Передо мною стоялъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати пяти, въ потасканномъ вицмундирѣ. Физiономiя его не представляла ничего особенно-замѣчательнаго; это была одна изъ тѣхъ тусклыхъ, преждевременно пораженныхъ геморроемъ физiономiй, какiя довольно часто встрѣчаются въ чиновническомъ мiрѣ. Взорь его былъ мутенъ и какъ-то болѣзненно сосредоточенъ, что́ не мѣшало, впрочемъ, мнѣ, какъ наблюдателю, подмѣтить въ немъ что-то въ родѣ робкаго поползновенiя на мольбу, но такую мольбу, которая замѣчается въ глазахъ барана, кротко испускающаго духъ подъ ножомъ мясника. Молодой человѣкъ попался, и попался весьма замѣчательнымъ образомъ, со всѣми онёрами, какъ выражаются въ провинцiи. Онъ сочинилъ фальшивый указъ, съ цѣлью получить, за неисполненiе его, приличное вознагражденiе, но не соблюлъ при томъ никакихъ предосторожностей, которыя поставили бы его поступокъ внѣ законныхъ преслѣдованiй и привели его къ тихому пристанищу, выражающемуся въ офицiяльной формѣ словами: «а за неотысканiемъ виновнаго въ сочиненiи фальшиваго указа, обстоятельство сiе предать волѣ Божiей, а дѣло кончить и сдать въ архивъ». Напротивъ того, туть было все, что́ могло служить къ уликѣ преступника: и поличное, и соучастники, и обдуманный планъ и свидѣтели; однимъ словомъ, обвиняемый какъ бы нарочно все такимъ образомъ устроилъ, чтобы отрѣзать себѣ всякiй путь къ спасенiю.
Положенiе слѣдователя, вообще говоря, очень тяжелое положенiе. Разумѣется, оно далеко не можетъ сравниваться ни съ положенiемъ фельдмаршала во время военной кампанiи, ни даже съ положенiемъ гарнизоннаго прапорщика во время осады Севастополя; но личный взглядъ слѣдователя можетъ придать всякому мало-мальски важному дѣлу интересъ, неизъятый своего рода тревожныхъ ощущенiй. Бываютъ, конечно, слѣдователи, которые смотрятъ на свои обязанности съ тѣмъ же спокойствiемъ, съ какимъ смотрятъ на процессъ пищеваренiя, дыханiя и тому подобныя фаталистическiя отправленiя своего организма; но до такого олимпическаго равнодушiя не всякiй можетъ дойдти. Иногда случается, что въ голову нахлынутъ тысячи самыхъ разнообразныхъ и даже едва ли не противозаконныхъ соображенiй, и рѣшительно мѣшаютъ вышеозначенному спокойствiю. Шевельнется, напримѣръ, ни съ того, ни съ сего въ сердцѣ совѣсть, взбунтуется слѣдомъ за нею разсудокъ, который начнетъ, цѣлымъ рядомъ самыхъ строгихъ силлогизмовъ, доказывать, какъ дважды-два-четыре, что будь слѣдователь самъ на мѣстѣ обвиняемаго, то... и такъ далѣе. Ну, и раскиснешь совсѣмъ...
А если слѣдствiе предстоить серiозное и запутанное, сколько самыхъ разнородныхъ ощущенiй тѣснится въ сердцѣ, какъ тонко дѣлается чутье, какъ настораживаются всѣ чувства! Въ воздухѣ пахнетъ преступленiемъ; мiазмы его не даютъ вамъ дышать свободно; руки ваши осязаютъ преступленiе; слухъ безпрестанно оскорбляется нестройными звуками вакханалiи преступленiя. Вамъ чудится преступленiе во щахъ, которыя вы кушаете, и въ водѣ, которую вы пьете. Слѣдователь перестаетъ на время быть человѣкомъ и принимаетъ всѣ свойства безплотнаго существа: способность улетучиваться, проникать и проникаться и т.д. И сколько страха, сколько ожиданiй борется въ одно и тоже время въ его сердцѣ! Поймаю или не поймаю? спрашиваетъ себя слѣдователь каждую минуту своего существованiя, и видимо истаеваетъ на медленномь огнѣ отчаянья и надежды. Если же присовокупить къ этому, съ одной стороны, ожидаемыя впереди почести, начальственную признательность и, главное, репутацiю отлично-хитраго чиновника, въ случаѣ удачнаго ловленiя, и съ другой стороны, позоръ и поношенiе, репутацiю «мямли» и «колпака», въ случаѣ ловленiя неудачнаго; то безъ труда сдѣлаются понятными тѣ бурныя чувства, которыхъ театромь становится сердце мало-мальски самолюбиваго слѣдователя.
Что касается до меня лично, то преступленiе производитъ на мою душу подавляющее дѣйствiе. Я вообще человѣкъ нрава мягкаго и скромнаго, спокойствiе своей души ставлю выше всего и ненавижу, когда какое-нибудь обстоятельство назойливо тревожитъ мою совѣсть. То ли дѣло сидеть себѣ дома, пообѣдать въ прiятномъ обществѣ и, закуривъ отличную сигару, бесѣдовать «разумно» съ прiятелями о предметахъ, вызывающихъ на размышленiе — хоть бы о томъ, какъ трудны бываютъ обязанности слѣдователя? Но когда мнѣ волею или неволею приходится облечь себя въ броню слѣдователя (а это, къ истинному моему прискорбiю, случается довольно часто), то сознаюсь откровенно, я дѣлаюсь немного идеалистомъ. Всѣ эти великолѣпныя соображенiя объ олимпическомъ равнодушiи, о путахъ, которыми благоразумный слѣдователь обязанъ окружать обвиняемаго, неизвѣстно куда испаряются, и я остаюсь одинъ на одинъ съ своею совѣстью, одинъ на одинъ съ нѣкоторымь знакомымъ мнѣ господиномъ, носящимъ имя Щедрина и забывающимъ даже о чинѣ надворнаго совѣтника, украшающемъ его безукоризненный формуляръ. Странная вещь! когда я имѣю дѣло съ преступникомь, кара составляетъ для меня предметъ второстепенный важности, и главное, къ чему я стремлюсь — это пробужденiе въ преступникѣ сознанiя нарушеннаго долга, нарушенной правды.
«Mais c'est incroyable! vous divagues, mon cher!» слышится мнѣ отсюда голосъ его превосходительства, который, несмотря на мои идеалистическiя наклонности, очень меня любитъ, потому что я говорю по-французски и довольно удачно полькирую съ его дочерью. И однакожь, несмотря на восклицанье его превосходительства, результаты моего идеальнаго обращенiя съ обвиненнымъ субъектомъ оказывались иногда поразительные. Случалось, что закоснѣлый преступникъ вдругъ зальется слезами и начнетъ рыдать, но такъ болѣзненно, сосредоточенно, что и мнѣ все сердце изорветъ своими рыданiями....
