семену Евдокимычу, — это тоже и отъ него зависитъ.
— Благодарю васъ за совѣтъ, схожу, а на васъ ужь позвольте надѣяться.
— Будьте благонадежны.
Въ это время принесли чай и вошелъ опять скрипачъ. Сколько я ни отказывался, а принужденъ былъ взять стаканъ и усѣсться съ нимъ у окна.
— Ну-ка, Иванъ Степанычъ, обратился къ тощей фигурѣ Яковъ Артамонычъ, — сыграй-ка что-нибудь, пока остынетъ чай. Потомъ, обратясь ко мнѣ, наклонилъ голову, сдѣлалъ значительное движенiе рукою и сказалъ: удивительный игрокъ! — вотъ послушайте.
Отъ этой похвалы скрипачъ какь-то съежился и въ замѣтномъ смущенiи, улыбаясь и несмотря на насъ, сталъ настраивать скрипку.
— Полноте вамъ, Яковъ Артамонычъ, какой я игрокъ! Имъ вѣрно удавалось слышать получше меня.
— А вотъ, сыграй-ка тамъ, свою какую-нибудь штучку, въ родѣ варiяцiй что ли...
Наконецъ раздались звуки; артистъ, дѣйствительно, заигралъ варiяцiи и, нельзя сказать, чтобы дурно. Яковъ Артамонычъ, поглаживая бурцы, смотрѣлъ на меня въ ожиданiи и съ нѣкоторымъ сомнѣнiемъ въ силѣ собственной похвалы. Когда артистъ кончилъ, я взялъ шляпу, сказалъ нѣсколько словъ одобренiя и сталъ прощаться.
— А что́ я вамъ говорилъ? замѣтиль торжествующiй Яковъ Артамонычъ.
Я опять похвалилъ.
— Конечно и его критикуютъ, безъ этого нельзя, а мастеръ своего дѣла. Еслибъ отъ меня зависѣло, я сдѣлалъ бы его первымъ скрипачемъ въ мiрѣ. Онъ вѣдь прежде, какъ и я, состоялъ на службѣ, да не захотѣлъ; къ музыкѣ сильно пристрастился.
Наконецъ я распрощался съ Яковомъ Артамонычемъ, обѣщавшись навѣдаться къ нему черезъ двѣ недѣли.
Распоясывайся теперь твой дядя; я написалъ ему: какъ ты думаешь, не заупрямится онъ? По моему, лучше было бы, еслибъ прислалъ денегъ: скорѣе кончилось бы дѣло.
Завтра пойду къ Семену Евдокимычу: о похожденiи къ этому персонажу я напишу въ слѣдующемъ письмѣ. Прощай!
12 iюля.
Ты ошибаешься, другъ мой, думая, что я разыгрываю роль. Надѣюсь, что ты не разумѣешь меня за фата, который съ намѣренiемъ кривляется и рисуется передъ почтеннѣйшею публикою. Если изъ тебя обстоятельства сдѣлали такого серiознаго мужа, то согласись, что на меня они должны имѣть какое-нибудь другое влiянiе, потому что всѣхъ подъ одну мѣру не подгонишь. Согласись, что мои обстоятельства, и прошедшiя и настоящiя, мое положенiе, настоящее и будущее, далеко не такъ печальны, какъ твои, а слѣдовательно и взглядъ на жизнь у меня долженъ быть поверхностнѣе и веселѣе. Вѣдь и я тоже пробовалъ браться за то и другое, вѣдь и я тоже волновался разными нравственными побужденiями; но видя, что все какъ-то плохо клеится, я отложилъ всякое попеченiе и стараюсь теперь только объ одномъ, чтобы не уронить въ себѣ достоинства человѣка. Ты скажешь, что я мелко брожу, хлопоча только объ одномъ этомъ. Но что же дѣлать? — боюсь утонуть, забравшись въ глубь. Другъ мой, вѣдь не я одинъ такой плохой пловецъ; вспомни всѣхъ лучшихъ нашихъ знакомыхъ. Остается только утѣшиться тѣмъ, что причина нашего безсилiя не вся лежить въ нашей натурѣ, а есть еще что-то другое, мѣшающее намъ пуститься въ дальнiй и трудный путь. Ходить-то насъ выучили, да дороги-то не показали, и мы бродимъ ошупью, сами не знаемъ куда попадемь, и если ошибемся разь, другой, третiй — послѣ уже не хватаеть какь-то силъ и увѣренности выйдти на настоящiй путь, а идемъ уже по тому, который ближе да полегче.
Женѣ моей все еще нездоровится и какъ-будто хуже.
— Отчего ты захворала? спросилъ я у ней.
— По росѣ ходила — простудилася, какъ говорится въ русской пѣсенкѣ, отвѣчала она, улыбаясь.
Я распросилъ, какой лучше докторъ, и получивъ свѣдѣнiе, что лучше Ивана Карлыча и отыскать трудно, послалъ за нимъ. Явился чистенькiй, щеголеватый господинъ, съ развязными манерами и никогда не упускающiй случая полюбоваться въ зеркало на свою физiономiю.
— Кто же у васъ больной? спросилъ онъ меня, послѣ первыхъ наивѣжливѣйшихъ привѣтствiй.
— Моя жена.
— А! произнесъ Иванъ Карлычъ, прiосанившись и заглянувши на себя въ зеркало.
Я провелъ его къ больной.
— Позвольте вашъ пульсъ.
Иванъ Карлычъ взялъ руку и держалъ ее нѣсколько времени, изящно наклонившись, чуть-чуть прикасаясь къ ней пальцами своей руки, какь-будто бы онъ касался къ чему-нибудь тающему.
— Позвольте вашъ язычокъ, сказаль онъ, очень бережно опуская руку жены. Гм! Что вы чувствуете?
— Жаръ.
— Гм! Вамъ нужно... какъ бы вы думали, что́ вамъ нужно?
— Здоровья я думаю.
