Замѣтимъ еще, что разнообразiе пищи, ви- (Вѣстн. естеств. наукъ.)
шею частiю весьма обширная по своему
го-
ризонтальному протяженiю на земной поверх-
ности, не менѣе обширна и въ вертикальномь.
довыя различiя и географическое распростра-
ненiе
животныхъ, которыми питаются хищ-
ныя птицы, имѣютъ влiянiе на ихъ образъ
жизни: онѣ необходимо
соображаются съ нра-
вами своей добычи,
Сѣверцевъ.
Въ половинѣ января 18.. года, часу въ первомъ по полудни, въ домѣ Алексѣя Степановича Мурзанова собралось общество художниковъ.
Но скажемъ сперва нѣсколько словъ о хозяинѣ дома.
Алексѣй Степановичь Мурзановъ служилъ въ гвардiи и принадлежалъ къ высшему кругу.
Послѣ смерти отца (мать умерла прежде), получивъ въ наслѣдство восемьсотъ не заложенныхъ душъ, онъ вышелъ въ отставку, переѣхалъ на жительство въ Москву, купилъ домъ, отдѣлалъ его щегольски и зажилъ бариномъ. Мурзановъ былъ человѣкъ образованный, свѣтскiй, гостепрiимный и неженатый. Держалъ повара-француза, выписывалъ дорогiя, тонкiя вина, въ которыхъ былъ знатокъ, задавалъ роскошные завтраки, обѣды и ужины, хотя для многихъ они были очень солоны. А потому неудивительно, что домъ его постоянно наполненъ былъ посѣтителями. Вся лучшая молодежь старалась съ нимъ познакомиться; но Алексѣй Степановичъ сводилъ знакомство не со всякимъ встрѣчнымъ, былъ въ этомь случаѣ остороженъ и разборчивъ, хотя вообще со всѣми бывалъ вѣжливъ и любезенъ.
Маменьки переспѣлыхъ и юныхъ дочерей находили его страннымъ; часть молодежи, принятая въ домъ, звала его душою общества, а другая часть, непринятая, — гордецомъ, надутымъ; старички и старушки считали его человѣкомъ съ добрыми правилами, нравственнымъ, примѣрнаго поведенiя, набожнымъ. Дѣйствительно, въ праздничные и торжественные дни, Мурзанова постоянно видали въ соборѣ, усердно молящимся. Онъ не манкировалъ ни однимъ визитомъ; въ календарѣ его тщательно помѣчены дни именинъ и рожденiя всехъ почетныхъ и почтенныхъ обывателей столицы. Онъ соглашался почти съ мнѣнiемъ каждаго, противорѣчилъ рѣдко, не спорилъ никогда. Любилъ выпить рюмку, другую (не болѣе) хорошаго вина, но еще болѣе любилъ подчивать. О картахъ не было помину: онъ ихъ не бралъ и въ руки, и бывалъ только въ долѣ у другихъ, и то, какъ говорилъ, въ самой незначительной части. Мудрено ли, владѣя такими талантами, прослыть за олицетворенную добродетель?
Прибавьте къ этому прекрасную наружность, — большой ростъ, бѣлое съ небольшимъ румянцемъ лицо, голубые глаза, бѣлокурые волосы, прiятный звучный голосъ, величественную, барскую походку, вкрадчивую, мягкую рѣчь — вообще все мягкое, и вы поймете, что отъ Алексѣя Степановича многiе были въ восторгѣ.
Но на Мурзановѣ оправдывалась русская поговорка: «мягко стелетъ, да жестко спать».
Года черезъ полтора или черезъ два, по водворенiи Мурзанова въ Москвѣ, въ домѣ его мало-по-малу завелась игра, игра большая, азартная, въ которой, однакожь, онъ не принималъ, повидимому, большаго участiя, а былъ, какъ сказано выше, въ небольшой долѣ у другихъ банкометовъ. Впрочемь, это было только повидимому, въ сущности же банкъ метали его агенты, испытанные шулера, которымъ онъ даваль полпроцента, иногда и процентъ, съ выигрышной суммы; проигрыши, разумѣется, бывали рѣдки, и то умышленные, или ужь самые непредвидѣнные.
Алексѣй Степанычъ не только не игралъ самъ, но старался отвлекать и другихъ отъ игры, по крайней мѣрѣ старался это показывать.
