Въ началѣ XVI вѣка, на соединенномъ престолѣ Польши и Литвы, сидѣлъ Сигизмундъ первый или старый, одинъ изъ сильнѣйшихъ государей своего времени. Съ его правленiемъ, по общему признанiю историковъ, начался золотой вѣкъ Польши, кончившiйся въ началѣ XVII столѣтiя, при Сигизмундѣ III. Въ его время границы государства достигли тѣхъ предѣловъ, далѣе которыхъ въ послѣдствiи почти не расширялись; сосѣднiе народы искали союза съ польскою республикою; науки и литература готовились вступить въ лучшiй перiодъ своего развитiя. Но подъ этимъ блескомъ таилась и та болезнь, которая была потомъ гибелью Польши: дворянство раздѣлилось на двѣ половины, при чемъ знатные старались раздавить мелкую шляхту, захватить въ свои руки управленiе дѣлами Рѣчи Посполитой; городское же и сельское народонаселенiе не имѣло почти участiя въ общественной жизни; къ этому присоединилось вмѣшательство иноземцевъ, особенно Итальянцевъ, и религiозныя смуты.
Наконецъ, правленiе Сигизмунда I было временемъ перемѣны старыхъ обычаевъ. Прежнiе нравы, отличавшiеся нѣкоторою суровостiю, особенно въ отдаленныхъ областяхъ Литвы, получили бо́льшую мягкость; Поляки научились общежительности. Виновницею этой перемѣны они считали послѣднюю жену Сигизмунда, Итальянку Бону, принесшую съ собою преданiя родины. Правда, только съ новымъ поколѣнiемъ привились къ польской жизни эти новыя привычки; старое же неохотно разставалось съ дѣдовскими нравами: но во главѣ молодаго поколѣнiя стоялъ Сигизмундъ Августъ, сынъ Сигизмунда стараго и Боны, по воспитанiю своему совершенно принадлежавшiй новой эпохѣ. Продолжая во всемъ правленiе своего отца, онъ однакожь много отличался отъ него по характеру дѣятельности: въ его поступкахъ видна бо́льшая мягкость, умѣренность, терпимость, осторожность, что́ давало иногда поводъ обвинять его въ слабости. Каково же было удивленiе современниковъ, привыкшихъ видѣть Августа постоянно дѣйствующимъ согласно ихъ внушенiямъ и требованiямъ, когда этотъ король обнаружилъ неожиданную твердость, защищая второй бракъ свой съ Варварою, рожденною княжною Радзивиллъ! Онъ отстоялъ его противъ всѣхъ требованiй цѣлаго сейма, въ сущности справедливыхъ, ибо бракъ былъ заключенъ безъ согласiя сената, въ противность условiямъ, даннымъ Августомъ при коронацiи. Но торжество его имѣетъ въ глазахъ нашихъ и другую цѣну. Въ борьбѣ противниковъ брака съ королемъ участвовали не одни политическiе или личные интересы, но и старый взглядъ на общественное положенiе женщины. Люди, выросшiе пр Сигизмундѣ старомъ, проведшiе бо́льшую часть жизни въ битвахъ съ многочисленными врагами отечества, и знавшiе семейное счастiе лишь въ краткiе промежутки военной дѣятельности(1), не понимали, какъ можно было вступать въ борьбу съ представителями цѣлаго народа, по поводу сердечной привязанности къ женщинѣ, правда, красивой, но находившейся въ подчиненныхъ отношенiяхъ къ королю. Такое мнѣнiе раздѣляли даже защитники Варвары, самые братья ея: страненъ казался современникамъ Августа союзъ между королемъ и его подданною; въ немъ они видѣли что-то унизительное для всей страны, для самихъ себя. Мать короля, Бона, принимала также дѣятельное участiе въ этой борьбѣ, ибо бракъ Августа съ Варварою Радзивиллъ лежалъ совершенно внѣ всякихъ плановъ ея итальянской политики. И таковъ характеръ этой борьбы, что среди общаго ожесточенiя партiй взоръ безпристрастнаго историка можетъ успокоиться лишь на одномъ лицѣ: это Петръ Боратыньскiй, депутатъ русскаго воеводства, стоящiй цѣлою головою выше своихъ современниковъ; его патрiотическое чувство не знаеть раздраженiя, не любитъ подчиняться личнымъ интересамъ или требованiямъ минуты; противникъ Варвары по убѣжденiю, онъ уступаетъ потомъ Августу, сознавая необходимость того, и является наконецъ единственнымъ почти защитникомъ интересовъ страны противъ ненавистной всѣмъ Боны.
Въ польской литературѣ есть отдѣльное сочиненiе, посвященное исторiи Варвары. Оно принадлежитъ г. Балиньскому(2): авторъ его собралъ болѣе ста различныхъ отрывковъ и писемъ, относящихся къ той эпохѣ; составилъ при помощи ихъ довольно-цѣльный разказъ, прибавивъ съ своей стороны подробныя археологическiя и историческiя указанiя. Его книга послужила главнымъ основанiемъ при составленiи нашей статьи. Нѣкоторыя свѣдѣнiя о воспитанiи Сигизмунда Августа и о пiотрковскомъ сеймѣ 1548 года заимствованы нами изъ тогдашнихъ хроникъ(3). Наконецъ, мы пользовались также статьями: Войцицкаго о королевѣ Бонѣ и Кондратовича о королевѣ Варварѣ(4).
Исторiя Варвары не разъ привлекала къ себѣ вниманiе польскихъ поэтовъ: Фелиньскiй, Венжикъ, Магнушевскiй написали трагедiи подъ заглавiемъ «Варвара Радзивиллъ»; Брониковскiй написалъ понѣмецки романъ «Ипполитъ Боратыньскiй», переведенный на Французскiй и англiйскiй языки. Но, по справедливому замѣчанiю бiографа Варвары, ея судьба, разказанная со всею историческою вѣрностiю и простотою, гораздо интереснѣе всевозможныхъ поэтическихъ вымысловъ.
Въ концѣ сентября 1547 года, въ ясную ночь, изъ малыхъ воротъ виленской крѣпости вышли трое мущинъ, плотно закутанныхъ въ широкiе плащи, и съ осторожностiю стали пробираться вдоль зубчатыхъ стѣнъ старинной твердыни. Первый изъ нихъ, къ которому остальные относились, повидимому, только какъ провожатые, имѣлъ тонкой станъ при довольно высокомъ ростѣ, нѣсколько продолговатое лицо съ необыкновенно-прiятною меланхолическою задумчивостiю во взорѣ и открытый лобъ, окаймленный черными волосами. Шедшiй рядомъ съ нимъ былъ среднихъ лѣтъ; его осанка, его приемы обличали важнаго королевскаго чиновника. Третiй слѣдовалъ въ нѣкоторомъ отдаленiи; въ живомъ, но хитромъ лицѣ его, въ уклончивой, но приличной поступи виденъ былъ ловкiй придворный, давно свыкшiйся съ интригами, какъ съ постояннымъ и милымъ ремесломъ своимъ. Они направили шаги ко дворцу, принадлежавшему знатнейшей въ то время фамилiи князей Радзивилловъ. Путь былъ не дологъ. Стоило только спуститься внизъ замковой горы и перейдти небольшой мостъ чрезъ Вилейку, притокъ Вилiи, какъ уже взору представлялось огромное зданiе итальянской архитектуры. Кругомъ длинныхъ стѣнъ его росли тѣнистыя липы и ели; обширный дворъ обращенъ былъ въ садъ изъ вишень и яблонь, съ большими сажалками для рыбъ, съ цѣлыми кустами розмарину, лавенды, бузины, нардовъ и фiялокъ. Сзади главнаго зданiя виднѣлся костелъ Дѣвы Марiи, построенный умершимъ въ 1541 году кастеляномъ Вильны, великимъ гетманомъ литовскимъ, княземъ Юрiемъ Радзивилломъ, и монастырь Кармелитовъ, обнесенный вѣнцомъ столѣтнихъ дубовъ.
Во дворцѣ жила вдова князя Юрiя, женщина славившаяся когда-то красотою и умѣньемъ привлекать сердца поклонниковъ. Ея одиночество раздѣляли двѣ дочери: Варвара, вдова графа Станислава Гастольда, воеводы троцкаго, и Анна, княжна Радзивиллъ. Вышедши за Гастольда по волѣ родителей, на восемнадцатомъ году жизни, Варвара не испытала супружескаго счастiя во время четырехлѣтняго замужества своего; ей трудно было привязаться къ старому графу, несмотря на то, что въ глазахъ родныхъ ея онъ имѣлъ одно рѣдкое достоинство, происходилъ отъ Ягеллоновъ. По смерти его, послѣдовавшей вскорѣ за кончиною князя Юрiя, она вернулась въ родительскiй домъ и провела первые годы вдовства въ двойномъ траурѣ; но потомъ снова появилась среди виленскаго общества, гдѣ тотчасъ же была окружена вниманiемъ прежнихъ поклонниковъ, не скрывавшихъ своего удивленiя къ привлекательной красотѣ и нравственнымъ достоинствамъ молодой графини. Чарующее влiянiе ея на окружавшихъ было такъ велико, что иногда приходилось принимать на себя строгiй видъ, чтобы сдержать слишкомъ пылкiе порывы влюбленной молодежи. Для защиты отъ болѣе нескромныхъ покушенiй у нея были два брата Николая: родной, по прозванiю Рыжiй, и двоюродный — Черный.
Но кто же были эти дерзкiе люди, приближавшiеся ко дворцу, въ которомь жила Варвара? кто эти нарушители его тишины въ такое неурочное время? какая цѣлъ влекла ихъ сюда? и къ чему наконецъ вся эта романическая обстановка, не совсѣмъ обыкновенная среди суровой жизни Литовцевъ, напоминающая изнѣженные нравы Италiи? Разгадать не трудно, если узнаемъ имена шедшихъ, коротко извѣстные каждому изъ тогдашнихъ жителей Вильны; это были: молодой король Сигизмундъ Августь, отпущенный отцемъ въ Литву, его стольникъ, графъ Станиславъ Кержгайло, шуринъ Николая Чернаго, и Станиславъ Довойна, староста мерецкiй.
Въ крови Августа дѣйствительно было не мало итальянскихъ элементовъ: матерью его была королева Бона, дочь Iоанна Галеаццо Сфорца, герцога миланскаго. Она принесла съ собой много несчастiй и для страны, и для будущей семьи. Обладая красотою и умомъ, такъ прельщавшими въ ней Сигизмунда стараго, гордая, капризная, корыстолюбивая Итальянка скоро подчинила мужа своему влiянiю: ссорила его съ вельможами, внушала послѣднимъ недовѣрiе и къ королю и къ товарищамъ; вмѣшивалась въ дѣла государственныя, торговала должностями, увеличивала собственную казну на счетъ доходовъ, назначенныхъ для удовлетворенiя нуждъ республики. словомъ. была, старшею современницей и достойною соотечественницей Екатерины Медичи, съ тою только разницею, что нравы и политическое устройство страны мѣшали ей доводить свое гибельное влiянiе до послѣднихъ крайностей. Всѣ истые, благородные Поляки не любили Боны; и если она еще пользовалась сочувствiемъ между иностранцами, прибывшими съ нею въ Польшу; то изъ туземцевъ окружали ее одни ростовщики. да искатели приключенiй. люди безпокойные и лишенные твердыхъ правилъ. Неудивительно. что невсегда удавалось ей выполнять свои хотѣнiя въ государственныхъ дѣлахъ; за то въ семьѣ она считала себя полною госпожею. нетерпѣвшею никакихъ противорѣчiй, съ чьей бы то стороны ни было. Разумѣется, прежде всего такая непреклонная воля сказалась въ воспитанiи единственнаго сына. Бона приняла твердое намѣренiе не отпускать отъ себя Августа ни на минуту. А дворъ ея. подобно двору Медичи. блисталъ женскою красотою; и взоры ребенка невольно привыкли покоиться лишь на прекрасномъ лицѣ. Когда Августъ выросъ. привычка юности обратилась въ необходимость: только въ присутствiи прекрасной женщины онъ былъ и веселъ, и здоровъ, и способенъ къ энергической дѣятельности; безъ нея имъ овладѣвала сердечная тоска, какая-то нравственная усталость. Умственное развитiе его также не избѣгло влiянiя матери: она приставила къ нему итальянскаго ментора, родомъ изъ Сицилiи, впрочемъ человѣка очень образованнаго, по свидѣтельству современниковъ, и тотъ вмѣстѣ съ наукою передалъ воспитаннику своему убѣжденiя, вынесенныя изъ Италiи, которыя, въ случаѣ примѣненiя ихъ къ дѣйствительности. конечно не сулили большаго счастiя Польше. Впрочемъ, и тутъ Бона явилась завершительницею образованiя Августова; усердному рвенiю наставника были указаны извѣстные предѣлы. Желая по смерти мужа властвовать надъ сыномъ, королева-мать посѣяла въ душѣ его равнодушiе къ твердымъ политическимъ, религiознымъ и нравственнымъ убежденiямъ.
Подобное воспитанiе наслѣдника престола (еще на десятомъ году своей жизни Августъ былъ коронованъ) не могло нравиться Полякамъ, и они часто приступали къ Сигизмунду съ требованiями взять сына изъ-подъ опеки бѣлыхъ главъ. Но только на семнадцатомъ году удалили его отъ матери и поручили надзору Петра Опалиньскаго, у котораго онъ долженъ былъ познакомиться съ дѣлами Рѣчи Посполитой. Вскоре, въ 1538 году, отправили его въ Валахiю, подъ присмотромъ Яна Тарновскаго и графа Андрея Гурки. Королевичъ выѣхалъ изъ Кракова въ концѣ августа, и Сигизмундъ съ Боною провожали его на двухъ первыхъ ночлегахъ. въ Велижѣ и Бохнѣ, гдѣ сынь разстался съ родителями. Опекуны Августа знали, какой воспитанникъ данъ былъ имъ на руки, и не пропускали ни одного благопрiятнаго случая, чтобы научить его военному дѣлу и рыцарскимъ обычаямъ. Не привыкшiй къ такой жизни. Августъ готовъ былъ заболѣть; но недремлющее око матери бодрствовало надъ отсутствовавшимъ сыномъ. Ей доносили обо всемъ, что́ дѣлалось въ лагерѣ; и она замучила Сигизмунда упреками въ томъ, что онъ не заботится о жизни единственнаго наслѣдника своего. Августа возвратили въ Краковъ. Мало того: властная рука Боны еше разь вмѣшалась въ судьбу его; по ея указанiю, онъ долженъ былъ жениться на Елизаветѣ, дочери римскаго короля Фердинанда. Принцесса обладала многими прекрасными качествами души и сердца; но природа Августа нуждалась въ болѣе страстной женщинѣ, нежели какою была Елизавета. За то бракъ съ нею былъ послѣднимъ событiемъ, въ которомъ онъ подчинился велѣнiямъ Боны.
На сеймѣ, созванномъ въ 1543 году, литовскiе вельможи, и во главѣ ихъ Николай Черный, стали просить Сигизмунда, чтобы отпустилъ сына въ Вильну. Несмотря на несогласiе нѣкоторыхъ сенаторовъ и происки Боны, Августу данъ былъ титулъ младшаго короля, и онъ уѣхалъ съ женою въ столицу Литовскаго княжества. Прiѣзжавшiе оттуда въ Краковъ сановники, дворяне и простые люди не могли нахвалиться передъ старымъ королемъ мудростiю и дѣятельностiю Августа. Сигизмундъ въ душѣ радовался, а самъ приговаривалъ: «оставьте, любезные панове: что осуждать!» Отъ Боны же не скрылась и другая сторона жизни Августа: она знала, что сынъ, почувствовавъ себя на свободѣ, окружилъ виленскiй дворъ необыкновенною пышностiю и блескомъ, что въ замкѣ его роскошные обѣды смѣнялись такими же вечерами, что музыка почти не умолкала во дворцѣ. Но для проницательнаго взора ея недоступны были на этотъ разъ тайныя движенiя сыновняго сердца: она не знала. что на виленскихъ балахъ являлась вдова Гастольда, и что молодой король былъ пораженъ ея красотою. Вскорѣ умерла Елизавета, снискавъ общую дюбовь кротостiю и человѣколюбiемъ, но почему-то возбудивъ ненависть Боны: вѣроятно, королевѣ-матери, ревниво охранявшей права свои на сына, не нравилось, что Августъ начиналъ привязываться къ женѣ за привлекательныя свойства ея. Его не было въ Вильнѣ въ то время, какъ умирала Елизавета; онъ жилъ въ Краковѣ, вызванный отцомъ для государственныхъ дѣлъ. По возвращенiи въ Литву, король измѣнилъ прежний образъ жизни и заперся во дворцѣ. Но долго ли могла выдержать такое заключенiе его избалованная удовольствiями природа!