— Весьма основательно-съ. Ну, а чтобы получить желаемое вами здоровье?
— Лѣчиться, конечно.
— Точно-съ. А чтобы успѣшнѣе пошло лѣченье вамъ необходимо не думать о своей болѣзни и такъ-сказать забыть, что вы больны.
При этомъ Иванъ Карлычъ весело и самодовольно улыбнулся. Женѣ видимо наскучила болтовня лѣкаря, и она сказала медленно.
— Хорошо.
Иванъ Карлычъ ловко поклонился.
— А теперь я вамъ пропишу рецептъ.
Окончивши это дѣло, Иванъ Карлычъ расшаркался и сказалъ, обращаясь къ женѣ:
— Въ скоромъ времени я буду имѣть честь видѣть васъ здоровою, веселою и въ полномъ цвѣтѣ силъ и красоты.
За тѣмъ Иванъ Карлычъ, мимоходомъ взглянувъ на себя въ зеркало, вышелъ вмѣстѣ со мной.
— Вы за лѣкарствомъ извольте посылать не въ эту аптеку, которая не далеко отъ васъ; тутъ все лежалые медикаменты, порченые, а вы извольте посылать къ аптекарю г-ну Небелю.
Послѣ я узналъ, что аптекарь, г. Небель, Ивану Карлычу сродни.
Я уѣхалъ разсѣять свою скуку къ той дамѣ, о которой я писалъ тебѣ а вечеромъ жена совершенно неожиданно спросила у меня:
— Что же ты мнѣ ничего не скажешь, пишетъ ли тебѣ Николай Васильичъ?
— Какъ же, говорю я, пишетъ.
— Ну что онъ, какъ его дѣла?
— Ничего, все трудится, сражается съ бурною житейскою волною.
Мою риторику она приняла холодно, а улыбка, ее сопровождавшая, ей не понравилась.
— Что же тутъ забавнаго? сказала она. — Напиши ему, что я отъ всего своего больнаго въ настоящее время сердца желаю ему выйдти побѣдителемъ.
Прощай. Ожидаю отъ тебя грамоты, а теперь ложусь спать и не хочу больше слушать этого соловья, который трещитъ въ моемъ зеленомъ саду.
23-го iюля.
Ты передалъ мнѣ слово утѣшенiя отъ больной твоей Марьи Васильевны. Вполнѣ цѣню присланное мнѣ ласковое слово утѣшенiя, которое сказано оть глубины больнаго сердца, и которое отрадно отозвалось въ больной душѣ моей. Прочти эти строки Марьѣ Васильевнѣ: онѣ вызваны не холоднымъ умомъ, какъ этого требуетъ обыкновенная вѣжливость, а вызваны онѣ порывомъ благодарной души, давно уже отвыкшей отъ словъ сочувствiя. Позволь однако сказать, отчего ты не позаботишься найдти получше доктора, а отысканный тобою, судя изъ твоихъ же словъ, больше заботится самъ о себѣ, нежели о своихъ больныхъ, и какъ наконецъ тебѣ не стыдно оставлять больную женщину и рыскать Богъ знаеть гдѣ? Теперь я дѣйствительно убѣждаюсь, что ты убиваешь самъ въ себѣ всѣ добрыя побужденiя и только и дѣлаешь, что веселенько смотришь на жизнь. Положимь, что это еще туда-сюда, что это извиняется многимъ, но зачѣмъ же другимъ-то, съ кѣмъ связана твоя судьба, зачемъ имъ-то дѣлать непрiятности?
Все это я наговорилъ конечно не съ тою цѣлью, чтобы сказать самому себѣ: я его исправлю; онъ, послушавъ гласа моего, обратится вспять! Нѣтъ, другъ мой, — я говорю тебѣ это по праву нашихъ добрыхъ отношенiй и изъ сочувствiя къ больной Марьѣ Васильевнѣ, которая достойна сочувствiя людей и повыше меня. Къ тому же, зная твой умъ и душу, — я въ правѣ иногда искать въ тебѣ чего-нибудь серiознѣе и, не найдя, высказать свое сожалѣнiе.
Теперь о дѣлѣ твоего дяди и прочихъ житейскихъ исторiяхъ.
— Никита Семенычъ, спрашиваю я у своего хозяина, — не знаете ли вы, что за человѣкъ Семенъ Евдокимычъ?
— Какъ не знать, а что?
— Мнѣ нужно съ нимъ познакомиться.
— Совѣтую вамъ, совѣтую; вотъ у кого молодымъ людямъ-то учиться уму-разуму.
— Почему же?
— О! голова, я вамъ скажу. Вотъ юристъ, такъ юристъ; это рѣдкiй, рѣдкiй человѣкъ. Онъ обо всемъ съ вами станетъ говорить: и о дѣлахъ, и о законахъ, и о литературѣ, даже, если вамъ угодно, такъ и о затменiи солнца и обо всѣхъ наукахъ. Да какъ говорить!
— Ну, а деньги онъ по дѣламъ беретъ?
— Въ этомъ кто не грѣшенъ? За то ужь если возьметъ, такъ не даромъ.
Плохо, подумалъ я.
— Ну, а даромъ онъ беретъ или нѣтъ?
— Кто же отъ добраго откажется? замѣтилъ Никита Семенычъ, прiятно улыбаясь, какъ-будто въ это время ему самому давали деньги.
— Скажите пожалуста, гдѣ онъ живетъ?
— Да его теперь нѣтъ въ городѣ, онъ будетъ не раньше какъ черезъ недѣлю.
Ну, слава Богу, а черезъ недѣлю я получу ответъ отъ твоего дяди и тогда уже буду дѣйствовать смѣло и напрямикъ.