Иной, судя по моимъ дѣйствiямъ и по тѣмъ усилiямъ, которыя я употребляю, чтобы овладѣть довѣрiемъ обвиняемаго, подумаетъ, что я въ нѣкоторомъ родѣ крошечный Макiавель, а между тѣмъ, я дѣйствительно только идеалистъ и больше ничего. Если я простъ и ласковъ, то это потому, что природѣ не заблагоразсудилось надѣлить меня ничѣмъ «внушающимъ» или, такъ сказать, юпитеровскимъ; если я вижу человѣка въ самомъ преступникѣ, то это потому, что мысль о томъ, что я самъ человѣкъ, никакъ не хочеть покинуть мою ограниченную голову. Однимъ словомъ, я каюсь, я прошу прощенiя; я идеалистъ, я человѣкъ негодный, непрактическiй, но не бейте меня, не рѣжьте меня за это на куски, потому что я въ состоянiи этимъ обидѣться.
И меня, дѣйствительно, никто не бьетъ и не рѣжетъ. Только его превосходительство изрѣдка назоветъ «размазней» или «мямлей», и то единственно по чувствамъ отеческаго участiя къ моей служебной карьерѣ. Когда дѣло зайдетъ уже слишкомъ далеко, когда я начинаю черезчуръ «мямлить», его превосходительство призываетъ меня къ себѣ.
— Ты, любезный другъ, не проповѣдуй, говоритъ онъ мнѣ такимъ голосомъ, который тщетно усиливается сдѣлать строгимъ: — это, братецъ, безнравственно, потому что тебя, чиновника, ставитъ въ какiя-то панибратскiя отношенiя съ какою-нибудь канальей — фи!... А ты проникнись, ты исполни все, что́ нужно по формѣ — ну, и жамкни его, чтобъ не забывалъ онъ, что между нимъ и тобою общаго только одна случайность, что онъ каналья, а ты чиновникъ....
— Слушаю-съ, отвѣчаю я обыкновенно на такое отеческое наставленiе, и все-таки не могу отстать отъ несчастной привычки симпатизировать.
Иногда эта добродѣтельная наклонность вознаграждается самымъ обиднымъ образомъ. Трудишься, трудишься иной разъ, выбиваешься изъ силъ, симпатизируя и стараясь что-нибудь вывѣдать изъ преступника, — разумѣется, pour son propre bien — и достигнешь только того, что обвиняемый, не безъ горькой иронiи, къ тебѣ же обращается съ слѣдующими простыми словами:
— Да чтожь ты не бьешь меня, ваше благородiе?... а ты бей!... мо́же, и скажу что-нибудь....
Признаюсь откровенно, слова эти всегда производили на меня дѣйтвiе обуха, внезапно и со всею силою упавшаго на мою голову. Я чувствую во всѣмъ моемъ существѣ какое-то страшное озлобленiе противъ преступника, я начинаю сознавать, что вотъ-вотъ наступаетъ минута, когда эмпирикъ возьметь верхъ надъ идеалистомъ, и пойдутъ въ дѣло кулаки, сiи истинные и нелицемѣрные помощники во всѣхъ случаяхъ, касающихся человѣческаго сердца. И много мнѣ нужно бываетъ силы воли, чтобы держать руки по швамъ.
Съ другой стороны, случалось мнѣ нерѣдко достигать и такихъ результатовъ, что разговаривая и убѣждая, зарапортуешься до того, что начнешь увѣрять обвиненнаго, что я тутъ ничего, что я туть такъ, что я совсѣмъ невиновать въ томъ, что мнѣ, а не другому поручили слѣдствiе, что я собственно говоря, его другъ, а не гонитель, что если... и остановишься только въ то время, когда увидишь вытаращенные на тебя глаза преступника, ни сколько не сомнѣвающагося, что слѣдователь или хитрѣйшая бестiя въ подлунной, или окончательно спятилъ съ ума.
Все это я счелъ долгомъ доложить вамъ, благосклонный читатель, затѣмъ, чтобы показать, какъ трудно и щекотливо бываетъ положенiе слѣдователя, а отчасти и затѣмъ, чтобы вы могли видѣть, какой я милый молодой человѣкъ. А затѣмъ приступаю къ самому разказу.
«Я сынъ приказнаго. Родитель мой умеръ, состоя на дѣйствительной службѣ, и достигнувъ, на пятьдесятъ седьмомъ году отъ рожденiя, чина губернскаго секретаря. Чины въ ту пору очень туго шли, да и подсудности разныя препятствовали повышенiямъ. Родитель женился рано, жалованье получалъ малое, и въ скоромъ времени имѣлъ цѣлую охапку дѣтей, изъ которыхъ я былъ самый младшiй. Въ нашемъ кругу такое ужъ это обыкновенiе, что приказные рано женятся: известное дѣло, мы не то, что большiе господа — намъ беречь нечего. Мы думаемъ, коли насъ самихъ Царь небесный пропиталъ, такъ и дѣтей нашихъ безъ хлѣба не оставитъ. Да и то опять, что у нашего брата столько ноньче дочерей, да сестеръ, да свояченицъ развелось — надо же и ихъ къ мѣсту пристроить — воть и заманиваетъ тебя всякiй въ сѣти. Отъ бѣдности, или просто съ горя, только отецъ мой запивалъ шибко: случалось ли намъ видѣть его въ мѣсяцъ разъ или два тверезымъ, доподлинно сказать не могу.
«Ростетъ нашъ братъ, можно сказать, какъ крапива ростетъ около забора: поколь солнышко грѣеть — ну, и ладно; а не пригрѣетъ — худая трава изъ поля вонъ. Росъ и я такимъ же порядкомъ лѣтъ до двѣнадцати, а какъ и что — хоть что хошь, не припомню. Помню только, что отца иногда на ночь въ безчувствiи домой изъ кабака приводили, и что матушка — царство ей небесное! — горько на судьбу плакалась. Былъ у отца милостивецъ, человѣкъ въ силѣ: поэтому только и не выгоняли его изъ службы. Этотъ же самый милостивецъ и меня призрѣлъ, и какъ только сталъ я приходить въ разумъ, опредѣлилъ на службу подъ свое начальство.