Когда прекратились придворныя увеселенiя, центромъ высшаго виленскаго общества, жаждавшаго развлеченiй, сдѣлался домъ Радзивилловъ. Туда переселялась по вечерамъ изъ королевскаго замка вся придворная молодежь, и до Августа опять стали доходить слухи объ очаровательной вдовѣ Гастольда. Воображенiе его, привыкшее плѣняться женскою красотою, разгорѣлось съ новою силою: онъ вспомнилъ, что Варвара бывала на дворцовыхъ вечерахъ, постарался представить себѣ черты лица ея, и — откинувъ печаль, поѣхалъ къ Радзивилламъ. Съ перваго же посѣщенiя сердце короля покорилось нѣжному чувству. Варвара съ своей стороны не могла оставаться равнодушною, видя вниманiе Августа, считавшагося первымъ красавцемъ въ Литвѣ. Она не испытала прежде чувства любви и теперь отдалась ему со всѣмъ увлеченiемъ молодости. Посѣщенiя короля стали чаще и чаще. Обиженные предпочтенiемъ, оказаннымъ Варварою Августу, прежнiе поклоники начали злословить. Чтобъ избѣжать непрiятныхъ слуховъ, изобрѣтательный король устроилъ потаенную галлерею между замкомъ и дворцемъ Радзивилловъ: этимъ путемъ онъ могъ ходить туда, не давая повода къ клеветѣ. Честолюбивая мать счастливой графини торжествовала, видя короля у ногъ ея дочери: но старой кастеляншѣ хотѣлось упрочить это счастiе. И воть, придумано было средство, дѣйствие котораго по понятiямъ вѣка считалось неотразимымъ: нѣкто Юрiй Гегнеръ, при помощи выписанной изъ окрестностей Варшавы ворожеи, долженъ былъ раздувать страсть въ сердцѣ Августа магическою силою чаръ. Совершенно иного мнѣнiя объ отношенiяхъ Варвары къ королю были братья ея. Они очень хорошо понимали, что король не можетъ вступить въ бракъ съ ихъ сестрою, что противъ этого возсталъ бы самъ Сигизмундъ старый. О Бонѣ нечего и говорить: гордая Итальянка не могла допустить на одинъ тронъ съ сыномъ женщину, неравную ему по происхожденiю, не могла покойно видѣть, какъ онъ, вступивъ въ бракъ но страсти, будетъ угождать всѣмъ желанiямъ жены. Потомъ, воспротивились бы союзу короля съ подданною чины обоихъ государствъ: еще при коронацiи Августъ далъ обѣщанiе не заключать ни съ кѣмъ брачныхъ условiй безъ согласiя сената. Наконецъ, Варвара была Литвинка и княжна Радзивиллъ по рожденiю: слѣдовательно Польша должна была опасаться перевѣса Литвы, а литовскiе вельможи, и безъ того уже смотрѣвшiе враждебно на могущественную фамилiю Радзивилловъ, — бояться еще бо́льшаго возвышенiя ихъ. Надобно было прекратить посѣщенiя короля, дававшiя поводъ къ клеветѣ; и Радзивиллы, оберегая честь своего рода, взяли съ Августа слово не бывать въ ихъ дворцѣ.
Но чего не достигла старая мать своими чарами, и отъ чего добровольно отказались братья, то совершила обаятельная красота самой Варвары. Говорятъ, что она знала заранѣе о посѣщенiи короля, что у нихъ давно уже былъ назначенъ день для совершенiя тайнаго брака. Указываютъ также на одинъ актъ, относящiйся къ этому времени: графиня Гастольдъ, въ послѣднiй разъ употребляя свой титулъ, занимала 3072 злотыхъ подъ залогъ золотой цѣпи и двухъ шитыхъ золотомъ покрывалъ. Одна цѣпь стоила 3632 злотыхъ; но графинѣ нужны были деньги для какихъ-то цѣлей, которыя она тщательно скрывала отъ родныхъ.
Мы видѣли, что Августъ, отправляясь на рѣшительное свиданiе, взялъ съ собою одного изъ родственниковъ Варвары. Вступивъ вмѣстѣ съ своими товарищами на широкiй дворъ радзивилловскаго дворца, онъ обошелъ главное зданiе и остановился у боковаго подъѣзда, который велъ въ комнаты графини. Кержгайло и Довойна остались на крыльцѣ, а король пошелъ наверхъ и скоро достигъ спальни будущей жены своей. Между тѣмъ Радзивиллы, не полагаясь на обѣщанiя влюбленнаго Августа, сторожили каждый шагъ его, и, свѣдавъ о новомъ посѣщенiи, тотчасъ же отправились на половину сестры.
«Ты обѣщалъ, милостивый король, сказали они, что не будешь ходить къ сестрѣ нашей. За чѣмъ же не исполняешь обѣщанiя своего, и снова пришелъ къ ней?»
— Почемъ знаете? покойно отвѣчалъ Августъ: можетъ, посѣщенiе мое приноситъ вамъ великую славу, честь и богатства.
«Дай-то Боже!» заговорили обрадованные Радзивиллы.
Бракъ былъ заключенъ съ благословенiя пробста ближайшаго костела, въ присутствiи матери и братьевъ Варвары, за свидѣтельствомъ Кержгайла и Довойны. Видно, на роду было написано вдовѣ послѣдняго графа изъ фамилiи Гастольдовъ быть любимѣйшею женою послѣдняго короля изъ династiи Ягеллоновъ.
Въ глубинѣ Литвы, въ сорока девяти верстахъ на юговостокъ отъ ея древней столицы, есть гора, со всѣхъ сторонъ омываемая водами глубокаго озера. Въ XVI столѣтiи на вершинѣ ея стоялъ неприступный замокъ; его массивные своды и стѣны, несмотря на двухвѣковое существованiе, были тверды, обнаруживая только въ немногихъ мѣстахъ признаки разрушенiя. Тутъ же находился не менѣе древнiй костелъ. Какъ самый замокъ, такъ и обширная волость его назывались Дубинками. Еще во времена Витовта Дубинки были главнымъ мѣстомъ цѣлаго повѣта; а позднѣе перешли во владѣнiе той линiи знаменитаго рода, которая писала въ своемъ титулѣ: князья на Биржахъ и Дубинкахъ. Мѣсто было уединенно и мрачно. Любопытный взоръ наблюдателя, смотрѣвшаго изъ оконъ замка, встрѣчалъ только синiя волны шумѣвшаго внизу озера, широко раскинувшiяся поля, крутые изгибы и покрытыя зеленью окраины сосѣднихъ холмовъ, да синѣющее темя уходившихъ вдаль лѣсовъ. Въ такое-то мѣсто переселилась Варвара, спустя два мѣсяца по заключенiи своего брака. Августа тоже не было въ Вильнѣ: онъ уехалъ въ Пiотрковъ, гдѣ къ декабрю долженъ былъ собраться большой сеймъ. Хотя стоустая молва и разнесла до самаго Кракова свои вѣсти о бракѣ ихъ, но офицiяльно онъ все еще быль тайною, и Варвара въ продолженiе обоихъ мѣсяцевъ не покидала дома матери. Теперь же удалилась въ Дубинки по желанiю мужа, оставившаго ее на попеченiя Николая Рыжаго и Довойны.
Съ грустнымъ расположенiемъ духа вступила она въ новую жизнь. Каждое утро вставала рано, и, въ убогой одеждѣ бернардинскаго ордена, шла въ замковые костелъ молиться о здоровьѣ дорогаго сердцу супруга и о скоромъ, благополучномъ его возвращенiи; потомъ, сама раздавала милостыню бѣднымъ, приходившимъ къ ней издалека, и, совершивъ эту обязанность, неутѣшная возвращалась вь свое уединенное жилище. Довойна удивлялся такой жизни и съ наивными подробностями описывалъ Августу всѣ дѣла Варвары: «сколько я прожилъ — прибавлялъ онъ обыкновенно — а не видалъ, чтобы которая жена такъ крѣпко любила своего мужа, какъ ея милость любитъ ваше королевское величество, милостиваго господина и супруга своего.»
Переписка вообще шла очень дѣятельно. Первыя письма Радзивилла и Довойны наполнены были извѣстiями о болѣзни Варвары. Еще сцена прощанiя съ отъѣзжавшимъ Августомъ сильно потрясла слабое здоровье ея; потомъ, переѣздъ изъ Вильны въ Дубинки по дурной дорогѣ окончательно разстроилъ его: слѣдствiемъ было то, что Варвара преждевременно разрѣшилась отъ бремени. Наконецъ, въ самомъ замкѣ случилось съ нею несчастiе: однажды, когда она сидѣла вмѣстѣ съ братомъ и Довойною въ своей комнатѣ, рухнули своды находившагося подъ ихъ ногами склепа. Товарищи ея заключенiя отдѣлались однимъ страхомъ, но ея натура не могла переносить подобныхъ потрясенiй. Врачей не было. Никогда не терявшiйся среди затруднительныхъ обстоятельствъ, Довойна вздумалъ открыть въ себѣ медицинскiя способности, и на первый разъ не обманулся; своими до крайности простодушными разказами онъ умѣлъ развлекать больную и поддерживать въ ней надежды на будущее счастiе. Но когда болѣзнь брала свое и никакiя утѣшенiя уже не помогали противъ нея, Довойна приходилъ въ отчаянiе и писалъ Августу, что лучшебъ было совсѣмъ не лѣчить.
Словомъ, пребыванiе въ Дубинкахъ составляло самую грустную страницу въ жизни Варвары. Единственною и величайшею отрадою для нея оставались добрыя вѣсти о мужѣ и переписка съ нимь. Впрочемъ, сама она писала рѣдко, пользуясь только вѣрными случаями. Такъ, однажды заѣхалъ въ Дубинки секретарь короля, Флорiанъ Зебржидовскiй, отправлявшiйся въ Пiотрковъ, и по собственному побужденiю спросилъ ее, не имѣетъ ли чего писать съ нимъ къ королю. Варвара обрадовалась столь неожиданному предложенiю и написала коротенькое, но полное любви письмо, при которомъ посылала Августу на память о себѣ перстень. Получивъ ласковый отвѣть, она написала другое письмо, въ которомъ еще краснорѣчивѣе высказывалась ея глубокая привязанность къ мужу: между прочимъ она говорила, что его здоровье для нея выше всѣхъ радостей на свѣтѣ, даже собственнаго здоровья; что, вѣроятно, его вниманiю къ себѣ обязана тѣмъ уваженiемъ, которое начинаетъ встрѣчать въ людяхъ, бывшихъ прежде дурно расположенными къ ней. «Если ваше королевское величество, господинъ мой, со мною, писала она, — то кто противъ меня?» — выраженiе, которое могло быть подсказано только самымъ нѣжнымъ и искреннимъ чувствомъ. Изъ письма видно также, что Варвара стала покойнѣе смотрѣть на будущее, можетъ-быть утѣшенная словами Августа, что онъ намѣренъ сообщить сейму о своемъ бракѣ. Такъ по крайней мѣрѣ писалъ молодой король къ Николаю Радзивиллу.
На дѣлѣ было иначе. Еще въ началѣ сейма Сигизмундъ допрашивалъ Августа наединѣ, справедливы ли слухи о его бракѣ. Не извѣстно, что отвѣчалъ тоть; но современники, не замѣчая на лицѣ стараго короля никакихъ признаковъ неудовольствiя, думали, что сынъ не открылъ отцу своей тайны. За то трудно было обмануть Бону, увѣдомленную обо всемъ, — и она, при первомъ же случаѣ, дала почувствовать Августу, что не намѣрена уступить безъ борьбы. Когда на сеймѣ раздались голоса, требовавшiе, чтобы старый король передалъ власть сыну, особенно военное управленiе, и когда Сигизмундъ готовъ былъ согласиться на это, Бона уговорила его запретить всякое напоминанiе о подобной просьбѣ. Ей не хотѣлось усиливать сына въ виду приближавшейся борьбы съ нимъ. Августъ понялъ, что не можеть сохранить миролюбивыхъ отношенiй къ матери, и сталъ собирать около себя людей, вь союзѣ съ которыми могъ бы вѣрнѣе дѣйствовать противъ ея происковъ. Первые, кому сообщилъ онъ тайну свою, были Самуилъ Мацѣевскiй, епископъ краковскiй, и прежнiй наставникъ его въ военномь искуствѣ, Янъ Тарновскiй. Нельзя было передать дѣла въ лучшiя руки: и Мацѣевскiй и Тарновскiй были знатнѣйшими и опытнѣйшими сановниками въ государствѣ; оба очень хорошо понимали, какой вредъ могуть причинить странѣ смуты, если начать ими правленiе Августа, и какъ выгодно было стать первыми на сторонѣ его въ случаѣ борьбы съ Боною и сеймомъ.
Между тѣмъ, въ Вильнѣ нашлись люди, вздумавшiе утверждать, что Августъ встрѣтилъ на сеймѣ препятствiя своему дѣлу, и вслѣдствiе этого охладѣлъ къ Варварѣ. Слухи эти распускала жена Яна Горностая, подскарбiя литовскаго, и они переданы были въ Дубинки, конечно не безъ прибавленiй. Исполненная сердечной тревоги, не зная что́ делать, Варвара обратилась къ брату, и тоть написаль обо всемъ королю. Въ чемъ угодно можно было упрекнуть Августа, только не въ безсилiи страсти: напротивъ, чувство его росло и удвоивалось, а не отступало передъ препятствiями. Отвѣтъ его быль коротокъ:
«Господинъ подчашiй!
«Уразумели мы изъ вашего письма, что ея величество, королева, безпокоится напрасно, и что тѣ сплетни выросли изъ разказовъ пани подскарбины; всего легче понять, что каковъ авторъ вашихъ новостей, такова въ нихъ и правда. Удивляемся, какъ вы допускаете до себя подобныя рѣчи, считая ихъ болѣе вѣрными и истинными, нежели тѣ, которыя мы вамъ пишемъ. Пора бы ужъ знать, что прошло время такихъ рѣчей. Еще разь повторяемъ, чтобъ ни королева, ни вы сами не имѣли о насъ ни единаго сомнѣнiя; кажется, можно было вызнать насъ изъ прежнихъ дѣйствiй. За тѣмъ поручаемъ васъ Господу Богу. Данъ въ Пiотрковѣ 5-го января 1548 года. Sigismundus Augustus rex Pol.»
Письмо это возвращало Варварѣ спокойствiе. Но вскорѣ представилось новое искушенiе для ея пугливой мысли: Кержгайло увѣдомлялъ Радзивилла, что король, по нѣкоторымъ обстоятельствамъ, измѣнилъ прежнее намѣренiе свое возвратиться въ Вильну тотчасъ же по закрытiи сейма; и воть въ Дубинкахъ стали думать, что дѣла Августа идутъ не такъ, какъ бы желалось. Въ сущности, подобная догадка была справедлива; сеймъ разъѣхался, не получивъ офицiяльнаго извѣщенiя о бракѣ молодаго короля, и слѣдовательно, не имѣвъ возможности ни отвергнуть, ни подтвердить его. Число приверженцевъ Августа оставалось попрежнему незначительное: присоединился только одинъ сенаторъ, возвратившiйся недавно изъ посольства къ римскому королю, Станиславъ Ляскiй; да можно было надѣяться еще на расположенiе Андрея Зебржидовскаго, епископа куявскаго, родственникъ котораго недавно предлагалъ свои услуги Варварѣ; и только. Но развѣ можно было выступать передъ цѣлый сеймъ съ столь ограниченнымъ числомъ голосовъ? Вотъ почему Августъ отправился, въ началѣ февраля, не въ Вильну, а въ Сендомиръ, гдѣ воевода Тенчыньскiй выдавалъ дочь свою за короннаго Маршала, Петра Кмиту; и гдѣ много собралось польской знати. Король думалъ вниманiемъ и благосклонностiю прiобрѣсти расположенiе нѣкоторыхъ лицъ, но, какъ въ послѣдствiи оказалось, поѣздка эта не принесла желанныхъ плодовъ.