О себѣ, я право не знаю, что́ и сказать. Вседневная жизнь моя идетъ ровно, такъ ровно, что даже становится досадно, — и въ часъ дурнаго расположенiя духа я сравниваю ее съ стоячимъ гнилымъ болотомъ, чрезъ которое что тамъ ни проходи, ничего не отразитъ его мутная заплеснѣвшая поверхность. Но иногда, повѣряя себя, я остаюсь доволенъ тѣмъ, что не заглохли еще во мнѣ, по крайней мѣрѣ, добрыя побужденiя и что не покидаетъ меня надежда стать когда-нибудь на прямую дорогу. Эти минуты, впрочемъ, очень рѣдки, и я радъ имъ, какъ добрая старушка мать, встрѣчающая своего любимаго сына после долгой разлуки.
Поблагодари за меня еще разъ Марью Васильевну и скажи, что я убѣжденъ въ ея скоромъ выздоровленiи, потому что ея удѣлъ — не страдать и болѣть, а приносить утешенiе больнымъ и страдающимъ.
5-го августа.
Судя по строгому тону твоего письма, я заключилъ, что оно писано тобою въ ту печальную минуту, когда ты сравниваешь жизнь свою съ гнилымъ, заплеснѣвшимъ болотомъ. Вотъ что́ значитъ привыкнуть смотрѣть на все съ серiозной точки, какъ смотришь ты: сейчасъ изь мухи выйдетъ слонъ. Я очень радъ, что со мною не случается подобнаго несчастiя, оттого и жизнь моя не въ застоѣ, оттого она и не походитъ на заплеснѣвѣлое болото, а течетъ себѣ гдѣ тихо, а гдѣ журча, подобно маленькому, но свѣтлому ручейку. По моему гораздо лучше и спокойнѣе переходить въ бродъ и достигать мѣста хоть сколько нибудь удобнаго, нежели пускаться въ глубину съ опасностью утонуть хотя бы и для того, чтобъ найдти чудо изъ чудесъ. Намъ очень и очень рѣдко удается видѣть счастливцевъ, достигшихъ этой цѣли, а чаще и больше всего мы видимъ утопающихъ и погибшихъ. Вѣдь что́ тамъ ни говори, а у человѣка есть врожденный инстинкть и самосохраненiе, и желанiе прiятнѣе и веселѣе провесть жизнь. Этотъ-то инстинктъ я и развиваю въ себѣ.
Жена моя — которой, мимоходомъ сказать, я непрiятностей никакихъ не дѣлаю, какъ это показалось тебѣ, — все еще нездорова; она съ удовольствiемъ приняла твою благодарность и сказала:
— Бѣдный Николай Васильевичъ! Неужели навсегда суждено молчать его доброй душѣ и благородному сердцу?
— Въ томъ-то и бѣда, отвѣчалъ я, что онъ никакъ не хочетъ заставить все это молчать. Напротивъ, они у него, кажется, болтаютъ безъ умолку и не даютъ ему покоя.
Она хотѣла что-то еще говорить, но ослабѣла, опустила голову на подушки и сказала только.
— Ты все шутишь.
Въ одномъ, впрочемъ, я послушался тебя: я сижу теперь дома, хотя, признаться сказать, отъ времени до времени переношу ужаснѣйшую скуку. Ведь согласись самъ, что я не желаю усилить болезнь жены; это, исключая всѣ другiя серiознейшiя причины, — для меня же хуже; но что же я и сдѣлаю? Все развлеченiе мое теперь состоитъ только въ томъ, что я наблюдаю внимательно личности, которыя прiѣзжаютъ навѣстить мою жену и на которыхъ я прежде не обращалъ никакого вниманiя, не смотря на то, что встрѣчался съ ними довольно частенько.
Вчерашнiй день, въ одиннадцать часовъ утра, прiехала къ намъ одна изъ дальнихъ сосѣдокъ, Марья Никитишна.
— Ахъ какъ я рада, какъ я рада! вскричала она, увидѣвъ жену и цѣлуя ее съ видимымъ желанiемъ сдѣлать это какъ можно любезнѣе и задушевнѣе.
Жена посмотрѣла на нее молча, вѣроятно затрудняясь отгадать, чему именно рада Марья Никитишна; потомъ сказала изъ вѣжливости.
— И мне очень прiятно.
— Вѣдь вы знаете, Марья Васильевна, что? Да нѣтъ, я и говорить не хочу.
— Что же такое, Марья Никитишна? скажите, замѣтилъ я.
— Да нѣтъ, это такъ... какъ бы вамъ сказать... да нѣтъ это удивительно.
— Вотъ то-то и хорошо, что удивительно. Скажите, пожалуста; мы съ женой любимъ все удивительное.
— Вѣдь мнѣ сказали, что вы, Марья Васильевна, уже кончились. А! чего не выдумаютъ люди-то! Ну ужь я отдѣлаю этихъ Каляевыхъ.
При этомъ Марья Никитишна быстро развязала ленты чепца, какъ бы приготовляясь къ борьбѣ на распашку. Мы молчали.
— Ну, ужь за то какъ же я рада теперь, какъ рада!
И Марья Никитишна опять поцѣловала жену, а потомъ сѣла и продолжала:
— Ну, ужь какимъ вы раемъ обладаете! какъ все у вась хорошо, мило, чудесно! какъ ровна дорога, какой мостикъ, и около самаго дома не пустырь какой-нибудь, а все зелень и зелень! Ну, ужь я не видала такой прелести, — все хорошо, мило, чудесно!
Я поклонился, а жена моя замѣтила, что это не рѣдкость, что у другихъ еще и лучше бываеть. Но Марья Никитишна рѣшилась защищать свое убѣжденiе.
— Нѣтъ, нѣтъ, такой прелести я нигдѣ не видывала. И домикъ у васъ какъ хорошо и удобно выстроенъ; я сейчасъ это замѣтила.
Я невольно улыбнулся и, о варваръ! не умѣлъ скрыть улыбки.
— Вы не вѣрите мнѣ? Нѣтъ, я говорю правду; дай Богъ вездѣ встрѣчать такое примѣрное устройство.