«Примѣровъ хорошихъ передъ собой видимъ мы мало. Много народа служитъ и пьянаго, совсѣмъ отчаяннаго, много и такого, что взятку за самое обыкновенное дѣло считаютъ. Стало-быть, подражать туть некому. А житье наше, осмѣлюсь вамъ доложить, самое незавидное: какъ есть узникъ. Придешь въ присутствiе часовъ съ осьми, сидишь до двухъ; сходишь куда ни на есть перекусить, а въ пять часовъ опять въ присутствiе, и сиди до одиннадцати. Выходитъ, въ сутки проработаешь этакъ не меньше двѣнадцати часовъ, и все нагнувшись.... Какъ кончится день, въ глазахъ рябитъ, грудь ломитъ, голова идеть кругомъ, — ну, и выходишь изъ присутствiя, словно пьяный шатаешься. Лѣтомъ всего тяжелѣе бываетъ. Иной разь, сходилъ бы за-городъ, посмотрѣлъ бы, что такая за зелень въ лугахъ называется, грудь хоть бы расшаталъ на вольномь воздухѣ — и вотъ нѣтъ да и нѣтъ! Смотришь иногда; ѣдутъ начальники, или другiе господа на большихъ долгушахъ, ѣдутъ сь самоварами, съ корзинами — и позавидуешь.... Или вотъ возвращаешься ночью домой изь присутствiя рѣчнымъ берегомь, а на той сторонѣ туманы стелются, огоньки горятъ, поромъ по рѣкѣ бѣжитъ, сонная птица въ водѣ заполощется, и все такъ звонко и чутко отдается въ воздухѣ, — ну и остановишься тутъ съ бумагами на бережку, и самому тебѣ куда-то шибко хочется.
«Выходитъ, что нашъ братъ приказный, какъ выйдетъ изъ своей конуры, такь ему словно дико и тѣсно вездѣ, ровно не про него и свѣтъ стоитъ. Другому все равно: вѣтерокъ шумитъ, трава ли по полю стелется, птица ли поетъ, а приказному все это будто вь диковину, потому какь онъ окромѣ своего присутствiя да кабака ничего на свѣтѣ не знаетъ.
«Взятокъ я не бралъ, вина тоже не зналъ. По лѣтамъ моимъ, интересныхъ дѣлъ въ завѣдываньи у меня не бывало, а къ вину тоже наклонности никогда не имѣлъ, да и жалованье у насъ самое маленькое.
«Не веселая это жизнь, а привыкаешь и къ ней. Иногда случается, что совсѣмъ даже ничего другаго не хочется, потому что днемъ домой придешь — думаешь, что черезъ три часа опять въ присутствiе идти нужно; вечеромъ придешь — думаешь, какъ бы выспаться, да утромъ ранехонько опять въ присутствiе идти. Выходитъ, что въ головѣ у тебя ничего, кромѣ присутствiя, нѣтъ. Придетъ это воскресенье, такъ день-то такой длинный, раздлинный тебѣ покажется; сидишь-сидишь, руки склавши — словно одурь тебя возьметъ. По той причинѣ, что мы ни къ какому другому дѣлу способности въ себѣ не имѣемъ: все намь кажется, что оно ровно не такъ, не по формѣ глядитъ — ну, и тоскуешь до понедѣльника. По этой же самой причинѣ, сколь понимать могу, и пьянства между приказными много бываетъ; потому какъ воскресенье ему дѣвать себя некуда — воть онъ и закурилъ, глядишь.
«Сапоги насъ очень одолѣли, ваше высокоблагородiе! Народъ мы не брезгливый, не нѣженный. Для насъ бы все одно и въ лаптишкахъ сбѣгать — а тутъ опять начальство не велитъ, требуетъ, чтобъ ты завсегда въ своемъ видѣ былъ. Вотъ хошь бы судья у насъ быль, такъ тотъ прямо тебѣ говоритъ: «мнѣ, говоритъ, наплевать, какъ ты тамъ деньги на платье себѣ достаешь, а только чтобъ былъ ты всегда въ своемъ видѣ». Ну, и изворачиваешься какъ-нибудь въ ущербь брюху, потому что въ долгь нашему брату не вѣрятъ, а взятки взять негдѣ. Иногда, знаете, придешь домой, и все раздумываешь, нѣтъ ли гдѣ-нибудь сорвать что ни на есть — съ тѣмъ и уснешь. И какую, кажется, осторожность соблюдаешь! Идешь, да объ томъ только и думаешь, чтобъ какъ-нибудь въ грязь не попасть, или на камень не наступить, а все никакъ не убережешься. 'Большимъ господамъ оно, конечно, смешно показывается, что вотъ приказный съ камешка́ на камешо́къ словно воръ пробирается: имъ это намѣсто забавы. Потому что имъ неизвѣстно, что туть жизнь человѣческая, можно сказать, совершается: износи я сегодня сапоги, завтра, можетъ-быть, и ѣсть мнѣ нечего будетъ.
«Смотришь иногда, какъ мужикъ въ базарный день по площади шагаетъ — и горя ему мало! Идетъ-себѣ, не думаетъ: только въ лужѣ сапоги пополощетъ и правъ. А все оттого, что положенiе у него на свѣтѣ есть, что онъ человѣкъ, какъ человѣкъ: собой располагать, значитъ, можетъ! А ты вотъ словно отребье человѣческое: ни объ чемь другомъ и помышленiя не имѣй, какъ только объ томъ, ка́къ бы на сапогахъ дырьевъ не сдѣлать. Ужь на что сторожъ въ судѣ — и тому житье противъ нашего не въ примеръ лучше; первое дѣло, жалованья онъ получаетъ неменьше, да еще квартиру въ сторожо́вской имѣетъ, а второе дѣло, никто съ него ничего не требуеть...
«Родитель мой получалъ жалованье малое, да и я развѣ не многимъ противъ него больше Сначала посадили меня на цѣлковый въ мѣсяцъ, да и то еще сказываютъ много. Иные на первыхъ порахъ и совсѣмъ ничего не получаютъ. Ка́къ я въ ту пору жилъ — этого и объяснить даже вашему высокоблагородiю не умѣю. Конечно, еслибъ не помнилъ я завсегда, что христiянинъ называюсь, такъ, кажется, и не снести бы ни въ жизнь этакой нужды. Эти семь мѣсяцевъ словно во снѣ у меня прошли, словно я въ лихорадкѣ или въ другой несносной болѣзни вылежалъ. Матушка у меня вскорѣ померла, а отецъ не то чтобы мнѣ помочь, а еще у меня наровитъ, бывало, денегъ выманить. И встрѣчался - то я съ нимъ мало; разве что идешь домой изъ присутствiя, и видишь, что въ грязи на дорогѣ родитель въ безчувствiи валяется. Однако, послѣ семи мѣсяцевъ пришлось мнѣ ужь тошно. Собрался я съ духомъ, пошелъ къ начальнику, доложилъ ему что такъ и такъ, не только въ приличномъ видѣ себя содержать, но и пропитаться до-сыта способовъ не имѣю. Начальникъ былъ у меня человѣкъ добрый; посмотрѣлъ на меня, словно въ первый раэъ увидѣлъ, не сказалъ ни слова, а въ слѣдующiй мѣсяцъ и назначилъ пять цѣлковыхъ. За то я за этого начальника и до сей поры Бога молю.