Только во второй половинѣ великаго поста, въ мартѣ, возвратился Августъ въ столицу Литвы, надѣясь встрѣтить здѣсь болѣе сочувствiя къ своему дѣлу, нежели въ Польшѣ. Но и тутъ ожиданiя его не сбылись. Если бракъ короля съ женщиной литовскаго происхожденiя могъ льстить самолюбiю народной массы, то былъ непрiятенъ вельможамъ, враждовавшимъ съ Радзивиллами. Воевода виленскiй Глѣбовичъ, кастелянъ Григорiй Виржылъ Остыковичъ и нѣкоторые другiе стали говорить Августу о невыгодахъ такого неровнаго брака и необходимости расторгнуть его. Выслушавъ ихъ съ твердымъ и покойнымъ видомъ, въ душѣ король былъ глубоко смущенъ; противники, обманутые наружнымъ мужествомъ его, ухватились за средство не совсѣмъ благородное. Ежедневно на воротахъ и стѣнахъ замка стали появляться пасквили, въ которыхъ бракъ короля осыпался язвительными насмѣшками. На мѣстѣ уничтожаемыхъ находимы были новые. Умы начинали волноваться. Тогда Августъ снова написалъ женѣ, что долженъ отложить свиданiе съ нею, по очень важнымъ причинамъ, но по какимъ? — въ письмѣ не говорилось. Это печальное извѣстiе навело тоску на Варвару: множество грустныхъ мыслей толпилось въ ея встревоженномъ умѣ, падавшемъ подъ тяжкимъ бременемъ сомнѣнiй и страха. Не имѣя возможности собственными глазами посмотрѣть на мужа, котораго уже не видала около пяти мѣсяцевъ, она стала просить брата съѣздить въ столицу, отвезти туда письмо и возвратиться съ подробными извѣстiями о состоянiи дѣлъ. Радзивиллъ вернулся съ утѣшенiями и съ подтвержденiемъ приказа жить въ Дубинкахъ. Оставалось вооружиться терпѣнiемъ и быть можетъ надолго....
Но чрезъ нѣсколько дней прискакаль въ Вильну гонецъ изъ Кракова оть Мацѣевскаго съ извѣстiемъ, что 1-го апрѣля, въ самый день Свѣтлаго праздника, скончался осьмидесятилѣтнiй Сигизмундъ. Получивъ извѣстiе, Августъ тотчасъ же отправилъ приказанiе въ Дубинки, чтобъ Варвара немедленно ѣхала въ Вильну и остановилась въ домѣ Радзивилловъ. «Для насъ это крайне необходимо, писалъ онъ Николаю Рыжему; — sic astra volunt(5), чтобы завтра certe certissime была въ Вильнѣ». А между тѣмъ, медлилъ объявленiемъ о смерти отца и ждалъ офицiяльнаго извѣщенiя.
17-го апрѣля 1548 года, собрались въ за́мокъ, по повелѣнiю короля, всѣ чины великаго княжества: думали, что Августъ хотѣлъ сообщить о кончинѣ отца, о которой уже успѣли разнестись по городу слухи. Дѣйствительно, король вышелъ въ прiемную залу съ озабоченнымъ видомъ и заговорилъ о необходимости открыть то, что́ до сихъ поръ таилъ. «Варвара, сказалъ онъ, — жена моя, отданная мнѣ въ супружество по христiянскимъ обрядамъ въ присутствiи кровныхъ ея. Вы знаете, что никакая власть на свѣтѣ не можетъ разорвать такого заключеннаго между христiянами союза». Въ эту минуту, въ дверяхъ появилась сама Варвара, окруженная родными и друзьями. Августъ привѣтствовалъ ее и, взявъ за руку, обратился къ присутствовавшимъ съ такими словами: «Если я, по волѣ Божiей, взялъ себѣ жену, происшедшую изъ знаменитѣйшаго дома въ Литвѣ и отъ славнаго отца, то да будетъ отдана ей честь, какъ королевѣ и госпожѣ.»
Что могли сказать въ отвѣтъ пораженные внезапностiю, неожиданностiю дѣйствiй короля, сановники? Они растерялись; изъ среды ихъ не раздалось ни одного возраженiя, ни одного слова. Варвара была введена самимъ супругомъ въ комнаты, которыя нѣкогда занимала Елизавета Австрiйская. Станиславъ Мацѣевскiй, братъ Самуила, назначенъ гофмейстеромъ ея двора; Янъ Тарло подчашимъ; Довойна оставленъ на прежнихъ правахъ.
А между тѣмъ, въ Краковѣ собиралась гроза. Бона, не зная еще о случившемся въ Вильнѣ, готовилась всѣми средствами противиться не только возведенiю Варвары на королевскiй престолъ, но и признанiю сеймомъ ея брачнаго союза съ Августомъ. Извѣщая дочь свою Изабеллу, венгерскую королеву, о смерти Сигизмунда, она не могла умолчать о томъ, что́ особенно занимало ея мысль: «Всего болѣе увеличиваютъ, доводятъ до горечи, писала она, — нашу печаль тѣ несчастныя и невозможныя связи сына нашего въ Литвѣ, въ которыхъ онъ упорно остается вопреки всѣмъ здравымъ совѣтамъ, и чрезъ которыя не только заслужитъ у всѣхъ монарховъ обидное названiе, но и будетъ въ презрѣнiи у собственныхъ подданныхъ.» Такiя выраженiя въ устахъ матери и королевы не лишены были на этотъ разъ нѣкотораго значенiя во мнѣнiи современниковъ, ибо имъ равно вѣрилъ и гордый вельможный панъ, не желавшiй видѣть своею королевою женщину равнаго съ нимъ происхожденiя, и искренно преданный пользамъ отечества бѣдный шляхтичъ, опасавшiйся новыхъ интригъ, ссоръ, междуусобiй. Влiянiе на дѣла королевы туземки, глубоко раздѣлявшей самые завѣтные интересы извѣстной партiи, могло быть гибельнѣе влiянiя иностранки, противъ которой легко было бороться каждому, не касаясь собственныхъ выгодъ. Къ тому же, характера Варвары никто не зналъ; страстная привязанность мужа ничего не доказывала, заставляла напротивъ еще болѣе желать расторженiя брака, ибо кто былъ порукою, что король не подчинитъ свою волю ея прихотямъ? Словомъ, современники видѣли правду на сторонѣ Боны; они не спрашивали: кто изнѣженнымъ воспитанiемъ сообщилъ сердцу сына неисцѣлимую потребность любви? кто отравилъ ему счастiе перваго брака? кто прiучилъ его съ дѣтства ставить личныя привязанности выше интересовъ государтвенныхъ? Забывая это, современники конечно не могли понять, до какой могучей энергiи выросло и закалилось чувство Августа, котораго они считали неспособнымъ ни къ рыцарскимъ дѣламъ, ни къ великодушному мужеству, столь необходимому въ неравной борьбе. Последствiя обнаружили, какъ жестоко ошибались противники короля: его чувство было въ уровень съ грозившею ему опасностiю.
Прошло четыре мѣсяца. Августъ скучалъ, живя то въ Краковѣ, то въ охотничьемъ замкѣ Неполомицахъ, и не принимая на себя управленiя государствомъ до рѣшенiй перваго сейма. Варвара оставалась въ Вильнѣ. Между ними опять шла дѣятельная переписка. Король вникалъ во всѣ подробности жизни жены своей; желалъ, чтобы она ходила молиться въ костелъ Св. Анны, а не Св. Станислава, гдѣ поправляли стѣны, и гдѣ съ нею могла случиться подготовленная или нечаянная бѣда; совѣтовалъ переносить гордость окружавшихъ, особенно старыхъ паннъ, и не вѣрить ихъ сплетнямъ. Чаще всего нужно было напоминать Варварѣ о послѣднемъ: спокойная только подлѣ мужа, она не въ силахъ была побѣждать тоску, овладѣвавшую ею во время отсутствiя его, и, при такомъ расположенiи, охотно вѣрила всевозможнымъ слухамъ, поддавалась самымъ печальнымъ сомнѣнiямъ. Къ несчастiю, приходившiя изъ Польши вѣсти были неутѣшительны и не лишены нѣкотораго основанiя. Такъ говорили, что Бона, послѣ похоронъ мужа, явно обнаружила свое нерасположенiе къ сыну, и удалилась вмѣстѣ съ дочерьми въ Варшаву, данную ей со всею Мазовiей въ приданое, а въ самой Польшѣ составилась партiя, враждебная Радзивилламъ. Тщетно Августъ доказывалъ, что слухи, разсѣеваемые о Великой Польшѣ, всегда оказывались пустыми и ложными: подобныя увѣренiя не въ силахъ были поколебать опасенiй любящей женщины, а слабое здоровье ея страдало отъ грустнаго настроенiя духа. Наконецъ, Августъ рѣшился переѣхать въ Радомъ и вызвать туда Варвару.
Путешествiе королевы въ Польшу, прiемъ, сдѣланный ей тамъ, и свиданiе съ мужемъ описаны Николаемъ Рыжимъ въ письмѣ къ матери. На границѣ Варвару встрѣтилъ Флорiанъ Зебржидовскiй, въ Яновѣ — подчашiй Тарло, прислуживавшiй ей во время стола: «это добрый, почтительный, богатый и преданный слуга ея королевскаго величества», писалъ Радзивиллъ. Въ Луковѣ привѣтствовалъ епископъ плоцкiй; съ нимъ были воеводы: русскiй Янъ Фирлей, иноврацлавскiй Янъ Костелецкiй, любельскiй Андрей Тенчыньскiй. Туть же находились княгиня Мазовецкая съ дочерью, жены воеводъ русскаго, подольскаго и много другихъ знатныхъ женщинъ. Въ сопровожденiи ихъ Варвара ѣхала до Радома. Тамъ, за четверть мили передъ городомъ, встрѣтилъ ее самъ Августъ. Его королевское величество сталъ саженяхъ въ двадцати направо отъ дороги, до которой разостлали отъ него по земле черное лiонское сукно. Когда карета приблизилась къ сукну, то королева вышла навстрѣчу королю, а тотъ пошелъ къ ней; на самой серединѣ сукна они поздоровались. Подканцлеръ привѣтствовалъ ея величество отъ имени короля очень почтительною рѣчью; за королеву отвѣчалъ ея гофмейстеръ, но такъ покорно, прилично и почтительно, что всѣмъ это понравилось; особенно утѣшилъ словами: «ея королевское величество, моя всемилостивѣйшая государыня, вѣчноподданная служительница и супруга вашего королевскаго величества, своего всемилостивѣйшаго государя». Въ тотъ же день, въ Радомѣ всѣ литовскiе и польскiе паны, прибывшiе съ королевою, кушали за столомъ его королевскаго величества. Послѣ обѣда король ходилъ наверхъ къ королевѣ и пробылъ тамь съ часъ. Прiемная зала велика, но народу собралось такъ много, что нѣкоторые должны были тѣсниться въ сосѣднихъ комнатахъ: всѣ смотрѣли на нашу чету и любовались ею, одни благословляли, другiе чуть слышно роптали.... «Хвала Богу, пророчество пана Глѣбовича не сбылось: онъ предсказывалъ, что меня повѣсятъ, а королеву утопятъ въ Вислѣ; но королева съ мужемъ; меня же, по милости Божiей, всѣ здѣсь рады видѣть и очень уважаютъ. Что́ будетъ впредъ съ нами, то поручаю Господу Богу.... »
Слишкомъ довѣрчивыя надежды были еще преждевременны. Самъ Радзивиллъ указывалъ въ письмѣ своемъ на ссору Петра Кмиты съ королемъ. Были и другiе враги, озлобленiе которыхъ не знало границъ: они-то распространяли безыменные памфлеты, направленные противъ брака. Въ этихъ книжицахъ, отличавшихся чрезвычайно рѣзкимъ, непринужденнымъ тономъ, писанныхъ въ формѣ рѣчей и дiалоговъ, не щадили ни самого Августа, ни его приверженцевъ: Варвару называли незаконною дочерью Сигизмунда I; Августа — новымъ Сарданапаломъ; въ уста архiепископа гнѣзненскаго влагались слова: «разорвемъ ихъ узы», на что́ епископъ краковскiй отвѣчалъ: «oy! wiraé niewiem, еже Богъ сочета, человѣкъ да не разлучаетъ.» Безъ сомнѣнiя, скрывавшiеся за подобными выходками не могли имѣть большаго влiянiя на того, кто спокойно смотрѣлъ на предстоявшее дѣло. Но рядомъ съ ними шли люди, голосъ которыхъ не былъ вопiющимъ въ пустынѣ. Таковъ Станиславъ Оржеховскiй, замѣчательный по собственной дѣятельности и написавшiй исторiю своего времени. Сперва каноникъ перемышльскiй, потомъ отважнѣйшiй изъ диссидентовъ, торжественно нарушившiй обѣтъ безбрачной жизни, отлученный за то отъ церкви своимъ епископомъ, и по смерти жены снова обратившiйся къ католицизму, онъ написалъ нѣсколько ученыхъ и политическихъ разсужденiй, при концѣ жизни сблизился съ Августомъ и поднесъ ему свою Хронику. Привѣтствовавъ въ 1543 году бракъ его съ Елизаветой сочиненiемъ подъ заглавiемъ «Вѣрноподданный», Оржеховскiй выступалъ теперь противникомъ короля, передѣлавъ прежнее свое сочиненiе и примѣнивъ его къ обстоятельствамь, то-есть, прибавивши требованiе развода съ Варварой. Ту же мысль повторялъ онъ въ рѣчи «объ унизительномь супружествѣ короля», обращенной къ польскимъ чинамъ, имѣвшимъ собраться на сеймѣ. Голосъ такого человѣка не лишенъ былъ нѣкотораго значенiя. Обнаруживались и другiе признаки приближавшейся грозы; носились зловѣщiе слухи о проискахъ Боны.