Но я улыбнулся вовсе не тому, что не вѣрилъ Марьѣ Никитишнѣ, а мнѣ было, гораздо прежде этого, сообщено тою дамочкой, что́ собирается умирать отъ чахотки, что Марья Никитишна куда ни прiѣдетъ — вездѣ заводитъ одну и ту же пѣснь.
Потолковавь еще кое-о-чемъ, близкомъ сердцу, Марья Никитишна вдругъ засуетилась.
— Однако мнѣ пора.
— Куда же вы, Марья Никитишна, останьтесь у насъ обѣдать.
— Нѣтъ, нѣтъ, никакъ нельзя. У Рѣпиныхъ сегодня крестины, — я туда; это я, любя васъ, заѣхала узнать, и ужь какъ теперь рада, что все благополучно. Поскорѣе только выздоравливайте.
Говоря это, Марья Никитишна завязывала передъ зеркаломъ ленты своего чепца.
— Ахъ, какiя у васъ миленькiя вещички, воскликнула она, оглядывая бездѣлушки, стоявшiя на столѣ, — просто прелесть! Это вы съ собой привезли?
— Да.
— Какая прелесть!
Потомъ, когда я провожалъ Марью Никитишну до экипажа, она сочла долгомъ заглянуть въ садъ.
— Ахъ, какой садикъ, какой садикъ — это очарованiе, и тѣни много. Какъ все у васъ хорошо, мило, чудесно!
Наконецъ эта милая персона укатила на отличныхъ своихъ лошадяхъ, въ чудесномъ своемъ экипажѣ.
Едва только успѣлъ я возвратиться въ комнату, взять книгу и развернуть, съ намѣренiемъ читать вслухъ для жены, какъ снова послышался стукъ экипажа.
— Кто бы это? сказалъ я, опуская книгу.
— Должно-быть, еще кто-нибудь услышалъ, что я умерла, замѣтила жена.
Черезъ нѣсколько минутъ вошла церемонная барыня. Это такимъ образомъ прозвали здѣсь одну изъ самыхъ достаточныхъ помѣщицъ.
Церемонная барыня была одѣта въ темное платье, на рукахъ черныя перчатки, которыя снимались весьма рѣдко, на головѣ шляпка изъ малиноваго бархата съ отброшеннымъ вуалемъ; вошла она поступью тихою и важною, опустивъ глаза. Мы раскланялись.
— Вы все больны, все нездоровы, моя Марья Васильевна, начала церемонная барыня разсчитанно-протяжнымъ и выражающимъ чувство голосомъ.
— Что́ дѣлать, Ольга Павловна, все нездоровится.
Церемонная барыня подошла поближе къ больной и окинула ее долгимъ, очень долгимъ и задумчивымъ взглядомъ.
— Это не хорошо, ахъ, какъ не хорошо!... и со стороны смотрѣть больно.
При этомъ Ольга Павловна отвела свой сострадательный взоръ отъ больной и задумчиво стала смотрѣть въ окно.
— Садитесь, Ольга Павловна, пожалуста.
Церемонная барыня поклонилась и медленно, церемонно подошла къ креслу и сѣла.
— У меня тоже старший сынъ захворалъ недавно, начала она, смотря на одну точку, — ахъ, какой бѣ..дный, бѣ...дный ребенокъ.
Я изъявилъ сожалѣнiе и въ то же время счелъ не лишнимъ отозваться объ этомъ ребенкѣ съ самой выгодной стороны.
— И вы замѣтили? Да... ми...лый, ми...лый ребенокъ.
Въ это время послышался стукъ и говоръ нѣсколькихъ голосовъ въ сосѣдней комнатѣ.
— Кто тамъ? спросилъ я невольно.
— Это я и пять человѣкъ моихъ дѣтей, былъ отвѣтъ.
— А, это вы Петръ Савичъ?
— Я самъ-съ, собственною персоной и другими пятью, тоже почти собственными персонами.
Но я не стану тебѣ наскучать подробностями общаго разговора, перебиваемаго шумомъ ребятишекъ Петра Савича. Да впрочемъ Петръ Савичъ вообще не любитъ разглагольствовать и болтать о пустякахъ; онъ любить закидывать серiозными мыслями, въ родѣ слѣдующихъ: — жизнь есть временное испытанiе, а смерть есть временный сонъ. Слѣдовательно, Петра Савича было не замѣтно; онъ дѣйствовалъ только за обѣдомъ.
Вотъ теперь вечеръ; мнѣ стало скучно, и я постарался разсѣять себя этимъ письмомъ, которое, признаться сказать, вышло таки немножко длинновато. Что́-то ты подѣлываешь, что́ ты своею многодумною головой подумываешь? Надѣюсь, ты теперь меня бранить не станешь, да и впередъ: «будьте покойны, останетесь довольны», какъ говорятъ горничныя.
10-го августа.
Еслибы я былъ сколько-нибудь похожъ на любезника, я разсыпался бы предъ Марьей Васильевной въ самыхъ сладенькихъ фразахъ, выражающихъ благодарность за ея дѣйствительно теплое сочувствiе къ моему настоящему положенiю. Но я въ этомъ придерживаюсь старой истины: кто молчитъ, тотъ глубже чувствуетъ. Я все и вполнѣ чувствую и молчу.
На тебя же нападаю вовсе не за то, чтобы подозрѣвалъ въ тебѣ что-нибудь дурное, и осуждаю только твой слишкомъ легкiй образъ мыслей.
Однако, что жь это такъ долго больна Марья Васильевна? Что у ней за упорная болѣзнь такая? Отъ души жаль мнѣ ее; вѣдь она единственная женщина, которую я знаю и которая именно достойна названiя женщины. Но сожалѣнiемъ тутъ нисколько не поможешь. Что же ты, перемѣнилъ доктора? Коли въ вашихъ краяхъ нѣтъ хорошаго, такъ можно отсюда пригласить; здѣсь есть нѣсколько, знающихъ свое дѣло. Вѣдь этимъ шутить нельзя.