«Въ томъ судѣ, гдѣ я служилъ, не мало-таки бывало случаевъ, чтобъ попользоваться. Просители бываютъ: одинъ желаеть, чтобъ просьбицу ему написали, другой — чтобъ секретарю объ немъ доложили, и за всякую послугу презентуютъ по силѣ возможности. Иной смышленый писецъ такимъ манеромъ полтинникъ въ одно утро выработаетъ — ну, и можно ему безъ нужды прожить. А я никакъ не могъ къ эвтому дѣлу приспособиться; робокъ я что ли, или сноровки нѣтъ, только двугривенные какь-то не идутъ въ мой карманъ. Въ другихъ судахъ кру́жки такiя бываютъ, что всякiй проситель туда приношенiе свое класть долженъ: это заведенiе очень хорошее. Потому какъ тутъ никому не завидно, и всякiй свою часть зараньше знаетъ. Однако, для меня и пяти цѣлковыхъ было бы предовольно, и не попутай меня лукавый, такъ, кажется, и желать больше не надо. Жизнь въ нашемъ городѣ очень ужь дешева. Объ ину пору, особливо зимой, пудъ говядины только двадцать копѣекъ сто́ить; конечно, говядина арестантская — такъ она и называется — однако все-таки жить можно. За квартеру съ ѣдой и съ мытьемъ платилъ я хозяйкѣ два съ полтиной въ мѣсяцъ; разумеется, бламанже не давали, а сытъ, впрочемъ, бывалъ завсегда. Полтора рубля въ мѣсяцъ откладывалъ на платье и на сапоги, а рубль оставался на прихоти... Жить можно.
«Въ судѣ у насъ служба хорошая, только запахъ иногда несноснѣйшiй, особливо въ канцелярской каморѣ. Комната маленькая, а набьется туда приказныхъ да просителей — видимо не видимо. Иной съ похмѣлья, винищемъ отъ него несеть, даже сердце воротитъ: такъ нехорошо! Выйдешь оттуда на вольный воздухъ, такъ словно въ тюрьмѣ цѣлый годъ высидѣлъ: глаза отъ свѣта рѣжетъ, голова кружится, даже руки-ноги дрожатъ. Служатъ всякiе люди, а больше пьяница или озорникъ. Бываютъ и хорошiе люди, только имъ не родъ, да и недолговѣчны они: сейчасъ какую ни на есть каверзу сочинятъ или такiе подкопы подведуть, что безпремѣнно погибнуть слѣдуеть.
«Для примера доложу хошь объ одномъ засѣдателѣ. Служилъ онъ у насъ, и былъ человѣкъ честный и непьющiй. Самъ губернаторъ его такимъ зналь, да затѣмъ и въ судъ опредѣлилъ, будто замѣсто своихъ глазъ. Стало-быть, и сила на его сторонѣ была, а все-таки долго не выдержалъ: угомонили такъ, что въ силу великую и дѣло-то затушили. Дело это очень любопытное. Случилась въ нашемь уѣздѣ лѣсная порубка; ну, разумѣется, слѣдствiе. Порубка была важная, и назначили цѣлую коммиссiю, а презусомъ въ нее этого засѣдателя. Подходили къ нему со всѣхъ сторонъ: и на деньги и на величанье пробовали — нейдетъ да и все тутъ. Видятъ парни, что кругомъ попались, а надо какъ нибудь дѣло направить. Вотъ и задумали они предсѣдателя такимъ манеромъ опакостить, чтобъ ему слѣдователемъ оставаться было невозможно. Прочiе члены были всѣ на ихъ сторонѣ; приговорили они къ себѣ еще одного мужика богатаго и выкинули сообща преехиднѣйшую штуку. ѣдетъ какъ-то Петрь Гаврилычъ — засѣдатель-то — мимо села, въ которомъ жиль тотъ мужикъ; время было вечернее, чай пить надо — онъ и заѣхалъ къ мужику, а съ нимъ и вся коммиссiя. Только тотъ очень радъ, незнаетъ, какъ угостить, чѣмъ уподчивать дорогихъ гостей; достаетъ онъ бутылку шипучаго и подаетъ чиновникамъ въ золотыхъ стаканчикахъ. Выпили они; напились и чаю; только депутать тутъ одинъ былъ: все около Петра Гаврилыча лабзится; и душкой-то его называетъ, и христiянскою-то добродѣтелью — цѣловаться даже лѣзетъ. Петръ Гаврилычъ и поддался; самъ сталъ съ ними дружелюбничать, да обниматься, а депутатъ, не будь простъ, возьми да и сунь ему, во время обниманья, изъ своего рукава въ заднiй карманъ одинъ стаканчикъ. Хорошо. Сидятъ они, жуируютъ; только какъ надо ужь имъ собираться, входить хозяинъ и объявляетъ, что у него одинъ стаканчикъ пропалъ. Гости переглянулись между собой, а Петръ Гаврилычъ, по горячности своей, даже вспылили.
«— Чтожь, говорить, развѣ ты насъ что ли подозрѣваешь, подлецъ ты этакой?
«— Васъ не васъ, отвѣчаетъ хозяинъ: — а воля ваша, стаканчика, окромѣ вашихъ благородiй, украсти некому.
«— А и точно, подхватиль тутъ тотъ самый депутать, который все обнимался да цѣловался съ Петромъ Гаврилычемь: — и точно я будто видѣлъ, какъ Петръ Гаврилычъ въ карманъ чтой-то хоронилъ.
«Стали его тутъ, ваше высокоблагородiе, обыскивать, и разумѣется стаканъ въ заднемъ карманѣ сыскался. Туть же составили актъ, а на другой день и пошло отъ всей коммиссiи донесенiе, что такъ молъ и такъ, считаютъ себѣ за безчестiе производить дѣло съ воромъ и мошенникомъ. Ну, разумѣется, устранили.
« Такъ воть какiе иногда подкопы бываютъ, что и сильный человѣкъ не выдержитъ и предусмотрѣть даже ничего не можетъ!