Наконецъ, наступило время сейма. Августъ переѣхалъ въ Пiотрковъ. Варвара осталась въ Радомѣ, и съ нею Николай Рыжiй. Довойну, назначеннаго воеводою въ Полоцкъ, Радзивиллы замѣнили клiентомъ своимъ Кошуцкимъ. 3асѣданiя открылись перваго ноября, въ среду, на канунѣ праздника Всѣхъ Святыхъ, рѣчью маршалка кола рыцарскаго Яна Сераковскаго, который привѣтствовалъ короля отъ имени пословъ, собравшихся изъ разныхъ областей государства. Рѣчь его, кромѣ обычныхъ воспоминанiй о достойномъ хвалъ правленiи предковъ, касалась данныхъ Августомъ при коронацiи обязательствъ, торжественнаго подтверждения правъ и привилегiй страны, поддержанiя согласiя и единства между депутатами и сенаторами. Въ отвѣтъ король приказалъ прочесть актъ прежнихъ обѣщанiй своихъ и объявилъ, что сдѣлано все для ихъ выполненiя. Потомъ, спѣшилъ отвлечь сеймъ отъ разсужденiй о бракѣ и обратить его вниманiе на важнѣйшiя дѣла. Мацѣевскiй долженъ былъ изложить взглядъ правительства на отношенiя Польши къ сосѣднимъ державамъ. Его слушали невнимательно и разошлись, не приступивъ къ пренiямъ. Ясно, что послы рѣшились прежде всего поднять интересовавшiй ихъ вопросъ, но не начинали борьбы, какъ бы ожидая вызова со стороны приверженцевъ короля. Послѣднiе не заставили долго ждать себя. Во второе же засѣданiе, въ субботу, послѣ длинной рѣчи, обращенной къ королю отъ имени духовенства, заговорилъ Мацѣевскiй о безыменныхъ памфлетахъ и потребовалъ наказанiя ихъ распространителямъ. Его поддержалъ первый сенаторъ, Янъ Тарновскiй, умоляя короля обуздать дерзость, какой никогда еще не бывало въ Польшѣ. Изъ среды противниковъ брака выступилъ самый смѣлый между ними, коронный маршалъ Кмита, и просилъ короля не наносить безчестiя своему правленiю; то же самое повторилъ депутатъ Якандъ, изъ Брудзева. Это незначительное, повидимому, противорѣчiе не осталось безь послѣдствiй, на другой же день послы собрались у Кмиты, и тутъ оппозицiя увидала, какое большое число голосовъ было на ея сторонѣ. Нашлись и предводители и краснорѣчивые ораторы, чтобъ защищать общее дѣло. Во главѣ всѣхъ стали самъ Кмита и графъ Андрей Гурка; между послами избраны для произнесенiя рѣчей Петръ Боратыньскiй, Люпа Подловскiй и Янъ Сераковскiй. Кромѣ того, партiя ихъ располагала голосами примаса королевства, Николая Дзержговскаго, епископовъ: перемышльскаго, Яна Дзядускаго, и самогитскаго, Венцеслава Вержбицкаго. Приверженцы Августа не могли выставить ни такого числа голосовъ, ни такого единодушiя. Лишь немногiе изъ нихъ обладали необходимымъ мужествомъ, и съ упорною настойчивостiю пытались перенести всю тяжесть предстоявшей борьбы. Но и имъ измѣняла душевная твердость; поднятое бремя давило крѣпкiя силы, заставляя громко жаловаться на трудность дѣла. Такое настроенiе духа отразилось въ письмѣ Николая Чернаго къ Рыжему, посланномъ имъ изъ Пiотркова въ Радомъ въ ночь съ воскресенья на понедѣльникъ, когда партiи уже ясно опредѣлились и готовы были выступить на состязанiе. Не стѣсняясь никакими отношенiями, не щадя даже Варвары, высказалъ тутъ раздраженный братъ ея всю горечь, накопившуюся въ его душѣ отъ трудовъ, предпринятыхъ съ цѣлiю склонить побѣду на сторону сестры. «Если писать обо всемъ, какъ слѣдуетъ, говоритъ онъ: — то надо взять чорта въ секретари, да и тому работы было бъ по горло.. . Если у меня еще не треснула голова, то это должно приписать всемогуществу Божiю: такъ много терплю я, и такъ переполнилась мѣра заботъ моихъ по дѣлу о бракѣ! Прошу объ одномъ, не желаю ничего болѣе, чтобы та пани заплатила за мою горькую службу иною благодарностiю, нежели какую видѣлъ я донынѣ: въ противномъ случаѣ, могу лишь желать, чтобь не поразилъ ее Господь Богъ такъ, какъ люди благоволятъ и доброжелательствуютъ ей. Втянувшись въ эти дѣла, я сдѣлался такъ печаленъ и боленъ, что едва хожу. Если подобное состоянiе усилится, тогда Богъ будетъ мстителенъ; ибо Онъ знаетъ старанiя мои. Ради Него прошу, чтобъ милости государя своего принимала иначе, чѣмъ въ Дубинкахъ: теперь онъ обливается кровавымъ по́томъ за нее; и когда увидитъ его, то пускай склонитъ голову и ноги предъ нимъ не такъ, какъ въ прежнее время. Да не покараетъ Господь неблагодарность за такое благодѣянiе, ибо король возноситъ ее изъ праха на степень величiя!»
И однакожь, Августъ не явился въ понедѣльникъ на сеймъ. Ободренные этимъ обстоятельствомъ, противники его почувствовали себя еще свободнѣе. Первый выступилъ Боратыньскiй; въ его рѣчи слышался благородный голосъ истиннаго защитника общественнаго блага: онъ не позволилъ себѣ ни одной насмѣшки, ни одного оскорбительнаго намека противъ короля и его супруги; но съ большимъ одушевленiемъ говорилъ о нуждахъ государства, о правдѣ, о судѣ. Совершенно иное можно было заметить въ рѣчи Люпы Подловскаго; въ ней сказался горячiй приверженецъ Боны и Кмиты. Онъ прямо началъ съ супружества Августа, предложилъ немедленно приступить къ обсужденiю столь важнаго вопроса, и тутъ же запальчиво потребовалъ, чтобы сенаторы отвѣтили предъ сеймомъ, кто прежде всѣхъ узналъ о ненавистномь событiи и скрылъ его? кто были совѣтники короля въ этомъ дѣлѣ? Другими словами онъ требовалъ выдачи Тарновскаго и Мацѣевскаго. Послѣднiй защищалъ Августа, сколько могъ; но его голосъ заглушенъ былъ криками противниковъ. Въ этомъ потокѣ рѣчей партiя короля была смята, уничтожена: родственники Варвары, Янъ Радзивиллъ, крайчiй Литовскiй, и Станиславъ Кержгайло объявили себя противъ брака; даже Мацѣевскiй, Iеронимъ Ляскiй и Андрей Зербжидовскiй поколебались и искали средней дороги для рѣшенiя вопроса. Оставался твердъ до конца Янъ Тарновскiй; но что́ значилъ его одинокiй голосъ?
Во вторникъ пригласили на сеймъ самого Августа. Въ его присутствiи начались длинные споры о незаконности брака; ни съ той, ни съ другой стороны не произнесено было рѣшительнаго слова; время проходило въ безполезныхъ пренiяхъ... Вдругъ раздался голосъ Боратыньскаго, и послышалась его знаменитая рѣчь: депутату русскаго воеводства приходилось еще разъ, по желанiю товарищей, «стучаться въ тѣ ворота, въ которыя они не допросились». Напомнивъ Августу славу Сигизмунда, заботившагося не о потѣхахъ и роскоши, а о благѣ отечества, Боратыньскiй спросилъ: «что́ бы сказалъ теперь отецъ твой, увидавъ сына въ союзѣ съ подданною? не хочу гадать, но ваше королевское величество, сами зная лучше, нежели всякiй иной, достохвальные обычаи этого короля надъ королями, можете сообразить, что́ бы онъ сказаль, что́ бы учинилъ, любя такъ много корону польскую и заботясь о ея вѣчной славѣ. Сказалъ бы то же самое, что́ повторяемъ и мы: что такое супружество между неравными, между помазанникомъ Божiимъ и подданною, не отъ Бога.... Не для угожденiя самому себѣ, какъ иные люди, но для блага общественнаго долженъ жениться король: не его очи, не его уши, но очи и уши тѣхъ, которые приставлены къ нему, должны выбирать ему жену.... Языки наши не на то намъ даны, чтобы облыгать ближнихъ; и до свѣдѣнiя нашего не дошло ничего такого, что́ бы могло родить какое-нибудь подозрѣнiе. Объявляемъ громогласно, что неимѣемъ ничего противъ той прекрасной пани.... быть-можеть, она одарена всякими добродѣтелями, скромностiю, человѣколюбiемъ; быть-можетъ, въ ней есть все необходимое для королевской супруги.... Но она не равна вашему королевскому величеству своимъ родомъ. Бракъ вашь заключенъ безъ воли родителей, безъ согласiя сената, безъ вѣдома народа, стало-быть построенъ не на камнѣ, а на пескѣ, — и вѣтеръ снесеть его съ слабаго основанiя. Согласись же, государь, на усильныя просьбы твоихъ подданныхъ.... и пускай весь свѣтъ, нынѣшнiй и будущiй, знаетъ, какъ Сигизмундъ Августь, король польскiй, любилъ свой народъ, какъ добылъ себѣ славу, а коронѣ благо, что пожертвовалъ для нея всѣми своими радостями, удовольствiями, желанiями, даже слезами милой женщины.... Ошибается тоть, кто думаетъ, что дѣло это не касается нашихъ вольностей; имъ ты начинаешь свое правленiе. И если не отмѣнишь своего намѣренiя, то наши права будутъ попраны. Наше счастiе погибнетъ вмѣстѣ съ твоимъ доброжелательствомъ, расположенiемъ, любовiю къ намъ. Оттолкнувъ привязанность подданныхъ, не мечтай быть такимъ же королемъ, какимъ были славные предки твои.... Не безъ великой скорби говорю я это, наияснѣйшiй и всемилостивѣйшiй король! но такихъ словъ требуютъ оть меня долгъ мой, вѣра и желанiе добра тебѣ, государь.... Ибо счастливый и благословенный государь — тотъ, котораго любятъ подданные: сладокъ его сонъ и вкусны яства; не гнетутъ его сомнѣнья, не знакома ему боязнь; вѣдаетъ онъ, что подданные болѣе думаютъ о его славѣ, о его радостяхъ, о его благоденствiи, нежели онъ самъ. Да какъ же и не мыслить о счастiи того, кто заботится не о себѣ, а о народѣ своемъ? какъ не уважать того, кто, отбросивъ всѣ удовольствiя, всѣ тѣлесныя слабости, строже къ самому себѣ, нежели къ подданнымъ?» За тѣмъ ораторъ обращался мыслiю къ древнему мiру, и тамъ искалъ примѣровъ доблести государственной. «Какiя бы дѣла ни совершилъ ты, продолжалъ онъ: — побудишь ли непрiятелей, распространишь ли государство, соберешь ли казну, утвердишь ли свободу, но если, помимо желанiй всѣхъ, упрашивающихъ тебя, унизишь корону польскую этимъ супружествомъ, то никакiе подвиги твои не принесутъ намъ радости.» И увлеченный силою собственныхъ словъ, Боратыньскiй преклонилъ предъ Августомъ колѣна, заклиная именемъ Бога отречься отъ союза съ Варварой; его примѣру послѣдовали остальные послы. Король смутился. Онъ ожидалъ дерзкихъ упрековъ, наглыхъ требованiй, и вместо того слышалъ просьбы во имя общественнаго блага; былъ свидѣтелемъ движенiя, ясно указывавшаго на силу и искренность высказанныхъ желанiй. Подобная обстановка заставляла забыть на время самую пылкую страсть, самую горячую привязанность.. Сейму объявили, что король откладываетъ отвѣть свой до слѣдующаго дня.
Но завтрашнее утро застало Августа во всеоружiи, вполнѣ готоваго къ отвѣту: онъ ввѣрилъ даже бумагѣ тотъ порядокъ мыслей, которому думалъ слѣдовать при произнесенiи рѣчи. Мѣстомъ дѣйствiя избрано зданiе, гдѣ засѣдали члены сената, и гдѣ не могли присутствовать депутаты: король зналъ, что между первыми у него болѣе приверженцевъ, нежели между послѣдними.
«Вы сѣтуете, что мы взяли супругу изъ вашего сословiя, неравную намъ по происхожденiю», такъ началь Августъ рѣчь свою: «или вы забыли, что самые предки наши ведутъ свое начало не оть королевскаго рода? однакожъ всѣ признавали ихъ королями. Тѣмъ болѣе, когда дѣло идетъ о королевской супругѣ, ибо не жена мужа, а мужъ жену возвышаетъ.... Всякiй человѣкъ избираетъ себѣ супругу по сердцу, и мы хотимъ такой же свободы..... А если нашъ выборъ сдѣланъ безъ вашего вѣдома и согласiя, то мы просимъ васъ считать его наилучшимъ, и обѣщаемъ не предпринимать впредь ничего, касающагося Рѣчи Посполитой, безъ вашей воли и совѣта.... Отпустить супругу намъ невозможно, потому что мы клялись ей въ любви передъ Богомъ. Вы, духовные, возведенные на такую степень при королѣ вашемъ, должны остерегать его, чтобы не поступалъ противъ совѣсти; а отпустивъ жену, не совершили ли бы мы такого преступленiя?» Тутъ послышались голоса между сенаторами. «Silentium!» замѣтилъ Августъ. «Итакъ, просимъ васъ, какъ ближайшихъ совѣтниковъ, сообщить меньшей братiи вашей, что мы не можемъ исполнить требуемаго отъ насъ: оно было бы не къ славѣ нашей, и сдѣлало бъ насъ человѣкомъ, недостойнымъ вѣры. Сами можете понять, какъ будутъ смотрѣть на насъ люди, если нарушимъ супружескiе обѣты, данные передъ Богомъ.»
Твердость Августа обезоружила противниковъ: никто не возражалъ ему, и онъ удалился. Мацѣевскiй, какъ канцлеръ, поспѣшилъ закрыть засѣданiе словами: «Если сенаторы требуютъ отъ короля, чтобъ, при началѣ правленiя, явилъ себя государемъ милостивымъ, то король радъ то сдѣлать, но проситъ лишь объ одномъ, чтобъ и они оказали ему такую же милость, какой ждутъ отъ него.» Послы, узнавъ какъ принята была рѣчь Августа сенаторами, отправили къ нимъ изъ среды своей выборныхъ съ упреками въ равнодушiи къ общему дѣлу; укоряли также и за тѣ прозвища, какими надѣляли ихъ приверженцы короля: послѣднiе, не жалѣя колкихъ словъ, честили противниковъ своихъ политическою вольницей.
Сеймъ потребовалъ новыхъ обсужденiй вопроса. Начались бурныя засѣданiя. Но защитники брака обнаруживали уже болѣе твердости, чѣмъ прежде. Когда Дзержговскiй рѣшилъ властiю церкви раздѣлить на весь польскiй народъ грѣхъ короля, въ случаѣ развода его съ женою; когда къ нему присоединились голоса Дзядускаго, Гурки, Кмиты, Зборовскаго, Бруцьзовскаго, Тенчыньскаго, и послѣднiй объявилъ во всеуслышанiе, что скорѣе готовъ видѣть Солимана Турецкаго на краковскомъ столѣ, нежели Варвару: то Мацѣевскiй прямо отвергнулъ мѣру, предложенную примасомъ королевства. «По правдѣ, мнѣ самому не нравится поступокъ короля, и при всемъ томъ не знаю, какъ можно поправить его?» заговорилъ хитрый прелатъ. «Соглашаюсь, что всѣмъ обязанъ я Рѣчи Посполитой; но еще болѣе повиненъ Богу, давшему намъ Священное Откровенiе. Расторгнувши бракъ короля, мы нарушимъ Его заповѣди. Помню, что я епископъ, и потому не могу допустить, чтобы грѣхъ короля дѣлили на головы его подданныхъ, губя такимъ образомъ всѣхъ.... Не отъ меня сталось, что король на ней женился; но ужъ если взялъ ее, и она ему нравится, то пускай съ нею живетъ. Еслибы, напримѣръ, король вывихнулъ ногу, слѣзая съ коня: вѣдь это было бы не отъ насъ; и неужели только поэтому мы должны отрѣзать ее вмѣсто того, чтобъ лѣчить? Такъ и жену, уже взятую въ супружество, нельзя отбросить: это запрещаетъ вѣра и Священное Писанiе.» Затѣмъ Мацѣевскiй приводилъ примѣры западныхъ государей, бывшихъ въ супружествѣ съ женщинами неравнаго имъ происхожденiя. Съ нимъ соглашались три епископа и Янъ Тарновскiй. Рѣшено было снова обратиться къ королю.
Желая и съ своей стороны поскорѣе кончить дѣло, Августъ явился еще разъ на сеймъ, 14-го ноября. Прежде всего Янъ Сераковскiй испросилъ позволенiе говорить о занимавшемъ всѣхъ дѣлѣ. Потомъ поднялся Андрей Гурка и, оставивъ въ покоѣ древнюю и новую исторiю, заговорилъ о самой Польшѣ. Онъ припомнилъ, что когда Владиславъ-Ягайло, прадѣдъ Августа, хотѣлъ издать актъ, противный всѣмъ привилегiямъ Рѣчи Посполитой, то сенаторы, вынувъ сабли, разорвали бумагу въ присутствiи самого короля. «Намъ не нужны», сказалъ онъ, «такiе примѣры: мы покорно и униженно просимъ короля, чтобы онъ не безславилъ польскаго народа своимъ бракомъ», и была его рѣчь — говоритъ хроника — мила и прiятна, прiукрашена многими словами; но, что́ долженствовало совершиться, совершилось.