Дѣло твоего дяди клонится въ его пользу; онъ сначала погорячился, а потомъ сдѣлалъ такъ, какъ я совѣтовалъ ему; хлопотъ было впрочемъ довольно, и они сопровождались занимательными подробностями; но въ настоящее время я въ какомъ-то странномъ состоянiи и рѣшительно не хватаетъ духу описывать тебѣ всѣ штуки. Даже и писать больше ни о чемъ не могу. Прощай, кляняйся Марьѣ Васильевнѣ, да увѣдомь меня поскорѣе: поправляется ли ея здоровье, и какiя надежды подаетъ исходъ болѣзни?
Въ моей квартирѣ подымается веселье, это хозяйская дочь выходитъ замужъ; одинъ я, говоря слогомъ прежнихъ стихотворцевъ, чуждъ радостямъ толпы и смотрю на все угрюмо, затаивъ въ душѣ своей муки. Еще разъ прощай; извини за отрывочность письма: я сказалъ тебѣ причину.
17-го августа.
Глубокая ночь, а я еще не сплю, да и спать не могу. На меня вдругъ повѣяло чѣмъ-то давно забытымъ; сердце мое такъ больно сжалось.
Жена моя пугаеть меня. Она почти при смерти, и что́ съ ней дѣлать — не знаю. Сего дня я вошелъ къ ней утромъ и говорю:
— Ну что́, какъ ты себя чувствуешь? Она слегка повернула ко мнѣ голову, и я замѣтилъ въ ней усилiе протянуть мнѣ руку.
— Хорошо, кажется, сказала она тихо и медленно, закрывая свои впавшiе отъ изнуренiя глаза.
— Да вѣдь ты же должна чувствовать, что́ съ тобою дѣлается?
— Да, я чувствую.
— Что́ же такое?
— Я чувствую, что...
— Ну?
— Что я умру.
Сказавши это, она употребила усилiе, приподнялась немного и пристально стала смотрѣть на меня. Большiе голубые глаза ея были сухи, и въ нихъ я замѣтилъ неестественный блескъ. Признаюсь, другъ мой, я почувствовалъ, что блѣднѣю.
Постоявъ возлѣ нея нѣсколько минутъ совершенно растерянный, я повернулся и хотѣлъ выйдти.
— Куда же ты?
— Я пошлю за докторомъ.
— За докторомъ... ну, хо..ро...шо.
Прiѣхалъ Иванъ Карлычъ, сначала на себя посмотрѣлъ въ зеркало, потомъ на больную, потомъ кивнулъ мнѣ значительно головою, и мы вышли въ другую комнату.
— Дѣло требуетъ серiознаго разсмотрѣнiя, началъ онъ.
— Такъ что же нужно? вскричалъ я.
— Нужно консилiумъ, я въ такихъ обстоятельствахъ говорю откровенно, не щадя своего самолюбiя. Я извѣщу другихъ, и къ вечеру мы будемъ.
Иванъ Карлычъ поспѣшно выбѣжалъ изъ комнаты.
Я воротился къ женѣ и старался, сколько могъ, успокоить ее; мнѣ впрочемъ не вѣрится, чтобы изъ этого вышло что-нибудь очень серiозное. Какъ-то странно и не въ моемъ духѣ предвидѣть несчастiя. Однако, все какъ-то неловко, неспокойно, такъ и подмываетъ противъ воли. Но все еще я, сколько могъ, былъ покоенъ, до тѣхъ поръ, пока не подъѣхали къ моему дому два тарантаса, и не вошли въ комнаты четыре господина. Звукъ ихъ шаговъ отозвался въ моемъ сердцѣ, и я почувствовалъ страхъ, который испытывалъ въ дѣтствѣ, слушая сказку няньки, особенно при словахъ: «котлы кипятъ чугунные, ножи точатъ булатные, меня, козла, рѣзать хотятъ».
Придуманное врачами средство подѣйствовало на больную; она теперь стала спокойнѣе, и вотъ только что уснула.
Этотъ день стоилъ мнѣ много; всѣ малѣйшiя подробности врѣзались въ мою память и я, кажется, не забуду его чрезъ сто лѣтъ. Особенно памятна мнѣ та минута, когда, во время совѣщанiя доктора, меня позвали къ женѣ. — Я хочу послать за священникомъ, сказала она, когда я вошелъ къ ней. Я не зналъ, что́ сказать и только стоялъ и смотрѣлъ на нее. — Пожалуста, прибавила она. Я вышелъ молча и сдѣлалъ распоряженiе.
Я ни о чемъ теперь не могу размышлять; образы и звуки потеряли всякую опредѣленность, мысли и чувства спутались, и изъ всего хаоса ясно вижу только блѣдное лицо моей больной жены, и это лицо такъ кротко, такъ странно-спокойно, что невольно наводитъ на меня ужасъ.
30-го августа.
Прошелъ только одинъ мѣсяцъ съ тѣхъ поръ, какъ я писалъ тебѣ, и мнѣ кажется, что я пережилъ годы. Но я начну сначала, то-есть съ того времени, когда... нѣтъ, я рѣшительно не могу слѣдить шагъ за шагомъ, минуту за минутой; всѣ событiя послѣдняго времени отодвинулись отъ меня куда-то далеко, оставивъ за собою пустое пространство, озаренное тусклымъ и страннымъ свѣтомъ. Только одна картина тревожить мое воображенiе, только тотъ свѣтъ, который лежитъ на ней, рѣжеть мнѣ глаза.
Я стою у постели умирающей жены; она говоритъ отрывисто, потому что спѣшитъ говорить, чувствуя, что скоро придется ей замолкнуть навсегда. Я ловлю каждое ея слово, и каждое ея слово, глубоко западая вь мою душу, глухою болью отзывается во всемь моемъ организмѣ. Я силюсь преодолѣть себя, силюсь усмирить вь себѣ внутреннюю тревогу и не знаю почему — не могу. Я говорю самъ себѣ: «вѣдь все равно ужь теперь, такъ не лучше ли перенесть безъ боли, безъ муки и рань?» Но я еще не прiобрелъ твердости духа, я еще молодъ.