«Начальники были у меня всякiе. Иной и такъ себя держалъ, что и себя не забываетъ, и совѣсть тоже знаетъ; а другой только объ себѣ объ одномъ и думаетъ, какъ бы то-есть свою потребность во всемъ удовлетворить. Воть теперь у насъ исправникъ Демьянъ Иванычъ — Живоглотомъ прозывается — такъ этотъ, пожалуй, фальшивую бумажку подкинуть готовъ, только бы дѣло ему затѣять, да ограбить кого ни на есть. А былъ до него и другаго сорта исправникъ, тоть самый, который мнѣ жалованье прибавилъ — этотъ только и пользы имѣлъ, что съ откупа, да и то потому, что откупъ откупъ и есть; съ него не взять нельзя.
«А иногда и такiе бывали, что никакого то-есть дѣла не понимаетъ; весь земской судъ съ ногъ собьетъ, бѣгаеть, кричитъ — а дѣло все-таки ни на пядь впередъ не подвигается. Съ этакимъ служить хуже всего, потому что у него просто никакого понятiя нѣтъ. Воть хоть бы Михайло Трофимычъ: «я васъ» да «я васъ» — только, бывало, и слышишь отъ него, а ни научить, ни наставить ничему не можетъ, даже объяснить не въ силахъ, чего ему желается. Пришла къ намъ, однажды, въ судъ дѣвка. Еще было ли ей двѣнадцать лѣтъ, какъ пришлось ей давать какое-то свидѣтельское показанiе при слѣдствiи. Обробѣла что ли дѣво́чка, или просто изъ-за своей глупости — только показала она совсѣмъ не то, что по дѣлу слѣдуетъ, и достаточно въ этомъ изобличена. Слѣдствiе это, должно полагать, очень важное было, потому что тѣмъ временемъ, пока дѣло шло, дѣво́чке стукнуло ужь осьмнадцать лѣтъ и присваталъ ее за себя человѣкъ хорошiй. На ту пору, какъ быть, и рѣшенье вышло такого рода, что дѣво́чку, по малолѣтствiю ея, за фальшивое показанiе, подвергнуть наказанiю розгами с-е-м-ь-ю ударами. Пришла дѣвка въ судъ, воетъ голосомъ; и раздѣваться-то ей не хочется, да и женихъ отказывается: «не хочу, говоритъ, сѣченую за себя брать». Известно, къ Михайлѣ Трофимычу: нельзя ли молъ явить Божескую милость, отъ стыда избавить. Михайло Трофимычъ — человѣкъ онъ, нечего сказать, сердечный — сталъ на дыбы, зарычалъ на всю канцелярiю: «и такiе-то вы и сякiе-то» — точно мы и въ самомъ дѣлѣ тутъ виноваты. Твердитъ одно: представить въ губернское правленiе, да и все тутъ.
«—Да, помилуйте, Михайло Трофимычъ, говоритъ ему секретарь: — съ чѣмъ же это сообразно-съ? вѣдь насъ за такое неподлежательное представленiе оштрафуютъ!
«Такъ куда! затопалъ ногами и слышать никакихъ резоновъ не хочеть! И точно, представили. Расписалъ онъ это самымъ наижалостнѣйшимъ образомъ: и про женитьбу-то упомянулъ, и про стыдъ дѣвическiй, и про лѣта молодыя, неопытныя — все тутъ было; только въ настоящую точку, въ ту самую, въ которую спервоначала бить слѣдовало, попасть забылъ: не упомянулъ, что приговоръ на предметъ двѣнадцатилѣтней, а не осьмнадцатилѣтней дѣвки написанъ. Ну, и вышло точно такъ, какъ секретарь сказывалъ. Дѣвку велѣли высѣчь, а суду, за обремененiе начальства вопросами, не представляющими никакой важности, сдѣлали строгое замѣчанiе, съ внушенiемъ, дабы впредь посторонними и до дѣла не относящимися предметами не увлекался, а поступалъ бы на точномъ основанiи законовъ. Даже самъ Михайло Трофимычъ изумился, ка́къ оно тамъ складно было написано.
«Другой бы — не Михайло Трофимычъ, а примѣрно хоть Живоглотъ — это дѣло тихимъ манеромъ бы сдѣлалъ: дѣвку-то бы не высѣкъ, а начальству бы донесъ, что высѣкъ. А Михайло Трофимычъ все, знаете, хочетъ вверхъ дномъ перевернуть. Ужь сколько его сами родители этой дѣвочки просили, чтобь онъ изъ себя не выходилъ, такъ нѣтъ! Еще счастье дѣвкѣ, что на ту пору Михайла Трофимыча въ окружные отъ насъ переманили, а къ намъ Живоглота прислали. Этотъ какъ посмотрѣлъ на дѣло, такъ даже обругалъ Михайла Трофимыча: «Экая, говоритъ, этоть Сертуковъ слякоть!» Разумѣется, дѣвку все-таки не высѣкли; только на этотъ разъ ужь безъ приношенiя не обошлось.
«Такъ вотъ каково наше житье-бытье. Разумѣется, и у насъ не безъ того, чтобъ иногда не поразвлечься: тоже собираемся другъ у дружки, да нельзя сказать, чтобъ весело на этихъ собранiяхъ было. Первое дѣло, что всѣ мы другъ дружку ужь больно близко знаемъ; второе дѣло, что новаго ничего почесть не случается, слѣдственно говорить не объ чемъ; а третье дѣло, капиталовъ у насъ никакихъ нѣтъ, а потому и угощеньевъ не водится. Васъ вотъ, ваше высокоблагородiе, оно, можетъ, и разсмѣшитъ, какъ разказать вамъ, какимъ манеромь лѣкарь нашъ въ холеру мужичковъ съ однимъ сифономъ лѣчить ѣздилъ, да по двугривенному съ души отступнаго бралъ, а насъ оно и не смѣшитъ, потому какъ мы къ эвтому дѣлу ужь съ измальства привычны. Во грѣхѣ, говорятъ, человѣкъ рожденъ, ну, и мы, значитъ, въ кляузѣ рождены, кляузой повиты, съ кляузой и въ гробъ пойдемъ. Значить, для нашего брата, что разговоромъ заниматься, что изъ пустаго въ порожнее переливать — все одинъ сюжетъ. Пожалуй, иной и начнетъ разказывать, что ни на есть, однако, кромѣ «таперича» да «тово», ничего изъ него по времени и не вышибешь, потому какъ у него и въ головѣ ничего другаго не обрѣтается. Вотъ мы, значитъ, посидимъ-посидимъ, помолчимъ-помолчимъ, да и разойдемся по домамъ, будто и Богъ знаетъ, какое веселье у насъ было.
«Думывалъ я иногда будто самъ про себя, что́ бы изъ меня вышло, еслибъ я былъ, примѣрно, богатъ или въ чинахъ большихъ. И однако, бьешься иной разъ цѣлую ночь думавши, а все ничего не выдумаешь. Не лѣзетъ это въ голову никакое воображенiе, да и все тутъ. Окромѣ новаго вицмундира, да развѣ чаю въ трактирѣ напиться — ничего другаго не сообразить. Иное время даже зло тебя разберетъ, что воть и хотѣнья-то никакого у тебя нѣтъ, однако какъ придетъ зло, такъ и уйдетъ, потому что и самъ скорѣе во снѣ и въ трудахь забыться стараешься.