Августъ произнесъ длинную рѣчь; прибавивъ въ ней нѣсколько новыхъ доказательствъ въ пользу своего дѣла, онъ повторилъ прежнее рѣшенiе. Тогда люди, подобно Боратыньскому смотрѣвшiе на разводъ, какъ на жертву, которую необходимо принести общественному благу, поняли, что пришло время уступить: ибо то же самое благо заставляло теперь щадить чувство короля, устранять всѣ поводы къ волненiю, къ ссорамъ. Не такъ думали люди, дѣйствовавшiе изъ личныхъ разсчетовъ, большею частiю вельможи, возбуждаемые папою. Отважнѣйшiй изъ нихъ, Кмита, выслушавъ Августа, сталъ осыпать его язвительными упреками въ развратѣ, въ небреженiи государственными дѣлами; говорятъ даже, въ порывѣ страсти, бросилъ маршальскiй жезлъ свой къ ногамъ короля. Августъ не вытерпѣлъ и велѣлъ ему замолчать. Сеймъ въ свою очередь смутился; никто не прерывалъ воцарившагося молчанiя. Наконецъ, всталъ воевода брестскiй, Рафаилъ Лещинскiй, человѣкъ молодой, не отличившiйся еще никакимъ подвигомъ. Онъ сталь жаловаться Августу на него же самого: зачѣмъ онъ нарушиль наслѣдованное ими отъ предковъ право высказывать свободно свои мысли предъ лицомъ всѣхъ и каждаго? — и потомъ прибавилъ, что Поляки сумѣютъ возвратить отнимаемое у нихъ. Громкiя рукоплесканiя раздались въ честь юнаго товарища между депутатами и сенаторами. Но Августъ оказался достойнымъ соперникомъ какъ цѣлаго сейма, такъ и благороднаго палатина брестскаго. Сказавъ, что нарушилъ не самое право, а неприличное пользованiе имъ, онъ торжественно и въ послѣднiй разъ объявилъ свою волю: «что́ сделано, того нельзя перемѣнить; а вамъ пристало просить не о томъ, чтобъ преступилъ я обѣты, данные жене, но о томъ, чтобъ исполнялъ всякое слово, данное другимъ людямъ. Я поклялся жене и не изменю ей, пока сохранитъ меня Господь Богъ. Дороже мнѣ вѣра моя, нежели всѣ королевства на свѣте.»
И въ то же время, защищая передь сеймомъ союзъ свой съ Варварой, Августъ долженъ былъ утѣшать жену, обращавшуюся къ нему съ письмами. Борьба съ обстоятельствами, очевидно, была ей не по силамъ, и она часто извѣщала мужа о разныхъ слухахъ, приходившихъ изъ Пiотркова вь Радомъ, умаливая не скрывать отъ нея истины. Августъ попрежнему просилъ вѣрить болѣе его словамъ, нежели разказамъ другихъ; только подъ этимъ условiемъ обѣщалъ онъ не гнѣваться за сомнѣнiя въ его привязанности. И между тѣмъ, были минуты, когда Августъ готовъ былъ сдѣлать нѣкоторыя уступки сейму. Такъ онъ долго колебался, не зная какимъ образомъ поступить въ случаѣ, если послы рѣшатся на послѣднее средство: потребуютъ, чтобъ Варвара была по крайней мѣрѣ не коронованною королевою. Онъ даже вошелъ по этому поводу въ переписку съ Николаемъ Рыжимъ, спрашивая его, дать ли отрицательный отвѣтъ на предполагаемое требованiе сейма, или полное согласiе. Радзивиллъ писалъ: «Вопервыхъ, ваше королевское величество изъ хроникъ можете узнать, что коронованiе королевской супруги зависитъ только отъ самого короля, а не отъ Посполитой Рѣчи. Вовторыхъ, многiе изъ нихъ думаютъ, что ваше королевское величество не вѣнчались съ ея милостiю, королевой, и оттого такъ сильно противятся волѣ Божiей; и если ваше королевское величество оставите въ сторонѣ коронацiю, то эта мысль еще болѣе утвердится въ нихъ; если же будете стараться о коронацiи, тогда поймутъ, что ея милость дѣйствительно супруга ваша. Втретьихъ, и это всего важнѣе: мы всѣ просимъ Бога, чтобы даровалъ вамъ и супругѣ вашей потомство, и свелъ на него всю славу предковъ. А какъ на неразвившемся деревѣ и овощъ бываетъ незрѣлый, такъ и потомку вашего королевскаго величества отъ некоронованной супруги трудно будетъ наслѣдовать по смерти отца столъ свой. Если теперь такъ поступаютъ съ цвѣтущимъ деревомъ, то что́ же будетъ съ засохшимъ? Если ваше королевское величество слышите отъ нихъ такiя рѣчи, то что́ же будетъ сделано съ потомкомъ, котораго ваше королевское величество не можете посадить на тронѣ при жизни своей, какъ происшедшаго отъ некоронованной супруги? Помилуй Боже! да не увидитъ народъ нашъ, какъ будутъ указывать въ чужихъ земляхъ, у другихъ христiянскихъ народовъ, пальцомъ на вашу королевскую кровь, приговаривая: вотъ польскiй королевичъ!...» Августъ долженъ былъ согласиться на такiя убежденiя. Но на сеймѣ никто не говорилъ о коронацiи.
Почувствовали ли противники брака, что слишкомъ далеко зашли въ своей борьбѣ съ королемъ, или поняли невозможность побѣдить твердую волю Августа; только рѣже и слабѣе прежняго раздавались голоса ихъ, и съ каждымъ днемъ росла сила приверженцевъ Варвары. Янъ Тарновскiй, имѣвшiй огромное влiянiе на окружавшихъ, и до сихъ поръ отстаивавшiй свои убѣжденiя болѣе молча, заговорилъ наконецъ тѣмъ тономъ, которымь говаривали въ послѣдствiи знаменитые въ исторiи Польши Замойскiе, Жолкѣвскiе, Собѣскiе: «Удивительно для меня, за чѣмъ Поляки наименовали Сигизмунда Августа королемъ своими, ежели никакой власти надъ ними не имѣетъ? Кого еще при жизни отца назвали и поздравили королемъ, а по смерти его посадили на столъ предковъ, того хотимъ мы имѣть королемъ не на самомъ дѣлѣ, а только по имени! Спрошу я тѣхъ, которые, отстраняя его, замышляють управлять дѣлами Рѣчи Посполитой: въ какомъ положенiи будеть находиться государство, какъ будемъ блюсти миръ, какъ будемъ вести войну? И въ сенатѣ надобно держаться чьего-нибудь одного мнѣнiя, и на войнѣ необходимо слушать кого-нибудь одного. Кто же такой, спрашивается, за исключенiемъ короля, найдется, на котораго могли бы мы возложить всѣ наши надежды и внутри, и внѣ государства? По правдѣ, я вижу дѣло идетъ къ тому, что ни сенатъ главы, ни войско вождя имѣть не будутъ; а что́ можетъ произойдти отъ того, кромѣ разстройства во всемъ, право не знаю.» И указавъ на состоянiе внѣшнихъ и внутреннихъ дѣлъ Польши, Литвы и Пруссiи, продолжалъ: «Не внезапно создаются государства, и, какъ бы сплотившись въ одно тѣло, выростаютъ: для этого нужны и время, и трудъ столь же усердный, сколь долгiй. Этого не сдѣлать въ одинъ день, съ одного разу, въ одно наше засѣданiе. Да не допуститъ Всевышнiй, чтобы отъ меня государство, слишкомъ, уже слишкомъ разстроенное, осталось безъ короля, безъ правды. Пойду я за тѣмъ, кому Богъ далъ судъ и державу, чтобы подъ его правленiемъ сохранились цѣлость и спокойствiе Польши.» Обратившись при этомъ къ Августу, Тарновскiй сказалъ ему: «Я, наияснѣйшiй король, сумѣю бытъ твоимъ сенаторомь; не уклонюсь ни отъ одного твоего распоряженiя по дѣламъ Рѣчи Посполитой; въ судѣ твоемъ буду присутствующимъ; тебя признаю главою всякаго совѣта и вождемъ войска, ни здѣсь, ни индѣ не оставлю тебя. И думаю, что то же самое обязанъ дѣлать каждый, кто желаетъ сохранить цѣлость государства.» Позднѣе, въ XVII и XVIII вѣкахъ, подобныя рѣчи вызывали противъ себя цѣлую бурю возраженiй со стороны шляхты; но въ описываемое время, которое Польша считала золотымъ вѣкомъ своимъ, противъ Тарновскаго послышался лишь одинъ голосъ, все тотъ же, какъ и прежде, — голосъ короннаго маршала и приверженца Боны Кмиты. Когда же созванъ былъ совѣтъ у самого короля, въ башнѣ пiотрковскаго замка, и рѣшено было, чтобы каждый воевода просилъ пословъ своей области оставить вопросъ о бракѣ и перейдти къ другимъ: то въ отвѣтъ на такое рѣшенiе послы сказали, что, не исполнивъ главнаго дѣла, не имѣютъ власти обсуждать второстепенныя.
У Николая Рыжаго было много клiентовъ въ Пiотрковѣ, и одинъ изъ нихъ, Спытекъ Iорданъ, извѣщая его о великой драмѣ, происходившей между королемъ и сеймомъ, писалъ: должно думать, что послы разлетятся, какъ птицы, ничего потребнаго не постановивши. И точно, слѣдующее засѣданiе, втораго декабря, было послѣднимъ. Сеймъ закрытъ былъ рѣчью того же Яна Сераковскаго, который открылъ его: маршалокъ кола рыцарскаго, прощаясь съ королемъ отъ лица всѣхъ пословъ, даль ему замѣтить, какъ больно имъ видѣть упорство его послѣ столькихъ просьбъ, моленiй и готовности принять на себя грѣхъ недобровольнаго развода. Вскорѣ всѣ депутаты и многiе изъ сенаторовъ разъѣхались. Несмотря на то, Августъ провелъ въ Пiотркове декабрь 1548 и январь слѣдующаго года, занимаясь судомъ, и только пятаго февраля покинулъ это мѣсто.
Варвара уже нѣсколько дней жила въ Корчинѣ, гдѣ должна была ждать мужа, чтобы вмѣсте съ нимъ ѣхать въ Краковъ. Свиданiе ихъ было такъ же торжественно, какъ и радомское. Послѣ обѣда, во время представленiя придворныхъ чиновъ, Самуиль Мацѣевскiй обратился къ ней съ рѣчью, въ которой напоминалъ, на какую высокую степень поставлена она волею Божiей, указывалъ на прежнихъ королевъ, своими молитвами низводившихъ благословенiе Неба на дѣла королей, и просилъ сохранить добрыя отношенiя къ вѣрнымъ слугамъ супруга: «И когда будешь такою», сказалъ онъ въ заключенiе, «то заслужишь сперва награду у Господа Бога, а потомъ любовь у всѣхъ людей; въ нась же найдешь усердныхъ и покорныхъ подданныхъ.» Станиславъ Мацѣевскiй, гофмейстеръ Варвары, отвѣчалъ, что королева благодаритъ за привѣтствiе и особенно за совѣты, которымъ намѣрена слѣдовать, угождая сперва Богу, потомъ королю, а наконецъ и подданнымъ его.
13-го февраля Августъ вступилъ въ столицу, сопровождаемый всѣми чинами, а Варвара — женами сановниковъ. Несмотря на крайне дурную погоду, въ воротахъ города встрѣтили ихъ депутацiи отъ разныхъ сословiй и цеховъ краковскихъ: рѣчи, обращенныя къ королю, говорились на латинскомъ языкѣ, къ королевѣ — на польскомъ. Прибывъ во дворецъ, они поспѣшили въ костелъ. Тамъ собраны были духовные, и ксёндзъ Петръ Мышковскiй сказалъ Августу: «Если каждому, ревностно преданному Рѣчи Посполитой, должны мы оказывать вниманiе, то тѣмъ болѣе тебѣ, королю нашему: ты началъ свое правленiе справедливостью, и горячiя молитвы наши обращены къ Богу о томъ, чтобы ты не оставлялъ ее и на будущее время. Теперь же срѣтаемъ тебя и супругу, съ которою прiѣхалъ къ намь. Если и взялъ ты неравную себѣ, то имѣешь примѣры славныхъ въ древности мужей: Александра Великаго, непогнушавшагося взять въ жены рабыню, и Авраама, возлюбившаго служительницу жены своей.» Варвара также должна была выслушать нѣсколько рѣчей. Подобныя поздравленiя продолжались нѣсколько дней кряду. Между прочими явились и члены краковской коллегiи. Одинь изъ студентовъ, Бернардъ Евтропiусъ, поднесь латинскiя вирши и получилъ за нихъ денежное вознагражденiе.
«Отдохнула наконецъ душа моя», писаль 17-го Февраля Станиславъ Мацѣевскiй подчашему Радзивиллу: «увидали мы, что всѣ люди радуются болѣе, нежели мы надѣялись.» А чрезъ десять дней, уже изъ замка Неполомицъ, куда переѣхалъ весь дворъ, онъ увѣдомлялъ брата Варвары, что «король совершенно здоровъ, находится въ добромъ и очень веселомъ расположенiи духа, и такъ поправился послѣ всѣхъ смутъ и непрiятностей, такъ похорошѣлъ, что всѣ люди не могутъ насмотреться на него. Королева также изволитъ быть въ добромъ здоровьи... И могу по истинѣ сказать, что самъ я посвѣжѣлъ и помолодѣлъ, видя и слыша, къ какому концу клонятся дѣла его королевскаго величества. Дастъ Богъ, скоро исполнится наша любимѣйшая надежда: печаль и воздыханiя наши обратятся въ радость и веселье.»
Вскоре стали появляться при дворѣ люди, не хотѣвшiе прежде признать правъ Августа, какь не утвержденныхъ сеймомъ. Первый покорился Станиславъ Стадницкiй, и за нимъ паны Остророги, Оссолиньскiй, Ласоцкiй и другiе. Примиренiе ихъ съ королемъ сопровождалось нѣкотораго рода торжественностiю. Тесть Стадницкаго, калишскiй воевода Мартинъ Зборовскiй, благодаря Августа за прощенiе, полученное зятемъ, говорилъ: «Наияснѣйшiй король! еслибъ я узналъ о чемъ противномъ власти вашего королевскаго величества, милостиваго господина моего, то не только бъ не попустилъ того пану Стадницкому, но не пощадилъ бы и собственнаго сына. Много вѣстей приходитъ ко двору вашего королевскаго величества, быть-можетъ чрезъ тѣхъ, кто любитъ разглашать ихъ; пускай же выступитъ хоть одинъ, который бы, слышавъ когда-либо о чемъ, повѣдалъ теперь, какъ прилично доброму человѣку, передъ очами вашего королевскаго величества. Я готовъ не только ему отвѣчать, но и съ каждымъ биться на смерть.» И поднявъ руку, прибавилъ: «Не однажды объѣхалъ я Польшу, побывавъ вь ней тамъ и сямъ; но, по милости Божiей, нигдѣ не слыхалъ ничего, что́ было бы противно вашему королевскому величеству: напротивъ, всѣ любятъ васъ и молятъ за ваше величество Господа Бога.»
Кошуцкiй тотчась же увѣдомилъ Николая Рыжаго, что покорность Стадницкаго и милосердiе короля произвели благопрiятное впечатлѣнiе на всѣхъ. Вь самомь дѣлѣ, какихь еще нужно было доказательствъ, чтобы укрѣпить надежды на будущее въ окрухавшихъ Августа и Варвару? Борьба видимо приближалась къ концу, и побѣда клонилась на сторону короля.