— Я знаю, что тебѣ сначала будетъ жаль меня, говоритъ жена, но послѣ, да впрочемъ...
— Мнѣ всегда будетъ жаль тебя, отвѣчалъ я, и почти готовъ былъ плакать, но нарочно, употребивъ надъ собою усилiе, прибавилъ какь-будто равнодушнымъ голосомъ: — я такь привыкъ къ тебѣ...
— Знаю, знаю, что ты привыкь, оттого-то привыкнешъ и безъ меня... да я и не хочу, я даже прошу отъ тебя, теперь же, съ первой минуты, когда меня не станетъ, совершеннаго равнодушiя..
Проговоривъ это, она закрыла глаза въ совершенномъ изнеможенiи. Мнѣ опять стало жаль ея до слезъ, я наклонился, чтобы подслушать ея дыханiе, а между тѣмъ сердце мое какь-будто рѣзали ножомъ.
— Нѣтъ, ты не думай, заговорилъ я робко, почти у самаго ея уха, — ты всегда...
— Другъ мой, оставимъ это... прошептала она.
Я замолчалъ, желая успокоить ее, и свой безсознательный взоръ отъ добраго, страдальческаго лица Маши, перенесъ за окно на широкое поле.
— Скажи ему, что я его помнила... начала она опять.
— Кому?
Но отвѣта не было, и мнѣ показалось, что она говоритъ безъ сознанiя.
— Передай ему мое послѣднее желанiе... жить...
Я молчалъ.
— Передашь?
— Непремѣнно, отвѣчалъ я машинально.
— А ты простишь меня?
— Въ чемъ же, другь мой? ты прости меня.
— Нѣтъ, нѣтъ... ты... меня прости.
— Отъ всей души, да мы еще поживемъ, что ты ужь такъ!
— Прощаешь?
Я взялъ ея исхудавшую руку и поцѣловалъ.
— Зачѣмъ?.. ты поцѣлуй меня по-братски.
Я исполнилъ ея желанiе; невольныя слезы покатились изъ моихъ глазь и упали на ея лицо.
— Я жь тебѣ говорила... но я не могу... скажи ему... прощай!
Больше она не сказала ни слова...
Я постоялъ минутъ десять около постели, потомъ походилъ по комнатѣ самъ не давая себѣ отчета, что́ дѣлаю, и пошелъ на балконъ.
Помню, и не знаю почему помню, что мнѣ прежде всего попалась дѣвчонка Палашка.
— Умерла, сказалъ я ей. Потомъ встрѣтилъ Григорiя и ему сказалъ: — умерла!
Очень хорошо также врѣзалась въ мою память картина, которую я увидѣлъ съ балкона, картина, давно уже мнѣ извѣстная, но измѣнившаяся въ моихъ глазахъ по времени и обстоятельствамъ. Съ юга свѣтило солнце, на сѣверѣ столпились облака, казавшiяся отъ солнечныхъ лучей, на нихъ падавшихъ, сплошною тучей, на темномъ фонѣ которой ярко рисовалась бѣлая церковь. Но мнѣ досадно было видеть предъ собой какой бы то ни было предметъ; мнѣ хотелось все сгладить, счистить, чтобы озадачить взоръ свой безпредѣльностью и занять свою мысль чѣмъ-нибудь очень, очень далекимъ, заглушивъ все, что́ я видѣлъ и слышалъ около себя.
Долго я простоялъ на балконѣ; и вотъ вижу подъѣхалъ священникъ, я послалъ его встрѣчать, и опять странность, — замѣтилъ, что онъ, вѣроятно въ передней, обмѣнялъ свою поношенную рясу, въ которой прiѣхалъ, на новую.
Ну, а дальше извѣстная исторiя, но для меня теперь уже и чрезчуръ извѣстная!
Больше я ничего тебѣ не напишу; я не въ состоянiи тревожить прошлое и мучить себя тяжелымъ воспоминанiемъ. Если можешь, прiѣзжай пожалуста ко мнѣ, а теперь прощай. Я, впрочемъ, хотѣлъ бы видѣть тебя непремѣнно.
Съ яснаго, безоблачнаго неба свѣтило осеннее солнце; не было ни жара, ни пыли, и въ прозрачномъ воздухѣ даже далекiе предметы очерчивались во всѣхъ своихъ подробностяхъ. Утро только что началось. По вьющейся между пашнями проселочной дорогѣ, къ имѣнiю Затишина подъѣзжалъ его старый товарищъ, Николай Васильичъ Безкровный. Задумчивымъ, но спокойнымъ взоромъ смотрѣлъ онъ впередъ себя на далекiе лѣса, на сжатый и сложенный въ копны хлѣбъ и чернѣющiя вдали деревеньки. Не доѣзжая версты полторы до мѣста назначенiя, онъ спросилъ у ямщика, указывая налѣво.
— А это что за деревня?
— Это село; сюда приходомъ всѣ окольные, верстъ на пять; при этомъ онъ очертилъ кнутомъ горизонтъ.
— Значитъ, и имѣнiе помѣщика Затишина?
— Оно ближе всѣхъ.
— Хорошо. А черезъ него можно проѣхать къ Затишину?
— Да чрезъ него-то и дорога лежить.
Безкровный замолчалъ, и когда въѣхалъ въ село, велѣлъ везти себя къ церкви. Извощикъ изъ подлобья осмотрѣлъ своего сѣдока, и спустя нѣсколько, спросилъ его нерѣшительно:
— А что, ваше благородiе, вы не съ родни ли отцу дьякону?
— Нѣтъ, вези скорѣе.
Минутъ чрезъ пять Безкровный вошелъ въ церковную ограду, осматриваясь на всѣ стороны.