«И за всѣмь тѣмь ухитрился-таки я жениться. Видно ужь это въ судьбахъ такъ записано, что человѣку изъ мученья въ мученье произойти нужно, чтобы какимъ ни на есть концомь рѣшиться. Какь посужу я теперь, и причины-то никакой жениться не было, потому что нравиться она мнѣ не нравилась, а такъ баловство одно.
«Жилъ на одномъ со мной дворѣ приказный отставной, такая ли горькая пьяница, что и Господи спаси. Жена у него померла, а семья осталась послѣ нея большая и все малъ-мала меньше; старше всѣхь была дочь, да и той врядъ ли больше семнадцати лѣть было. Пропитать ему семью было нечѣмъ, потому что если и строчилъ онъ кому просьбы или ябеды, такъ деньги получалъ за это самыя малыя, да и тѣ почесть безъ остачи въ кабакѣ пропивалъ. Одно слово, въ отчаянности жилъ. Ужь на что бывалъ я въ нуждѣ и скорби, а этакой нужды и я не видывалъ: въ домѣ иной день даже корки черствой не увидишь. А сбирать ходить имъ тоже не приводилось, потому что каковы ни на есть, а все же оберъ-офицерскiя дѣти. Приведутъ, бывало, самого старика изъ кабака почти мертваго, такъ онъ проспится ночью, а на другой день и сидитъ на крылечкѣ, ровно мутный весь, ни однимъ суставомъ не шевелить. Кажется, кабы оставили его, онъ такъ бы и закоченѣлъ тутъ не ѣмши: тоска, знаете, на него такая находила, что смотрѣть даже невозможно. Поглядятъ-поглядятъ домашнiе, что онъ такимъ манеромъ и часъ и другой и третiй сидитъ, себя не понимаючи — ну, и сведуть опять въ кабакъ, чтобы, по крайности, хошь душа въ немъ показалась, Тамъ и отойдетъ за шкаликомъ.
«Дочка у него въ дома́ рукодѣльничать хаживала. Однако, въ маленькомъ городишкѣ это ремесло самое дрянное, потому что у насъ и платьевъ-то носить некому. Выработаешь ли, нѣтъ ли, три цѣлковыхъ въ мѣсяцъ — тутъ и пей и ѣшь. Изъ себя она была развѣ молода только, а то и званiя красоты нѣтъ. Я съ ней почесть что и не встрѣчался никогда, потому что ни ей, ни мнѣ не до разговоровъ было.
«Однако, сижу я, однажды, въ воскресный день у окна; смотрю, идетъ она по двору, остановилась, маленько будто раздумалась, да потомъ и подошла прямо ко мнѣ.
«— А что говоритъ, Алексѣй Васильичъ, нѣтъ ли у вась хорошаго человѣка на
примѣтѣ?
«— Неть; а зачѣмъ вамъ?
«— Да такъ...
«— Бога вы не боитесь, Авдотья Петровна!
говорю я: — неужто ужь бѣдность-то въ васъ и христiянство погубила!
«— Хорошо вамъ, Алексѣй Васильичъ, такъ-ту говорить! Извѣстно, вы безъ горя живете, а мнѣ, пожалуй, и задавиться — такъ въ туже пору; сами, чай, знаете, каково мое житье! Намеднись вонъ работала-работала на городничиху; цѣльную недѣлю рукъ не покладывала, а пришла нонче за разсчетомъ, такъ «какъ ты смѣешь меня тревожить, мерзавка ты этакая! ты молъ развѣ не знаешь, что я всему городу начальница!» Ну и ушла я съ тѣмъ... а чѣмъ завтра робятъ-то накормлю?
«— Воля ваша, Авдотья Петровна, говорю я: — а въ намѣре́ньи вашемъ я вамъ не помощникъ.
«На томъ мы съ ней и разошлись. Однако, послѣ этого разговора дѣвка у меня вотъ тутъ засѣла. Больно стало мнѣ ея жалко. «Вотъ, думаю, мы жалуемся на свою участь горькую, а каково ей-то, сиротѣ безпрiютной, одной, въ слабости женской, себя наблюдать да и се́мью призирать!» И сталъ я, съ этой самой поры, все объ ней объ одной раздумывать, какъ бы, то-есть, душу невинную оть грѣха избавить. Жениться мнѣ на ней самому — нечѣмъ жить будетъ; а между тѣмъ и такой еще разсчетъ въ головѣ держу, что вотъ у меня пять рублей въ мѣсяцъ есть, да она рубля съ-три выработаеть, а можеть и всѣ пять найдутся — жить-то и можно. Конечно, семья у ней больно ужь велика, ну да Богъ не безъ милости: можеть, и разсуемъ куда-нибудь мальчиковъ.
«Надумался я такимъ манеромъ, и какъ увидѣлъ однажды, что идетъ она по двору:
«— А что, говорю, Авдотья Петровна, за меня за-мужъ пойдете?
«Такъ она, ваше высокоблагородiе, даже въ слезы ударилась и сказать-то ничего не могла. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Пошелъ я на другой день къ начальнику, изложилъ ему все дѣло; ну, онъ хошь и Живоглотъ прозывается (Живоглоть и есть), а моему дѣлу не препятствовалъ. «Съ Богомъ, говоритъ: — крапивное сѣмя размножать — это, значитъ, отечеству услугу дѣлать». Устроилъ даже подписку на бѣдность, и накидали намъ въту пору двугривенными рублей около двадцати. «Да ты, говоритъ, смотри, на свадьбу весь судъ позови».
«Ну, и точно сыграли мы свадьбу, какъ слѣдуетъ. Прекословить начальнику я не осмѣлился; всѣхъ приказныхъ позвалъ, даже самъ прiѣхалъ. Только поэтому случаю и угощенье нужно было такое сдѣлать, чтобъ не стыдно гостямъ было, — и вышло, ваше высокоблагородiе, такъ, что не только изъ двадцати-то рублей ничего намъ не осталось, а и самъ еще я сдѣлался рублей съ пятокъ одолженнымъ.