И несмотря на то, ожиданiямъ Мацѣевскаго не суждено было исполниться. Время показало, что гофмаршалъ королевы жестоко ошибался. Отдернувъ завѣсу, скрывавшую тайны будущаго, онъ слишкомь довѣрчиво взглянулъ на пышныя и торжественныя украшенiя сцены, которая представилась его глазамъ; онъ былъ слишкомъ ослѣпленъ ея великолѣпною обстановкою и забылъ пристальнѣе вглядѣться въ черты и взаимное положенiе дѣйствующихъ лицъ. Иначе онъ увидалъ бы, что Варвара, обладая многими изъ достоинствъ, составляющихъ лучшее украшенiе женской природы, не приносила однакожъ съ собой во дворецъ Ягеллоновъ тѣхъ качествь, которыя были необходимы тамь. Ея характеръ, мягкiй, чувствительный, обѣщавшiй скорѣе способность къ самой нѣжной привязанности, кь самымъ глубокимъ страданiямъ, лишенъ былъ спокойствiя и твердости. Страстно преданная мужу, она привыкла чувствовать себя сильною только подлѣ него. Но желая лишь удержать за собою права на сердце Августа, и думая исполнить чрезъ то долгъ свой, она и не помышляла о тяжелыхъ обязанностяхъ, которыя возлагала на себя, занимая мѣсто подлѣ короля. А между тѣмъ, достигнувъ своего положенiя цѣною долгой и упорной борьбы, она давала нѣкоторое право на ея благодарность тѣмъ, кто добровольно принялъ подь свою защиту дорогое ей дѣло. Наконецъ, на нее обращены были взоры людей, оставшихся во дворцѣ не по собственной прихоти, а вслѣдствiе тяжкой необходимости: этимъ людямъ, конечно, трудно было забыть въ новой королевѣ прежнюю княжну Радзивиллъ, бывшую вдову графа Гастольда. Словомъ, столкновенiе между Варварою и окружавшими ее было неизбѣжно. И такова неотразимая сила обстоятельствъ: печальный жребiй перваго испытанiя выпадалъ на долю того, кто громче всѣхъ высказалъ свои надежды и ожиданiя. Разумѣется, чѣмъ искреннѣе была радость, тѣмъ грустнѣе разочарованiе.
Впрочемъ, поводомъ къ новой борьбѣ были уже не государственные разсчеты, и виновниками ея — не вельможи польскiе. Очередь нарушить семейное счастiе Варвары перешла на этотъ разъ къ женщинамъ, которыя должны были ста́ть къ ней въ подчиненныя отношенiя. Не трудно догадаться, что въ стремленiяхъ своихъ онѣ руководились скорѣе чувствомъ обиженнаго самолюбiя, нежели политическими убѣжденiями. Прежде всего постарались распустить слухи о гордости королевы; не упускали при этомъ ни малѣйшаго обстоятельства, лишь бы оно могло служить къ обвиненiю Варвары, вовсе не обладавшей тонкимъ пониманiемъ окружившей среды, и забывшей о всякой опасности со времени прiѣзда въ Краковъ. Случалось иногда, что королева, по слабости ли своего здоровья, или не желая покидать привычекъ прежней жизни, заставляла и Августа, и придворныхъ долго ждать ея выхода. Враги тотчасъ же разглашали, что она одѣвается слишкомъ усердно, а быть-можетъ и слишкомъ лѣниво, заставляя такимъ образомъ видѣть въ ея поведенiи и безнравственность опытной кокетки, и надменность вчерашней королевы. Были между ними и такiе, которые, не думая ограничиваться однѣми жалобами, пустили снова въ ходь заржавѣвшiя на время пружины придворной интриги. Такъ, пани Войницкая, жена Яна Спытекъ-Тарновскаго, наговорила отцу одной изъ дѣвицъ, жившихъ во дворцѣ, пану Скотницкому, о суровомъ обращенiи Варвары съ его дочерью; и тотъ прiѣхалъ въ Краковъ съ намѣренiемъ взять дочь къ себѣ. Даже жена Мацѣевскаго, гордая значенiемь своего мужа, не замедлила выказать полное неуваженiе къ лицу королевы: она, по словамъ Кошуцкаго, не разъ отвѣчала грубымъ молчанiемъ на слова Варвары, и Августъ долженъ былъ просить жену никогда не говорить съ ней. Та приняла совѣтъ къ сердцу и, подчиняясь своей природѣ, легко увлекавшейся отъ одной крайности въ другую, стала избѣгать непрiятныхъ встрѣчъ съ кѣмъ бы то ни было. Понятно, что послѣ того она уже не могла съ прежнею довѣрчивостiю смотреть и на самого Мацѣевскаго, чрезъ котораго еще такъ недавно обѣщала епископу краковскому сохранять добрыя отношенiя къ подданнымъ Августа. Но если королева забыла свои обѣщанiя, то не забылъ ихъ гофмейстеръ ея. Оскорбленный невниманiемъ Варвары и зная, что Кошуцкiй извѣщаетъ Радзивилловъ обо всѣхъ происшествiяхъ во дворцѣ, онъ жаловался ему на свое несчастiе. «Самъ король, — говорить Мацѣевскiй — когда бъ я ни пришелъ къ нему, сажаетъ меня какъ своего совѣтника; а моя госпожа, къ явному безчестiю моему, не велитъ даже и пускать къ себѣ. Вѣрно за то́, что я изъ за нея опротивѣлъ всей Польшѣ. Не долго же помнила она мою преданность къ ней, и если такъ скоро начинаеть пренебрегать нами, то пускай поостережется, чтобь Богъ не наказалъ ее за то; вѣдь еще не все кончилось, и кто знаетъ къ чему придемъ!» Кошуцкiй дѣйствительно не замедлилъ исполненiемъ своихъ обязанностей, — увѣдомилъ Николая Рыжаго о ссорѣ королевы съ Мацѣевскимъ, прося лишь одной награды: не говорить, кто первый далъ ему знать о томъ. Впрочемъ, онъ могъ оставаться совершенно покойнымъ. Мацѣевскiй, какъ бы не надѣясь на догадливость услужливаго доносчика, самъ счелъ нужнымъ просить Радзивилла «не оставлять совѣтами сестры, которая какъ женщина, и притомъ незнакомая еще съ своимъ положенiемъ, легко можеть по неосмотрительности ввести и себя, и короля въ такое мнѣнiе у подданныхъ, что потомъ трудно будеть вырубить его и топоромъ, хотя теперь можно вырвать одними руками». Гонецъ, съ которымъ отправлены были къ Николаю Рыжему письма Кошуцкаго и Мацѣевскаго, везъ также письмо къ Николаю Черному: Августъ просилъ литовскаго маршалка прiѣхать въ Неполомицы, и оттуда въ Краковъ, гдѣ ожидали померанскихъ князей, ленниковъ Польши, для присяги новому королю.
Итакъ, цѣлымъ рядомъ мелкихъ, повидимому незначительныхъ событiй вызывались снова на сцену отношенiя Варвары къ семьѣ. Правда, характеръ ихъ былъ уже иной, нежели прежде. Даже самый составъ семьи Радзивилловъ измѣнился. Сестра Варвары вышла замужъ сперва за Петра Кишку, кастеляна виленскаго, а по смерти его, за князя Симеона Гольшаньскаго. Потомъ умерла графиня Гастольдъ, мать перваго мужа Варвары; за нею послѣдовала княгиня Радзивиллъ, не дождавшаяся полнаго торжества своей дочери. Остались братья Варвары, которыхъ постоянно удерживали въ Вильнѣ дѣла Литовскаго княжества. Изъ нихъ, какъ уже мы видѣли, особенно рельефно выдавался впередъ Николай Черный, безспорно принадлежавшiй къ числу замѣчательнѣйшихъ людей своего времени. Одаренный отъ природы строгимъ умомъ, и съ дѣтства привыкшiй къ необыкновенно дѣятельной жизни, онъ развилъ въ себѣ политическiя убѣжденiя, прiобрѣтенныя съ первыхъ шаговъ на этомъ поприщѣ, до той степени энергiи, когда мысль порывается стать дѣйствiемъ, и слово ищетъ себѣ выраженiя въ поступкѣ. Это былъ человѣкъ, не любившiй подчинять своихъ плановъ интересамъ семьи, постоянно преслѣдовавшiй въ умѣ тѣ изъ общественныхъ вопросовъ, которымъ особенно горячо сочувствовало сердце его. Правда, такихъ вопросовъ мы насчитаемъ не много; за то въ эпоху, о которой идеть рѣчь, около нихъ едва ли не сосредоточивалась вся историческая жизнь Польши и Литвы. Ибо съ одной стороны Николай Черный былъ противникомъ людей, думавшихъ закрѣпить навсегда временную связь между Литвой и Польшею, связать обѣ страны въ одно политическое тѣло; а съ другой, готовился подать руку помощи религiозному движенiю, начинавшему проникать тогда въ Польшу изъ сосѣдней Чехiи. Не удивительно, что при такихъ обстоятельствахъ родилась въ немъ мысль воспользоваться новымъ положенiемъ сестры для успѣха политическихъ замысловъ своихъ. Того же искалъ Николай Рыжiй, но желая прiобрѣсти выгоды лишь для себя самого. Несходство стремленiй сопровождалось и различiемъ самыхъ способовъ, которые были употреблены обоими братьями для достиженiя предположенныхъ ими цѣлей. Николай Черный ясно оознавалъ, что отъ прочности положенiя Варвары зависитъ отчасти и собственный успѣхъ его, и потому прежде всего старался внушить сестрѣ мысль объ осторожности. Онъ говорилъ: я не знаю, пользовалась ли хоть одна королева польская такою привязанностiю своего мужа, какъ сестра; желаю того впредь, но не забываю и старой истины, что «горячая любовь скоро гаснетъ». Иначе ведь себя Николай Рыжiй. Быть-можетъ, какъ родной брать Варвары, онъ надѣялся безъ препятствий получить желаемое, тѣмъ болѣе, что имѣлъ полное право просить вознагражденiя за труды и издержки, потраченныя въ Дубинкахъ и Радомѣ. Какъ бы то ни было, только въ началѣ 1549 года онъ писаль сестрѣ, что прiятели его часто поютъ нарочно сложенную ими пѣсенку: «Пане Миколаю, сукенки не маю». Письмо это Варвара получила не прямо, а почему-то оно попало сперва въ руки короля, и тотъ уже отдалъ его женѣ. Варвара сдѣлала замѣчанiе брату за такую неосторожность. Наконецъ третiй, Радзивиллъ — Янъ, крайчiй литовскiй, котораго мы видѣли на пiотрковскомъ сеймѣ противникомъ брака, и теперь не скрывалъ своихъ непрiязненныхъ намѣренiй; жилъ въ Краковѣ вмѣстѣ съ Кмитою, находился въ постоянныхъ сношенiяхъ съ Мазовiей, гдѣ жила Бона и ея клевреты; думалъ о введенiи польскаго права въ литовскихъ судахъ вместо туземныхъ законовъ. Послѣдней мысли онъ не таилъ даже и отъ Августа. Такъ однажды, явившись во дворецъ, онъ обратился къ нему, въ присутствiи многихъ лицъ, съ слѣдующими словами: «Ваше королевское величество! мы всѣ, литовскiе подданные, хотимъ просить васъ о томъ, чтобы не было у насъ иного права, кромѣ польскаго.» На что́ Августъ отвѣчалъ: «Пане крайчiй! иначе и быть не можетъ, если только сдѣлаемъ необходимыя измѣненiя въ нѣкоторыхъ статьяхъ.» Не совсѣмъ довольный такимъ отвѣтомъ, Янъ прямо объявилъ, что на первомъ же сеймѣ, который откроется въ Литвѣ, употребить всѣ зависящiя оть него средства для исполненiя своихъ плановъ.
Таковы были взаимныя отношенiя Варвары и ея братьевъ, когда гонецъ, посланный Кошуцкимъ, привезь въ Польшу свои вѣсти. Николай Рыжiй опять отозвался множествомъ дѣлъ, требовавшихъ его присутствiя въ Литвѣ, вслѣствiе чего Мацѣевскiй, лишась въ немъ главной опоры, долженъ былъ, отложа свои неудовольствiя на Варвару, выжидать удобной минуты для примиренiя съ нею. Николай же Черный немедленно явился въ Краковъ; но здѣсь встрѣтился лицомъ къ лицу съ Яномъ и его замыслами. Уже давно между двоюродными братьями Варвары шла глухая борьба: Янъ считалъ Николая однимъ изъ главныхъ виновниковъ неудачи, которую потерпѣли противники брака на пiотрковскомъ сеймѣ; Николай не могъ простить Яну его связей съ польскою партiей, желавшею стереть въ Литвѣ ея исконные обычаи, которые служили преградою къ болѣе тѣсному союзу между нею и Польшею. Понятно, что теперь вражда ихъ должна была вспыхнуть съ новою силою. Такъ и случилось. Тщетно Августъ думалъ принять на себя роль примирителя. Янъ упорно стоялъ на своемъ, и продолжалъ оказывать полное неуваженiе къ власти короля, который не могъ же оставаться покойнымъ при видѣ того, что́ совершалось въ его присутствiи. «Пане подчашiй!» писалъ Августъ Николаю Рыжему: «еслибъ говорить все о панѣ крайчемъ, то пришлось бы писать очень много; къ тому же не позволительно пересылаться о такихъ дѣлахъ черезъ письма... Воевода краковскiй (Кмита) никогда не оказывалъ почтенiя ни супругѣ нашей, ни даже намъ самимъ...... однакожь панъ крайчiй бываетъ у воеводы; а однажды въ костелѣ — тутъ же, передъ нашими глазами, служилъ ему, когда тоть выходилъ изъ костела. Хоть въ то время мы и были тамъ же, но онъ, не дожидаясь нашего выхода, проводилъ воеводу, и потомъ вмѣстѣ съ нимъ смотрѣлъ изъ дому украдкою, когда мы возвращались изъ костела. И все это мы должны сносить терпѣливо.» Наконецъ Янъ уѣхалъ сперва въ Вишницы, маетность Кмиты, а потомъ съ нимъ же въ Варшаву, къ королевѣ Бонѣ, откуда послалъ отъ своего имени гонца къ герцогу миланскому съ разными подарками. Все это не могло быть прiятно ни Варварѣ, ни Августу, который всегда имѣлъ вѣрныя свѣдѣнiя о происходившемъ въ Мазовiи. И точно, жалуясь однажды на поведенiе своего родственика секретарю жены, онъ сказалъ между прочимъ слѣдующiя слова: «Кошуцкiй! Богъ знаетъ, не продадутъ ли меня дешевле, чѣмъ Христа за тридцать пенязей. Я вѣрно знаю, что старая королева дала пану крайчему пятьдесятъ червонцевъ.» Вскоре услыхали, что Янъ лишенъ титула старосты тыкочинскаго. Этимъ распоряженiемъ Августъ давалъ знать виновному о своемъ неудовольствiи на него. Но въ сущности подобная немилость вовсе не была бѣдственною для Радзивилла, ибо ему оставляли право попрежнему пользоваться всѣми доходами, собиравшимися съ Тыкочина. Мало того: король тогда же, какъ бы не желая опечалить Варвару, обѣщалъ ей наградить другихъ ея братьевъ. Въ чемъ состояла предполагаемая награда, понять не трудно изъ намека, сдѣланнаго самимъ Августомъ въ одномъ письмѣ къ Николаю Рыжему, гдѣ послѣднiй названъ воеводою, хотя еще не имѣлъ такого достоинства. Впрочемъ, обѣщанiе это исполнено не ранѣе слѣдующаго года, когда на мѣсто Виржила Остыковича, одного изъ дѣятельнѣйшихъ противниковъ Августа въ Литвѣ, воеводою виленскимъ назначенъ былъ Николай Черный; а бывшее за нимъ воеводство троцкое передано Николаю Рыжему. Теперь же, пока Августъ думалъ о Койдановѣ, одномъ изъ лучшихъ мѣстечекъ тогдашней Литвы, онъ хотѣлъ отдать его въ маетность родному брату Варвары.