За полчаса передъ этимъ, Затишинъ вышелъ на балконъ. Какой чудесный день! сказалъ онъ, впрочемъ довольно лѣниво, вглядываясь въ даль, потомъ велѣлъ себѣ осѣдлать верховую лошадь и поѣхалъ по дорогѣ, ведущей къ селу.
Поднявшись на гору, отъ которой до села, стоявшаго въ небольшой ложбинѣ, оставалось нѣсколько саженей, онъ хотѣлъ повернуть вправо, къ лѣсу, но туть вниманiе его невольно обратилось на человѣческую фигуру, вышедшую изъ двери церковной ограды и сѣвшую въ экипажъ, запряженный тройкой почтовыхъ лошадей. Затишинъ остановился; минуты чрезъ двѣ тройка прибѣжала къ тому мѣсту, гдѣ былъ Затишинъ.
— Стой! крикнулъ онъ вдругъ.
Ямщикъ нерѣшительно одержалъ лошадей. Безкровный взглянулъ и сдѣлалъ невольное движенiе.
— Ну, ужь ступай, ступай, отозвался Затишинъ, — да скорѣе! я за тобой, а то мнѣ некуда дѣвать вотъ эту животину, сказалъ онъ, гладя свою лошадь и улыбаясь.
Тройка быстро тронулась съ мѣста, звуки колокольчика слились въ одинъ. Во всю дорогу Безкровный оглядывался назадъ, но Затишинъ махалъ ему рукою и кричалъ весело: — маршъ, маршъ!
— Ну, теперь дома, дорогой мой гость, сказаль Затишинъ, слѣзая съ лошади у подъѣзда своего дома: — милости просимъ отдохнуть, странствующiй рыцарь печальнаго образа.
Друзья вошли въ комнату и, подавши другъ другу руку, обнялись.
— Ну, постой же, ты вѣроятно, слѣдуя обычаю предковъ, напьешься съ дороги чаю?
— Не прочь.
— Да, вѣроятно, захочешь-таки и умыться и немножко по-обчиститься.
— Не худо и это.
— Ну хорошо, я распоряжусь всѣмъ этимъ, а ты, пока ложись воть на этоть диванъ и отдохни.
Чрезъ полчаса друзья сидѣли вмѣстѣ; передъ ними стоялъ чай и завтракъ.
— Хорошо, что ты теперь прiѣхалъ; а то бы чрезъ недѣлю пожалуй что и не засталъ бы меня здѣсь.
— Какъ такъ?
— Да такъ, я хочу уѣхать куда-нибудь: что́ я здѣсь буду дѣлать?
— А въ другомъ мѣстѣ что́?
— Тоже, кажется, ничего, да за то это ничего все-таки будетъ имѣть какой-нибудь смыслъ.
— Ты, кажется, нисколько не перемѣнился, сказалъ Безкровный, пристально смотря въ лицо своему хозяину.
— Да къ чему мѣняться, зачѣмъ лѣзть въ чужую кожу, или рядиться въ чужiя перья?
— Какъ ты страненъ, тебя трудно понять.
— О! моя душа — просто темный лѣсъ! Ну, а почему же ты такъ думаешь?
— Да какъ же! Послѣднее твое письмо говорило совсѣмъ другое о настроенiи твоей души.
Затишинъ немного задумался.
— Да, пожалуй, что и другое... проговорилъ онъ медленно, смотря въ сторону.
Послѣ этого друзья перемѣнили разговоръ; Затишинъ сталъ передавать гостю своему намѣренiя, что́ онъ будетъ дѣлать, куда сначала поѣдетъ и куда послѣ. Въ подобныхъ разговорахъ и отдыхѣ прошелъ весь день до самаго вечера.
— Ну, дорогой гость мой, ты, вѣроятно, при всѣхъ своихъ прочихъ достоинствахъ, вдобавокъ еще и любитель природы. Вѣдь такъ?
— Угадалъ.
— Ну вотъ видишь, я вѣдь читаю въ сердцахъ людей. Такъ мы усядемся на балконѣ. Вечеръ такой чудесный, воздухъ теплый. Но это еще не все, я не забываю и существеннаго: вотъ тебѣ сигары, да такiя, что ни въ ротъ, то спасибо; а чай сейчасъ будетъ.
Безкровный вышелъ на балконъ, и взоръ его невольно остановился на блѣдномъ очертанiи сельской церкви, куда онъ заѣзжалъ утромъ, передъ встречей съ Затишинымъ.
— Вотъ всегда, въ минуты этихъ мечтательныхъ сумерекъ, мнѣ становится какъ-то неловко, началъ Затишинъ, садясь у столика и закуривая сигару. — Меня томитъ одиночество, мнѣ жаль моей жены.
— Что же, дорога предъ тобой еще длинна, найдешь развлеченiе; вотъ уѣдешь и совершенно успокоишься.
— Вотъ по этой самой дорогѣ, продолжалъ Затишинъ, какъ бы не слушая, — по этой вотъ дорогѣ я провожалъ ее въ послѣднiй разъ, и вонъ на томъ кладбищѣ... Да! воскликнулъ онъ вдругъ: — скажи пожалуста, зачѣмъ ты сегодня заѣзжалъ въ церковь, я и забылъ спросить у тебя?
Безкровный вдругъ опустилъ глаза.
— Что́ ты говорилъ? спросилъ онъ въ замѣшательствѣ.
Затишинъ повторилъ вопросъ.
— Мне нужно было.
— Нѣтъ въ самомъ дѣлѣ?
— Такъ и быть, лгать не хочу, мнѣ хотѣлось видеть могилу...
Друзья замолчали, смотря другъ на друга. Безкровный всталъ съ своего мѣста и сказалъ.
— Теперь все кончено. Я могу сказать тебѣ. Вѣдь я любилъ Марью Васильевну.