«Стали мы жить всѣ сообща, и нече сказать, на Дуню пожаловаться грѣхъ было. Бабеночка она оказалась смирная, работящая, хоть куда. Одни бы мы безь нужды прожили, да вотъ семья-то ея больно насъ одолѣвала, да и родитель Петръ Петровичъ тоже много безпокойствiя дѣлалъ. Ну, и то опять: покуда жена съ хозяйствомъ возится, прибираетъ, обмываетъ да стряпаетъ, — работать-то и некогда. Вмѣсто пяти-то рублей, выходитъ, что и трехъ словно мы не насчитали, и дошло у насъ до того, что ѣсть нечего стало. Это, ваше высокобла́городiе, даже не всякому понять возможно, какъ это ничего-таки ѣсть въ домѣ нѣтъ, а между тѣмъ, это истинная правда. И дошли мы до этой истинной правды очень скоро: не дальше какъ за другую половину мѣсяца перевалились. Другой подумаетъ, что мы сами этому дѣлу причинны, что воть-дескать, крапивное сѣмя, на первыхъ порахъ пожуировать захотѣлъ, облѣнился, обабился, — такъ и того не было! Просто само сабой такъ подошло. Пыталъ я раздумывать, какимъ бы манеромъ дѣлу этому пособить, однако ничего не выдумалъ. Вы, сударь, извольте это понять, какъ оно прискорбно въ такое положенiе попасть черезъ три недѣли послѣ женитьбы. Тутъ бы, кажется, и пожить-то въ спокойствiи, а у насъ хлѣба нѣтъ.
«Однажды иду я изъ присутствiя и думаю про себя: «Господи! не сгубилъ я ничьей души, не воръ я, не сквернословь, служу, кажется, свое дѣло исполняю — и вотъ одолжаюсь помереть съ голода». Иду я это, и рѣка туть близко: кажется, махнуть только, и обѣдать не нужно будетъ никогда, да вотъ силы никакой нѣту; надежда не надежда, а просто, какъ бы сказать, боюсь да и все туть, а чего боюсь, и самъ не понимаю. Шелъ я и мимо кабака — тамъ тятенька Петръ Петровичъ присутствуетъ; увидѣлъ меня въ окошко и манитъ. Я было призадумался, да потомъ вижу; что ждать-то, видно, нечего, перекрестился и пошелъ. Тятенька просьбу или актъ тамъ какой-то сочиняли; нужно было имъ свидѣтеля — ну, и попалъ я во свидѣтели за четвертакъ. Это бы еще ничего, пожалуй, да вотъ что не хорошо: получивши четвертакъ, я на гривенникъ выпилъ и тятеньку угостилъ. Только съ непривычки что-ли, у меня словно всѣ кости съ перваго же шкалика перешибло, и пошелъ я домой ровно самъ не свой.
«Вино, ваше высокоблагородiе, тѣмъ не хорошо, что разъ его выпьешь, такъ и вь другой разъ безпремѣнно выпить надо, а остановиться никакъ невозможно, потому что оно словно кругъ тебя окружитъ.
«Куриль я такимъ родомъ съ мѣсяцъ-больше; только и трезвъ былъ, покуда утромъ на службѣ сидишь. Жена, извѣстно, убиваться стала; пошли тутъ покоры да попреки.
«Въ это самое время производилось у насъ въ судѣ дѣло. То-есть дѣло это и Богъ знаетъ когда началось, потому что оно, коли такъ разсудить, и не дѣло совсѣмъ, а просто надзоръ полицейскiй. Надзоръ этоть такая, сударь, вещь, что на счетъ его, можно сказать, всѣ полицейскiе, десятки годовъ, продовольствуются. Жилъ въ нашемъ уѣздѣ мужикъ, и промышлялъ онъ, ваше высокоблагородiе, «учительскимъ» ремесломъ, или по просту сказать, старыми книгами торговалъ и былъ у прочихъ крестьянъ замѣсто какъ отца духовнаго. Мужикъ онъ былъ богатый, и уличить его, слѣдовательно, никакимъ образомъ было нельзя, потому что отвѣтъ у него завсегда былъ на ассигнацiяхъ. Исправникъ нашъ былъ съ нимъ первѣйшiй другъ и прiятель; ходили даже слухи, что и въ торговлѣ мужика часть Живоглотовскаго капитала имѣется.
«Сижу я, однажды, въ судѣ; занимаюсь; только подходитъ ко мнѣ вашъ столоначальникъ Корениковъ и отзываетъ меня въ сторону.
«— Хочешь, говоритъ, хорошiй кушъ получить?
«Ну, конечно, хорошаго куша для че не получить!
«— Ну, такъ, говоритъ, слушай. Знаешь Селифонта Гаврилова?
«— Какъ не
знать!
«— Слѣдственно знаешь ты и то, что онъ подъ надзоромъ находится, и хоша ему все съ-рукъ сходитъ, однако
онъ ежечасно пребываетъ въ надеждѣ, что возьмутъ его въ тюрьму. Вотъ и удумали мы съ Иваномъ Кирилычемъ (тоже
столоначальникъ былъ), чтобы его то-есть постращать... Только намъ вдвоемъ это дѣло соорудить невозможно: первое,
потому что онъ насъ обоихъ довольно знаетъ; а второе, потому что тутъ Иванъ-Демьянычевымъ (Живоглотовымъ) именемъ
дѣйствовать нельзя — не повѣритъ — а надо ли нѣтъ ли действовать, такъ ужь отъ имени губернскаго
начальства...
«— Да я-то при чемъ тутъ буду?
«— А вотъ слушай. Удумали мы это такимъ манеромъ, что тебя въ
уѣздѣ никто не знаетъ, ну, и быть тебѣ, стало-быть, замѣсто губернскаго чиновника... Мы и указъ
такой напишемъ, чтобь ему то есть предъявить. А чтобъ ему сумнѣнья на счетъ тебя не было, такъ и солдата такого
приговорили, который будетъ при тебѣ вместо разсыльнаго... Только ты смотри, не обмани насъ! это дѣло на
чести дѣлай: что́ дастъ — все чтобы поровну!
«И точно; меня же заставили написать и указъ, и дали мнѣ его въ руки. А въ указѣ только и изображено было: «Слушали: Рапорть Черноборскаго земскаго исправника Маремьянкина отъ 12 ноября 18.. года за № 6713, и справку. Приказали: Велѣть ему Маремьянкину, для дальнѣйшихъ дѣйствiй ожидать чиновника особыхъ порученiи Сабуневича, а вамъ, господину Сабуневичу, предписать, немедленно прибывъ въ село Березино, что на Новомъ (Черноборскаго уѣзда), и изловивъ тамъ онаго совратителя Селифонта Гаврилова Щелкоперова, произвести о всѣхъ означенныхъ обстоятельствахъ наистрожайшее слѣдствiе, подвергнувъ, буде встрѣтится надобность, самого Щелкоперова тюремному заключенiю.»
«Подъ-вечеръ пришелъ ко мнѣ тоть самый солдатъ, котораго они рекомендовали, и лошадей тройку привелъ.