Неожиданная интрига показала однакожь королю, съ какою умѣренностiю надо было расточать награды родственникамъ Варвары, съ какою завистiю следили за каждымъ распоряженiемъ его въ этомъ духѣ даже тѣ люди, которыхъ Радзивиллы считали принадлежавшими къ ихъ партiи. Довойна, бывшiй спутникомъ Августа въ рѣшительную минуту его жизни, прежнiй секретарь Варвары и вѣрный слуга Радзивилловъ, теперь воевода полоцкiй, стало-быть занимавшiй постъ чрезвычайно опасный по своей близости къ Москвѣ, — въ чемъ онъ и убѣдился въ послѣдствiи собственнымъ опытомъ — имѣлъ достаточныя причины не раздѣлять намѣренiй короля насчетъ Койданова. Онъ повелъ интригу съ необыкновенною ловкостiю, напоминающею лучшiе дни его жизни; но судьба, столь благосклонная къ Довойнѣ-придворному, измѣнила ему на этотъ разъ и дала возможность Кошуцкому, этому наперснику Радзивилловъ, «анатомiей сердца» (какъ онъ обыкновенно выражался) принуждаемому доносить имъ обо всемъ, разказать о неудаче своего предшественника, «Недавно ея королевская милость, писалъ онъ Николаю Рыжему 28-го апрѣля 1550 г., изволила сообщить мнѣ объ этомъ барсукѣ Довойне, какъ онъ, пришедши къ ней и выждавъ ухода пана Островскаго, находившагося тамъ, сказалъ: «Думаю, что было бы ладно, еслибъ его королевское величество далъ пану подчашему Койдановъ; пану маршалку дано то и то, пану же подчашему еще ничего». Ея королевская милость отвѣчала: «Не знаю я, любезный панъ староста, чего медлитъ его королевское величество; но уже несомнѣнно, что и пану подчашему назначено что-то». Потомъ, когда Довойна удалился, а его королевское величество пришелъ къ ея милости, то королю было разказано, что́ за разговоръ былъ у нея съ Довойною о Койдановѣ и о васъ. Его королевское величество тотчась же изволилъ сказать: «Ну, когда такъ Довойна говоритъ, просите-жь у меня при немъ Койдановъ для пана подчашаго, но такъ, чтобы онъ не догадался о нашемъ соглашенiи, а я вамъ буду противорѣчить, будто не хочу дать, хоть навѣрное дамъ, а можетъ и далъ ужь. Тогда увидите, что мнѣ иначе совѣтовалъ Довойна, только вы не слыхали». И точно, когда ея королевская милость стала просить при Довойнѣ, король отказалъ, говоря: «Ой! не много ли будеть дать Койдановъ? Знаете ли вы, что Койдановъ не меньше Гродна!» Ея королевская милость возразила: «О, милостивый король! не изволь тому вѣрить: сбыточное ли дѣло, Койданову быть Гродномъ? Король отвѣчалъ: «Ая думаю, что это такъ, ибо имѣю добраго очевидца. Правда ли, пане Довойно! что́ вы мнѣ сказали вчера о Койдановѣ? вѣдь таковъ же, какъ Гродно! вы еще прибавили, что мнѣ невыгодно отдавать его кому-нибудь?» Поблѣднѣлъ смущенный Довойна, и сталъ плести путаницу да поплевывать на сторону.»
Таковы были происшествiя, наполнившiя собою цѣлый годъ пребыванiя Варвары въ Краковѣ. Всѣ они глубоко запечатлены характеромъ среды, въ которой совершались; на нихъ отразилась вся внутренняя немощь того сословiя старой Польши, на долю котораго выпали одинъ внѣшнiй блескъ, тщеславiе почестей, да грустное непониманiе страны родной. Лишь немногiе изъ его членовъ способны были стать выше этой жизни, скудной событиями, которыя однакожь шли своею чередой, росли и накоплялись, незамѣчаемыя большинствомъ. Таково, напримѣръ, въ описываемую эпоху волненiе жаковъ краковской коллегiи, начавшееся пустыми ссорами и сшибками съ пахоликами пана Чарнковскаго, получившее потомъ болѣе серiозное направленiе вслѣдствiе неудачныхъ распоряженiй Самуила Мацѣевскаго, который не допускалъ жаковъ кь Августу просить у него самого libertatum violatarum restitutionem. Несмотря на то, жаки добились своего, пробрались къ королю и принесли ему жалобу; но не получили никакого рѣшительнаго ответа. Неудавшаяся такимъ образомъ попытка кончилась эмиграцiею недовольныхъ въ сосѣднiя земли, откуда они принесли съ собой, по возвращенiи на родину, духъ реформы и новые обычаи. Событiе это имѣло то влiянiе на жизнь двора, что къ нему тѣснѣе примкнули нѣкоторые изъ прелатовъ, нерасположенныхъ прежде въ пользу Августа и искавшихъ теперь въ немъ опоры противъ движенiя диссидентовъ.
Между тѣмъ наступило время новаго сейма. Августъ долго медлилъ его созванiемъ, помня неудачи прошлаго года; но наконецъ долженъ былъ уступить силѣ обстоятельствъ. Съ одной стороны частыя нападенiя Татаръ на Подолiю и усиливавшiяся религiозныя смуты, съ другой слухи о томъ, что между противниками брака составилась партiя, думавшая провозгласить въ Польшѣ безкоролевье и пустить въ ходъ вопросъ о присоединенiи Литвы, — заставили Августа согласиться на убѣжденiя Тарновскаго, твердившаго ему о необходимости сейма. Пiотрковъ попрежнему назначенъ былъ мѣстомъ сбора, и засѣданiя открылись въ первыхъ числахъ мая. При самомъ же началѣ ихъ, положенiе обѣихъ сторонъ опредѣлилось ясно. Благодаря старанiямъ Тарновскаго и Мацѣевскаго, почти всѣ сенаторы изъ числа противниковъ брака перешли на сторону короля, и къ общему удивленiю первый примѣрь тому подалъ Кмита, за нимъ Гурка и другiе. Лишь Тенчыньскiй упорно стоялъ на своемъ, не присоединяясь ни къ той, ни къ другой партiи. Старанiями же Радзивилловъ устранены были замыслы литовскихъ вельможъ. Послѣднiе предварительно хотѣли условиться между собою объ образѣ дѣйствiй въ Пiотрковѣ и положили для этого съѣхаться въ Ковнѣ; но не сохранили втайнѣ своихъ плановъ, и Николаю Рыжему, оставшемуся въ Литвѣ, удалось разстроить такое единодушiе въ противникахъ: съѣхались только Виржилъ Остыковичъ да Гiеронимъ Ходкѣвичъ, и то не въ самомъ Ковно, а въ трехъ верстахъ оть него. Прибывъ въ Пiотрковъ, они увидали, что дѣло ихъ проиграно и поспѣшили возвратиться домой. Оставленные представителями высшаго сословiя, депутаты воеводствъ ограничились лишь упреками сенаторамъ, да жалобами на равнодушiе къ общему дѣлу. Сеймъ принялъ свой обычный характеръ: король и его совѣтники стали разсуждатъ о судѣ и нарядѣ, отношенiяхъ соединенныхъ государствъ къ сосѣдямъ. «Хвала Господу Богу!» писалъ Августъ Николаю Рыжему отъ 20-го iюня: «все до сего часу шло спокойно и хорошо. Сеймъ нашъ коронный, по милости Божiей, и начался хорошо, и всѣ нужды и дѣла коронныя отправляемъ до сихъ поръ счастливо et absque omni turbatione (и безъ всякаго волненiя); надѣемся, что и конецъ сейма будеть таковъ же.»
Но въ виду всеобщаго отступленiя оставался упорнымъ въ своей ненависти къ Варварѣ одинъ врагъ ея, котораго нельзя было ни подкупить, ни сманить почестями, ни склонить просьбами или убѣжденiями, ни даже раздавить силою: этимъ непреклоннымъ врагомъ была королева Бона. Августъ не забылъ упомянуть о ней въ своемъ письмѣ: «Считаемъ нужнымъ», говоритъ онъ, «извѣстить васъ, что королева, мать наша, живетъ подъ самымъ Пiотрковымъ, въ одной деревнѣ Гомолинѣ, и привезла было съ собой колдунью, которую давно уже имѣла въ Варшавѣ, но мы достали эту колдунью, и она сидитъ у насъ въ клѣткѣ, не мало теперь напѣваетъ рѣчей, есть чему и подивиться.» Августъ не зналъ, какiе замыслы скрывались въ головѣ Боны; но отчетливо сознавалъ въ себѣ чувство страха и безсилiя передъ тѣми ужасными средствами, которыя давалъ ей въ руки суевѣрный вѣкъ. Къ концу сейма ему удалось сладить дѣло о коронацiи Варвары; самъ Дзержговскiй, примасъ королевства, вызвался совершить обрядъ коронованiя въ благодарность за то, что король судилъ на сеймѣ пана Олесницкаго, державшаго у себя въ дому нѣкоего Станкара, распространителя кальвинскаго ученiя, и обѣщалъ потомъ не раздавать еретикамъ общественныхъ должностей. Кмита, женатый на родственницѣ Варвары, просилъ Августа, какъ о милости, о посѣщенiи его Вишницъ вместѣ съ королевою. Графъ Гурка держалъ однажды стремя, когда король садился на лошадь. И въ эти минуты несомнѣннаго успѣха мысль Августа смущалась воспоминанiемъ о Бонѣ и ея замыслахъ: онъ прямо говоритъ Николаю Рыжему въ одномъ письмѣ своемъ, посланномъ секретно, что особенно боится матери, которая ни о чемъ иномъ не думаетъ, какъ только о препятствiяхъ дѣламъ и намѣренiямъ его, и какъ слышно, готова скорѣе видѣть смерть, нежели коронацiю Варвары.
И однакожь на этоть разъ происки Боны не имѣли никакого успѣха. Она поневолѣ должна была ограничиться однѣми колкостями и насмѣшками надъ тѣми людьми, которые такъ недавно еще считались ея друзьями и приверженцами, а теперь совершенно неожиданно для нея перешли на сторону короля. За то въ пылу гнѣва она не пощадила никого изъ нихъ. Насмѣявшись въ глаза имъ надъ опасенiями, что Августъ, въ случаѣ сильной оппозицiи сейма, могъ созвать другой въ Литвѣ и отдѣлить это княжество отъ Польши, какъ природный его государь и дѣдичъ, Бона постаралась сорвать досаду свою особенно на Кмитѣ и Зебржидовскомъ, которому Августъ далъ краковское епископство по смерти Мацѣевскаго, не дожившаго до коронацiи Варвары. Первому она дала замѣтить, что перемѣну его поведенiя приписываетъ родственнымъ отношенiямъ между женою его и Варварою. Слышавъ же отъ втораго постоянныя хвалы браку Августа, она прервала однажды одинъ изъ его панегириковъ королю вопросомъ: развѣ онъ забылъ, гдѣ находится?
— Гдѣ нахожусь? возразилъ Зебржидовскiй: или здѣсь уже не мѣстопребыванiе королей моихъ? И еслибъ я одинъ утѣшалъ себя подобными словами, то кто же имѣетъ право отвергать, что́ утвердила церковь? Это такое же желанiе народа, какъ и то, что я епископъ и сенаторъ.
— Правда! такая ревность къ церкви особенно прилична епископу, купившему митру, отвѣчала Бона.
— Не у васъ, милостивая пани! добавилъ Зебржидовскiй: и отчего бы не купить то, что́ уже давно было выставлено на продажу?
Видя повсюду однѣ неудачи, съ окончанiемъ сейма Бона удалилась въ свою Мазовiю. Думала ли она, что ея дѣло окончательно проиграно? или разсчитывала еще на будущее? этого не могли бы рѣшить даже окружавшiе ее итальянскiе выходцы, которыхъ она особенно любила, какъ вѣрныя орудия своихъ плановъ.
Торжественное коронованiе Варвары совершилось 9-го декабря 1550 года, въ присутствiи двора и народа. Празднество продолжалось и на другой день, когда должны были приносить свои поздравленiя королю и королевѣ князья-ленники Польши. Въ этотъ день и друзья, и враги Варвары равно изъявляли свою радость. Одинъ Тенчыньскiй, сумрачный, безъ знаковъ своей должности, въ простомъ платьѣ, присутствовалъ въ общей церемонiи. Августъ подошелъ къ нему и спросилъ: или нѣтъ у него собольихъ одеждъ кромѣ той, что́ надѣлъ? По старопольскому обычаю, Тенчыньскому, какъ маршалу двора, слѣдовало тогда получить въ подарокъ нѣсколько соболей. Онъ отвѣчалъ, что нѣтъ. «Дамъ тебѣ много», замѣтилъ Августъ. »Не приму», возразилъ Тенчыньскiй: «но смотри, милостивый король, чтобъ не получилъ кто иной, кому менѣе пристало имѣть ихъ, нежели мнѣ.» Еще болѣе затаенной скорби и грусти слышалось въ словахъ самой Варвары, печально отвѣчавшей на всѣ поздравленiя: «Къ другому вѣнцу пригласитъ меня Господь! Молите Его, чтобъ перемѣнилъ эту земную державу на небесную пальму, и чтобы ниспослалъ милому моему супругу утѣшенiе въ скорби послѣ моей смерти.»
Предчувствiямъ Варвары, повидимому, суждено было исполниться скоро. Въ январѣ слѣдующаго года въ ней открылась болѣзнь, по мнѣнiю современниковъ ракъ, съ самаго начала принявшая опасный ходъ. Придворные медики рѣшились на операцiю, какъ на послѣднее средство: но чрезъ два мѣсяца болѣзненная опухоль пропала сама собою, и Варвара стала выздоравливать. Въ то время случилось происшествiе, поразившее крайнимъ изумленiемъ всѣхъ окружавшихъ Варвару.
Во вторникъ, 30-го марта, на третiй день Свѣтлаго праздника (такъ опредѣленно разказываютъ современныя извѣстiя) явился въ краковскомъ дворцѣ итальянскiй монахъ францисканскаго ордена, духовникъ Боны, и въ присутствiи всѣхъ чиновъ двора, мущинъ и женщинъ, также нѣкоторыхъ изъ сенаторовъ, положивъ предъ Варварою свои вѣрительные листы, обратился къ ней съ слѣдующею рѣчью: «Ея королевское величество, наияснѣйшая и пресвѣтлѣйшая Бона, Божiею милостiю королева польская, моя наимилостивѣйшая госпожа, послѣ долгихъ и различныхъ разсужденiй познавъ, что такова воля Бога Всемогущаго, предвѣчный судъ котораго управляетъ всѣмъ на свѣтѣ, и что такова же воля наияснѣйшаго короля, наилюбезнѣйшаго ей сына, которой неприлично сопротивляться, признавшаго ваше королевское величество своею милою супругою и королевою, — познавъ это госпожа моя, старшая королева, желаетъ признавать и почитать ваше королевское величество своею дочерью и любезнѣйшею невѣсткою, для чего и повелѣла мне, своему служителю и духовнику, принести вамъ сегодня отъ лица ея поздравленiе и извѣщенiе о томъ. За тѣмъ молитъ Всемогущаго Господа Бога, дабы премѣнилъ вашу теперешнюю болѣзнь на здоровье въ будущемъ и даровалъ во всемь счастiе и успѣхъ.» За Варвару отвѣчалъ Станиславъ Мацѣевскiй. Подобное же поздравленiе говорилъ потомъ Итальянецъ и отъ лица дочерей Боны, сестеръ Августа.
Никто изъ современниковъ не повѣрилъ той искренности, съ какою повидимому желала Бона примириться съ Варварою; никто изъ нихъ не сомнѣвался, что за этимъ поступкомъ скрывались какiя-нибудь новыя интриги старой корлевы. Отъ этихъ подозрѣнiй не былъ свободенъ и самъ Августъ, вскорѣ извѣстившiй Николая Рыжаго о случившемся. Разказавъ ему о прежнихъ попыткахъ Боны въ этомъ же родѣ, онъ прибавляетъ: «Всѣ много дивятся такому посольству. И хотя королева присылала къ супругѣ нашей столь любезное предложенiе, мы однакожь желаемъ, чтобъ навѣщали онѣ другъ друга болѣе черезъ письма, нежели имѣли бы частыя свиданiя между собою. Надо будетъ поприглядывать теперь во время стола.» И въ то же время Радзивиллъ снова поднялъ дѣло о колдуньѣ; убѣдившись, что колдунья кажется невинна, и наплела на себя пустяковъ болѣе отъ страху во время допроса, онъ однакожь велѣлъ поставить для нея новую башню посреди озера: такъ трудно было ему освободиться оть духа времени.