Затишинъ быстро отодвинулся отъ стола и, въ недоумѣнiи, смотрѣлъ во всѣ глаза на своего гостя. Безкровный опустилъ голову и медленно отряхалъ пепелъ съ своей почти потухшей сигары. Нѣсколько минутъ продолжалось тяжелое молчанiе.
— И это ты говоришь правду? спросилъ наконецъ Затишинъ, лицо котораго выражало и удивленiе, и непрiязненное чувство къ собесѣднику.
— Совершенную правду, отвѣчалъ Безкровный, смотря уже прямо въ лицо своему другу.
— Ну, признаюсь, я даже не могу принудить себя улыбнуться.
Опять нѣсколько минуть молчанiя, опять безпокойные взгляды со стороны Затишина на своего гостя.
— Да какъ же это вышло? началъ опять Затишинъ, положивъ сигару. — Ахъ, да! я теперь вспоминаю ея слова: «передай ему послѣднее»... Такъ, такъ...
— Что же ты такъ смотришь на меня? Неужели въ груди твоей поднялось враждебное противъ меня чувство, въ то время, когда здѣсъ ничто не можетъ имѣть мѣста, кромѣ... пожалуй, хоть кромѣ сожалѣнiя.
Затишинъ сдѣлалъ надъ собой усилiе и нѣсколько успокоился.
— Правда, отвѣчалъ онъ, — все кончено. Но какъ же это случилось? Сказалъ начало, такъ говори ужь и конецъ.
— Я началъ съ конца, теперь, пожалуй, скажу и начало. Да не смотри пожалуста на меня такъ угрюмо: вѣдь я же молчалъ все время, несмотря на то, что ты былъ счастливѣе меня.
— Нѣтъ, я вовсе не потому... ну, говори же.
Друзья опять сѣли къ столу, и Безкровный, закуривъ сигару, началъ:
— Я зналъ ее съ дѣтства и встрѣтилъ потомъ взрослою дѣвушкою; всѣ свѣтлыя воспоминанiя перваго времени разомъ воскресли, когда я увидѣлъ опредѣлившiяся милыя черты лица Марьи Васильевны. Она встрѣтила меня какъ стараго знакомаго, тепло и съ удовольствiемъ, и я невольно поддался увлеченiю. Что́ будешь дѣлать? Это старая исторiя. Хотя мы и не были чужды другъ другу, но я молчалъ передъ нею о своихъ чувствахъ, я зналъ разстоянiе между мною, бѣднымъ юношей, и ею, зналъ и не хотѣлъ тревожить ея свѣтлыхъ дней своими неумѣстными порывами. Потомъ.. ну, потомъ ты женился на ней, и я былъ радъ что ты, а не другой, потому что тогда я могъ потерять ее совсѣмъ изъ виду. Ради чего родилась въ моей головѣ эта мысль, не знаю; но вѣроятнее всего, что мнѣ тяжело было разомъ оторваться отъ этого образа, который и радовалъ сердце, и терзалъ его невыносимою болью. Каюсь теперь еще въ одномъ невольномъ грѣхѣ: когда ты мнѣ написалъ, что Марья Васильевна умерла, я на одно мгновенiе испыталъ странное эгоистическое чувство. Я сказалъ самъ себѣ: теперь она уже ничья. Но потомъ, тяжелая грусть сдавила сердце.. Впрочемъ, я какь-то привыкъ все терять и ничего не находить и, видя свои лучшiя желанiя неисполняемыми, — я не плачу и не ропщу. Теперь клади самый строгiй приговоръ на мои проступки, — я покоряюсь и молчу.
Безкровный замолчалъ и задумчиво смотрѣлъ на блѣдный силуэтъ церкви, на которую вкось падали лучи взошедшаго мѣсяца. Затишинъ погрузился въ размышленiе.
— Я тебя въ одномъ только виню, началъ Затишинъ медленно, — зачѣмъ ты мнѣ прежде не сказалъ этого и заставилъ меня такимъ образомъ стать на твоей дорогѣ. Вѣдь у меня есть сознанiе, — я скажу прямо, — что съ тобой она была бы счастливѣе, характеръ...
— Но вѣдь это было невозможно, я тебѣ сказалъ, отвѣчалъ повеселѣвшiй Безкровный. — Итакъ, ты меня не судишь, и грѣхъ моей юности не колетъ твоихъ глазъ?
Затишинъ подалъ руку гостю, который пожалъ ее сь чувствомъ.
— Ты весь здѣсь, мой благородный другь, сказалъ Безкровный. — Еслибы, при всѣхъ твоихъ достоинствахъ, ты бы не отказывался иногда посерiознѣе взглянуть на жизнь...
— Ну ужь Богь сь ними, сь этими серiозными взглядами: вотъ ты много хорошаго высмотрѣлъ?
— Что́ дѣлать, не похвалюсь.
— Оттого-то ты и серiозно смотришь на все, что веселаго-то мало видѣлъ на своемъ вѣку. А вотъ мы лучше бы сдѣлали, еслибъ поѣхали прокатиться. Посмотри, какая ночь!
— Чудесная ночь! повторилъ Безкровный, обращая свой взглядъ на всѣ стороны: — поѣдемъ!
Спустя недѣлю, рано утромъ, въ праздничный день, на дворѣ у Затишина стояли два запряженные экипажа. Все было готово, и на крыльцо вышли оба прiятеля.
— Ну, другъ мой, наши дороги разныя. Простимся еще разъ.
— Да, отвѣчалъ Безкровный.
— Такь же, какъ и въ жизни, добавилъ Затишинъ.
Друзья простились и сѣли въ экипажи; застучали колеса, задребезжали колокольчики, — еще минута, и друзья разъѣхались въ разныя стороны. Экипажъ Затишина скрылся подъ горой. «А моя дорога вь гору.. вѣрно труденъ будетъ путь», подумалъ Николай Васильичъ и оглянулся назадъ. Но ничего не было видно, только колокольчикъ еще глухо отдавался за деревней.
В. Соколовъ.