«— А что́, говорю я: — служба! какъ бы не прорваться намъ на эвтомъ
дѣлѣ!
«— Ничего, говорить, ваше благородiе! и не въ такихъ передѣлахъ бывали! только вы
посмѣлѣе наступайте.
«Прiѣхали мы въ село поздно, когда тамъ ужь и спать полегли. Остановились какъ слѣдуетъ у овиновъ, чтобъ по деревнѣ слуху не было, и вышли изъ саней. Подходимъ къ дому Щелкоперовскому, а тамъ и огня нигдѣ нѣтъ; начали стучаться, такъ насилу голосъ изъ избы подали.
«— Кто тамъ? кричить изъ окна работница.
«— Отворяй калитку, говоритъ солдатъ: — видишь,
губернаторскiй чиновникъ за хозяиномъ прiѣхалъ.
«Засвѣтили въ домѣ огня, и вижу я съ улицы-то, какъ они по горницамъ забѣгали: извѣстно, прибрать что́ ни на есть надо. Хозяинъ же быль на этоть счетъ ужь нашустренъ и зналъ, за какой причиной, въ ночную пору, чиновникъ наѣхаль. Морили они насъ на морозѣ съ четверть часа; наконецъ вышелъ къ намъ самь хозяинъ.
«— Добро пожаловать, говоритъ, гости дорогiе! добро пожаловать; давненько-таки насъ посѣщать не изволили.
«И самъ, знаете, смѣется, точно и взаправду ему смѣшно, а я ужь вижу, что такъ бы, кажется, и перегрызъ онъ горло, еслибъ только власть его была. Да мнѣ, впрочемъ, что́! пожалуй, внутрѣ-то у себя хоть какъ хочешь кипятись! Потому что тамъ хочь и мыши у тебя на сердцѣ скребуть, а по наружности-то все свою музыку пой!
«— Ты Щелкоперовъ? спрашиваю я, какъ мы вошли въ горницу.
«— Я, говоритъ, Щелкоперовъ. Да вы,
вѣрно, ваше благородiе, въ первый разъ наши мѣста осчастливили, что меня не признае́те?
«— Да,
говорю, въ первый разь; я молъ губернскiй!
«— Такъ-съ; а не позволите ли поспрашать вашу милость, за какимъ то-есть
предметомъ въ нашу сторону изволили пожаловать?
«— А вотъ вели поначалу водки да закусить подать, а потомъ и будемъ
толковать.
«Выпилъ я, и закусилъ. Хозяинъ, вижу, ходить весь нахмуренный и ужь больно ему, должно-быть, не втерпежъ приходится, потому что только и дѣла дѣлаеть, что изъ горницы выходитъ и опять въ горницу придетъ.
«— А не до насъ ли, говорить, ваше благородiе, касательство имѣть изволите?
«— А
что́?
«— Да такъ-съ; если ужь до насъ, такъ нечѣмъ вамъ понапрасну себя безпокоить, не будеть ли такая
ваша милость, лучше заразъ объявить, какое ваше на этотъ счетъ желанiе...
«— Да, желанiе мое будетъ большое, потому
что и касательство у меня не малое.
«— А какъ напримѣръ-съ?
«— Да хоша бы тебя въ острогъ посадить.
«Онъ
смѣшался, даже помертвѣлъ весь и словно осина затрясся.
«— Да, говоритъ, это точно касательство не
малое... И документы, чай, у вашего благородiя на счетъ этого есть?... Вы меня, старика, не обезсудьте, что я, въ эвтомъ
дѣлѣ сумнѣнiе имѣю: дѣло-то оно такое, что къ намъ словно очень ужь близко подходитъ, да
и Иванъ Демьянычъ ничего насъ о такой напасти не предуведомляли...
«Я подалъ ему бумагу; онъ раза съ три прочиталь ее.
«— Больно ужь мудрено что-то ноньче пишутъ, сказалъ онъ, кладя бумагу на столъ: — слушали —
ровно ничего не слушали, а приказали — такъ ровно съ колокольни слетѣли. Что́ жь это, ваше благородiе, съ
нами такое будеть?
«— А вотъ поговоримъ, какъ Богъ по душѣ положитъ.
«— Да объ чемъ же ты слѣдствiе-то
производить будешь? Вѣдь тутъ ничего не сказано.
«— Это ужь мое дѣло, говорю я: — ты только сказывай,
согласенъ ли ты въ острогъ идти?
«— Чтожь, видно ужь Господу Богу такъ угодно; откупаться мнѣ, воля ваша,
нечѣмъ; почему какъ и денегъ брать откуда не знаемъ. Эта штука, надзоръ, самая хитрая — это точно! Платишь этта
платишь — инъ и впрямь отъ своихъ дѣловъ отставать приходится. А ты, ваше благородiе, много ли получить
желаешь?
«— Да сотъ съ пятокъ-больше получить слѣдуетъ.
«Онъ почесался.
«— Ну ужь штука! говоритъ: — платимъ, кажется, и Ивану Демьянычу, платимъ и въ станъ; нѣтъ даже той собаки, которой бы платить не приходилось — ну, и мало!
«Говорить онъ это, а самь опять на бумагу смотритъ, словно разстаться ему съ ней жаль.
«— Да что́, говоритъ, развѣ у васъ ноньче другой совѣтникъ, что́ надпись
словно тутъ другая?
«— Нѣтъ, говорю, совѣтникъ тоть же, да это указъ-оть не подлинный, а копiя...
«Только сказалъ я это, должно быть, неестественно, потому что онь вдругь сомнѣваться зачалъ.
«— Какъ, говорить, копiя! тутъ воть и скрѣпы всѣ на лицо, а нигдѣ копiи не значится.
«Да и смотритъ самъ мнѣ въ глаза, а я сижу — чего ужь! ни живъ ни мертвъ.
«— А вѣдь ты мошенникъ! говоритъ.
«Палъ я туть на колѣни, просилъ простить; сказывалъ и про участь свою горькую; однако нѣтъ. Взяли они меня и съ солдатомъ, да на тѣхъ же лошадяхъ и отправили къ Ивану Демьянычу.»
«— Объяснивъ все сiе вашему высокоблагородiю по чистой совѣсти и сущей справедливости, прiемлю смѣлость представить въ милостивое благоусмотрѣнiе начальства мое чистосердечное раскаянiе. Не оправдывать себя хочу я передъ вашимъ высокоблагородiемъ, ибо знаю, что вина моя безмѣрна, и нѣтъ ей извиненiя; не отъ наказанiя, вполнѣ мною заслуженнаго, бѣгу, но....»
Но туть голосъ его оборвался, и онъ почти безъ чувствъ упалъ къ моимъ ногамъ.