Но ни привязанность мужа, ни предосторожности братьевъ, ни горесть друзей не могли отвести руки смерти отъ любимой королевы. Варвара скончалась 8-го мая 1551, на двадцать девятомъ году своей жизни, «утѣшая Августа въ его горести надеждою соединенiя въ вѣчности, прося его, изъ любви къ странѣ, взять послѣ нея другую жену и дать благородному трону обоихъ народовъ потомка отъ крови Ягеллонской.» Разчувствовавшiйся Августъ (прибавляетъ очевидецъ, описавшiй кончину Варвары) далъ обѣщанiе; а она, обнявши ослабѣвающими руками его шею, прижала уста его къ своимъ, и поднявъ къ небу глаза, залитые слезами, какъ бы молила о ниспосланiи благословенiя на него, и въ такомъ положенiи отдала духъ свой Богу.
Тѣло Варвары погребено было въ Вильнѣ. На просьбы Радзивилловъ, желавшихъ положить прахъ сестры въ Краковѣ, посреди королевскихъ гробницъ, Августъ отвѣчаль, что дѣйствуетъ согласно волѣ покойной; на представленiя Поляковъ говорилъ, что неблагодарная земля недостойна владѣть ея останками. Въ воспоминанiе о женѣ, Августъ украсилъ столицу Литвы новымъ храмомъ во имя Св. Великомученицы Варвары. Виленскiй дворецъ обогащенъ былъ обширною библiотекою, посреди сокровищъ которой Августъ искалъ развлеченiя, думая забыть печаль свою. Сюда иногда приглашалъ онъ знаменитаго въ то время чародея Твардовскаго, и тотъ утѣшалъ короля, вызывая передъ нимъ въ зеркалѣ тѣнь любимой жены его.
Но съ кончиною Варвары не прерывалась связь между Боною и Августомъ, этими двумя лицами, взаимныя отношенiя которыхъ имѣли такое огромное влiянiе на судьбу умершей. Напротивъ, теперь-то и наступило время для нихъ свести свои давнiе счеты къ одному концу.
Когда прошли долгiе мѣсяцы первой скорби и мрачнаго уединенiя, изъ устъ печальнаго Августа послышались горькiя обвиненiя матери въ смерти Варвары. На сколько было правды въ этихъ обвиненiяхъ, рѣшить въ наше время трудно. Можно сказать лишь, что подозрѣнiя Августа раздѣляли не только польскiе, но и западные писатели. Одни Итальянцы безусловно отвергали обвиненiе въ отравѣ, падавшее отчасти и на нихъ; потому что орудiемъ Боны современники считали одного изъ итальянскихъ медиковъ, жившихъ при дворѣ. Другiе сосѣди Польши, московскiе бояре, всю жизнь свою кромолившiе противъ Iоанна Грознаго, считали виновниками смерти Варвары самихъ польскихъ вельможъ (Кар. IX, пр. 181).
Намъ нѣтъ надобности прибѣгать къ обвиненiю противъ Боны; для насъ въ этомъ обвиненiи сказалось лишь то живое чувство ненависти, которое питали къ ней современники. Но мы должны упомянуть здѣсь о письмѣ ея отъ 29-го мая 1551 г. къ Лудовику Монти, находившемуся тогда въ Краковѣ котораго современники обвиняли въ смерти Варвары: Бона съ какимъ-то тайнымъ безпокойствомъ оправдывается передъ этимъ медикомъ и секретаремъ своимъ въ томъ, что первое извѣстiе о кончинѣ Варвары распространяла не она, а привезъ его къ ней Тенчыньскiй и нѣкоторые другiе, ходившiе съ этою вѣстью, какъ съ какою-нибудь процессiею. Или можетъ-быть она уже чувствовала надъ собою всю тяжесть общественнаго мнѣнiя, готоваго приписать ей каждое несчастiе королевской семьи? Не это ли же чувство заставило ее еще при жизни Варвары, 19-го марта 1551 года написать къ сыну слѣдующiя слова: «Я готова, положивъ по обычаю руку на сердце, дать присягу, что не знаю за собой тѣхъ винъ, которыя на меня возводять?»
Какъ бы то ни было, но когда Бона вмѣшалась въ намѣренiя Августа, думавшаго вступить въ третiй бракъ, именно съ сестрою короля французскаго, и склоняла его предпочесть принцессу австрiйскаго дома, то Августъ отвѣчалъ ей: «Не время думать намъ о томъ; имѣли мы двухъ женъ, обѣ онѣ жили не долго, и умерли не естественною смертiю; боюсь, чтобъ не случилось того же и съ третьей. А что́ за причина была смерти обѣихъ первыхъ, о томъ знаютъ всѣ не только здѣсь, но и въ другихъ мѣстахъ.» Этотъ разговоръ описанъ самимъ Августомъ въ письмѣ его къ Радзивиллу отъ 20-го января 1552 года; въ концѣ его король прибавляетъ: «Не знаю, какъ проглотила это ея королевское величество. » Опасенiя Августа сбылись. Женившись въ слѣдующемъ году на Екатеринѣ Австрiйской, онъ имѣлъ несчастiе пережить и третью жену свою, также не оставившую наследника сиротѣвшему престолу Ягеллоновъ. Остатокъ жизни своей Сигизмундъ Августъ провелъ самымъ печальнымъ образомъ: «не могши сдержать прирожденной хтивости къ бѣлымъ гловамъ», онъ окружилъ себя наложницами и колдуньями и бросилъ занятiя дѣлами государственными, говоря: «Для этихъ соколовъ ни за что́ взяться не могу.»
Но если Августъ такъ легко могъ разсчитаться съ жизнiю, то гораздо труднѣе было ему прервать тягостныя отношенiя къ королевѣ матери. Сначала онъ самъ намекалъ ей, какъ благоразумно бы она поступила, оставивъ Польшу и удалившись въ Италiю. Но потомъ, когда Бона, подъ предлогомъ свадьбы сына съ Екатериною Австрiйскою, поднялась изъ Мазовiи со всѣмъ своимь имуществомъ, выславъ его передъ собою на двадцати четырехъ возахъ, о шести лошадяхъ каждый, и прибывъ въ Краковъ, потребовала свободнаго пропуска изъ Польши, — Августь отказалъ ей въ томъ по настоянiю своихъ сенаторовъ. Тщетно Бона грозила по-латыни Зебржидовскому, бывшему тогда уже епископомъ краковскимъ, котораго выслали къ ней сенаторы: «Ни ты, ни пославшiе тебя, не вѣрите, чтобы я могла выѣхать. Поѣду! поѣду! посмотримъ, кто мнѣ осмѣлится запретить.» Однакожь на другой день объявленъ былъ всенародно приказъ, что если кто поѣдетъ съ королевою, то буде онъ шляхтичъ — потеряетъ свое достоинство, буде же простаго чину человѣкъ — лишенъ будетъ жизни. Сенаторы рѣшили, что если Бона не послушается запрещенiя, то удержать ее силою въ Польшѣ. Подканцлеръ Пржерембскiй сказалъ, что скорѣе позволитъ снять съ себя голову, нежели приложитъ государственную печать къ Litteras passus королевы. Бона поняла, что общее неудовольствiе противъ нея велико, и отправила къ сыну дочь свою Изабеллу, королеву венгерскую, приказавъ ей между прочимъ сказать: «что всѣ препятствiя она встрѣчаетъ отъ того, кого носила подъ сердцемъ своимъ , который, если и имѣетъ что доброе, то все отъ нея же — и жизнь и королевство: и несмотря на то, вмѣсто должнаго почтенiя и желанiя всякихъ благъ своей матери, даеть ей лишь позорную неволю.» Августъ долженъ быль отвѣчать, что съ своей стороны готовъ все сдѣлать для матери, но не хотятъ того паны рада. Тогда Бона отправила къ каждому изъ сенаторовъ посланцовъ съ подарками , и такимъ образомь преклонила ихъ на свою сторону, за исключенiемъ Пржерембскаго, къ которому опасалась даже и послать что-нибудь. На другой день снова явилась къ Августу Изабелла съ увѣренiями, что Бона оставляетъ бо́льшую часть имущества своего въ замковомъ склепѣ, выговаривая себѣ только право взять все обратно по возвращенiи изъ Италiи. На вновь собранномъ совѣтѣ король сказалъ: «Опасаюсь, чтобы Господь не покаралъ меня, а со мною и всего государства вслѣдствiе плача моей матери.» Приказъ, запрещавшiй ѣхать кому бы то ни было съ Боною, былъ отмѣненъ. Приложить печать къ пропускному листу уговорилъ Августъ самого канцлера Оцѣскаго.
Передъ отъѣздомъ Бона созвала къ себѣ сенаторовъ и, указавъ имъ на пустой, но запечатанный склепъ, сказала : «Здѣсь оставляю имущество мое, бумаги и привилегiи ; желаю , чтобы все сохранилось въ цѣлости до моего возвращенiя изъ-за границы.» Никто изъ предстоявшихъ не рѣшился отвѣчать на столь грубую ложь. Но среди общаго молчанiя возвысилъ свой голосъ Боратыньскiй: «Никто изъ пановъ не былъ при опечатыванiи, и потому не знаемъ, что осталось въ склепѣ,» — сказаль онъ. Ничего не отвѣтивъ, Бона вышла изъ замка, и потомъ, уже сѣвши въ карету, начала разговоръ съ Боратыньскимъ на итальянскомъ языкѣ, при чемъ Изабелла служила переводчицею.
— Итакъ, я показала вамъ запечатанный склепъ, гдѣ находятся мои богатства и привилегiи : что-жь о томъ говорятъ люди ?
— Говорятъ и не хвалятъ, что ваше королевское величество берешь съ собой ключи, не довѣряя ни сыну, ни коронѣ; а что осталось въ склепѣ, того никто не знаетъ.
— Такъ опредѣлили паны, назначенные отъ короля, отвѣтила Бона. Не зная потомъ, что́ сказать, прибавила съ гнѣвомъ,что и у дочерей отобрала подаренное ею прежде, оставивъ только кубки, по чашѣ осыпанной жемчугомъ, да нѣкоторые изъ клейнотовъ.
— Не знаю, что́ ваше королевское величество изволила дать своимъ дочерямъ; но знаю, что изъ казны ежегодно было выдаваемо имъ на расходы по 10.000 червонныхъ злотыхъ, да кромѣ того по 1,700 дукатовъ на полотна. Этими словами онъ обличилъ несправедливость показанiй Боны; ибо всѣмъ извѣстно было, что она обѣщала въ приданое за каждою дочерью по 50,000 червонныхъ злотыхъ.
— Я гораздо болѣе выдавала на ихъ содержанiе, заговорила Бона, — и еще болѣе дала бы въ приданое за дочерьми моими, еслибъ въ это дѣло не вмѣшивались король и сенатъ польскiй. Съ того времени, какъ поселилась въ Варшавѣ, я издержала около 500,000 ; откудажь выдумываютъ люди, что у меня большiя богатства, при такихъ огромныхъ издержкахъ?»
— Ваше королевское величество! смѣло отвѣчалъ Боратыньскiй: — при покойномъ королѣ достоинства и должности раздавались, безь различiя, способному и неспособному, только за деньги, потомъ ваше королевское величество сама била монету, все серебро перечеканила въ деньги , и все-таки брала изъ казны каждый годъ по 20,000 дукатовъ.
О продажѣ должностей Бона смолчала; о чеканѣ монеты замѣтила только: «кто о томъ знаетъ, а я не вѣдаю. » О доходахъ же съ казны сказала: «И болѣе, нежели 20,000 привыкъ давать мнѣ ежегодно мужъ и господинъ мой; ибо то была его собственность. Королемъ былъ и во́льно ему было поступать по своему желанiю. Говорятъ, что я вывожу большiя богатства!» И велѣвъ подозвать къ себѣ Свеборовскаго, прибавила: «Вотъ онъ знаетъ, что имѣю съ собой не болѣе 50,000.»
— Но говорятъ, что ваше королевское величество отослали въ Венецiю до 2,000,000.
— Вы, Поляки, скажете, что не два, а 7,000,000 забираю съ собой!
— Сдается, что ваше королевское величество увозите великiя суммы; и никто не сомневается, что собрали ихъ много.
Далѣе борьба очевидно становилась невозможною: знаменитый депутатъ русскаго воеводства хорошо зналъ истинное положенiе дѣлъ, и не забылъ еще старой привычки говорить все, что́ считалъ своею обязанностiю.
Бона послѣднiй разъ простилась съ сыномъ и дочерьми, подаривъ имъ еще по перстню на память о себѣ. Не даромъ современники говорили, что она рада была бы увезти даже обои со стѣнъ Варшавскаго замка.
Но оставляя въ большинствѣ Поляковъ столь глубокое чувство ненависти къ себѣ, шестидесятипятилѣтняя Бона слышала и благодарность ихъ не задолго передъ своимъ отьѣздомъ. Извѣстный намъ Оржеховскiй, этотъ присяжный панегиристъ въ день обрученiя Августа съ Екатериною Австрiйскою, сплеталъ обычную хвалу членамъ королевскаго дома, и въ срединѣ рѣчи своей произнесъ слѣдующiя, не лишенныя правды, слова : «Откуда же появились эти обычаи, это умѣнье держать себя, эта ваша привязанность къ наукамъ всякаго рода, ежели не отъ союза Боны съ Сигизмундомь? Вспомните, какъ могущественно и цвѣтуще было правленiе покойнаго короля Сигизмунда, и однакожь ни чрезъ какое иное дѣло онъ не покрыль себя такимъ блескомъ, какъ чрезь бракъ свой съ Боною Сфорца. Она первая ввела въ Польшу эту людскость, которою мы не только сравнились съ другими народами, но и превзошли ихъ. Бона обратила насъ отъ сарматской дикости къ настоящему образу жизни; она то́ сдѣлала, что въ общительности мы не уступимъ Итальянцамъ, и въ наукѣ Грекамъ.»
Чрезъ шесть лѣтъ Бона умерла отъ яду, поднесеннаго ей собственнымъ медикомъ. Вѣсть о томъ дошла до польскаго народа не скоро, и потому Поляки XVI-го вѣка часто повторяли пословицу: «королева Бона умерла», если кто изъ разговаривавшихъ выдавалъ давно-извѣстное за новое.
Таково время и таковы событiя, послужившiя предметомъ для нашего разказа. Съ тѣхъ поръ протекло три столѣтiя, и отъ этой жизни не уцѣлѣло ни одного памятника, остались лишь немногiя развалины. Въ Литвѣ сохранилась небольшая башня виленскаго дворца Радзивилловъ, и противъ нея любимый Варварою островъ съ своимъ поэтическимъ названiемъ лебединаго. Да въ Польшѣ, не далеко отъ того мѣста, чрезъ которое въ 1241 году вступилъ въ нее Батый съ своими полчищами, на крутой Сендомирской горѣ, стоятъ острыя стѣны замка Илжы. Въ народѣ ходитъ преданiе, что замокъ этоть получилъ свое имя отъ одной слезы королевы Боны: Iéj lza (ея слеза) измѣнилось будто бы позднѣе въ Hźe.
Н. Поповъ.
(1) Ср. Очеркъ истории письменности и просвѣщенiя славянскихъ народовъ до XIV вѣка, соч. Мацѣевскаго, переводъ въ Чтенiяхъ Общ. Ист. и Др. Рос. 1846, № 2, стр. 65. Подробности о домашней и общественной жизни старой Польши собраны Мацѣевскимъ въ другомъ его сочиненiи: Polska i Rus az do pierwszéj polowy XVII wieku pod wzgledem obyczajów i zwyczajów opisana. W Pbg. i Warsz., 1842. Т. I—IV.
(2) Michala Balińskiego pisma historyczne, tom I i II; Pamietniki o królowej Barbarze, źonie Zygmunta Augusta. Warsz., 1843.
(3) Stanislawa Okszyca Orzechowskiego kroniki polskie od zgonu Zygmunta I; Dzieje w koronie polskiey z przytoczeniem niektórych potronnych rzeczy, od roku 1538 aź do roku 1572, którego król Zygmunt August umart, przez Lukasza Górnickiego zpisane. W Wybor. pisar. polskich, ed. Tad. Mostowskiego. Warsz., 1805.
(4) Первая помѣщена въ мартовскомъ нумерѣ Библiотеки Варшавской на 1843 годъ. Русскiй переводъ второй читатели могутъ найдти во 2 ч. Памятной книжки Виленской губернiи на 1854 годь: «Черты изъ исторiи и жизни литовскаго народа.»
(5) Такъ звѣзды хотятъ.