Члены этого спецiяльнаго заведенiя раздѣлялись на разные классы, смотря по способностямъ. Одни только и дѣлали, что метали банкъ (это — обладавшiе проворствомъ рукъ), другiе занимались крапленьемъ, обрѣзыванiемъ, разборкою и подборкою картъ; третьи рыскали по городу, собирали сведѣнiя, не получилъ ли кто денегъ, не продалъ ли, или не заложилъ ли кто имѣнiе, не умеръ ли у кого богатый родственникъ и т. п. Члены этой послѣдней корпорацiи принадлежали вообще къ людямъ образованнымъ, допущеннымъ въ хорошее общество, но промотавшимся.
— Забавно, бывало, слушать, говаривалъ мнѣ Андрей Андреевичъ, какъ иной разъ Алексѣй Степанычъ начнетъ шпынять и пудрить проигравшагося. «Ну что́, сударикъ, пробубенился и носъ повѣсилъ, говорилъ давича не играй! не связывайся съ этими зубодергами! Не послушалъ! Самъ виноватъ! Кто тебя на галеры-то тащилъ? добро бы молоденькiй, вѣдь зубы съѣлъ, полдюжины дѣтей; пора, кажется, и образумиться. Эхъ, вы!...» или: «Ну, князь, спустили вы нынче порядкомъ; на сердцѣ чай кошки скребутъ; совѣтовалъ лучше въ долю къ Андрею Андреевичу идти, — не захотѣли, — пеняйте теперь на себя.»
— Я, почтенный Алексѣй Степановичъ, отвѣчаетъ князь, или графъ, о деньгахъ не жалѣю; дѣло въ томъ только, что мнѣ нужно лошадей покупать, теперь въ Лебедяни ярмарка, а у меня до февраля денегъ не будетъ, въ Москвѣ занять не у кого: вотъ въ чемъ бѣда, а не въ проигрышѣ.
— Да, замѣчаетъ Мурзановъ въ раздумьи: — большую сумму нынче не скоро сыщешь. Оно конечно, занять можно, вотъ хоть бы у Андрея Андреевича; но вѣдь это жидъ! аспидъ! менѣе двѣнадцати процентовъ не возьметъ, да еще дай ему непремѣнно дупликатъ, то-есть заемное письмо на двойную сумму, на случай неисправнаго платежа.
— За процентами я не постою, не важность нѣсколько лишнихъ сотенъ, говоритъ князь: — будьте добры, Алексѣй Степанычъ, возьмите у него мѣсяцевь на шесть тридцать тысячъ.
— Помилуйте, князь, за что́ же этой ракалiи, сквалыжнику платить по двѣнадцати процентовъ и дубликатъ давать. Можетъ-быть вы какъ-нибудь извернетесь; можетъ у меня случатся деньги — я вамъ съ удовольствiемъ дамъ на полгода за казенные.
— Нѣтъ, Алексѣй Степанычъ, пожалуста, возьмите у Андрея Андреевича; я надѣюсь, вы для меня это сдѣлаете.
— Извольте, съ удовольствiемъ; мнѣ только досадно и обидно, что это случилось у меня въ домѣ, а насчетъ денегъ....
— Пустяки, перерываетъ князь, — стоитъ ли толковать о какихъ-нибудь двадцати пяти тысячахъ; не Богъ знаетъ что́, не миллiоны, не Индiю проигралъ.
— Я, князь, лучше займу какъ-будто для себя: это избавитъ васъ, по крайней мѣрѣ, отъ непрiятности имѣть дѣло съ этимь скаредомъ, и меньше, знаете, толковъ будетъ.
Князь жалъ руку Алексѣю Степановичу и уѣзжалъ совершенно довольный, что устроилъ свои дѣла.
На другой или третiй день, Мурзановъ вручалъ деньги (разумѣется собственныя) и бралъ дупликатъ; а какъ черезъ полгода князь, по непредвидѣннымъ обстоятельствамъ, денегъ не платилъ, то заемное письмо переписывалось, проценты приписывались, и года черезъ полтора или два, должнику приходилось платить Андрею Андреевичу (заемные письма въ этихъ случаяхъ обыкновенно передавались на имя Милова) чуть ли не вчетверо противъ занятой суммы.
Продѣлки эти повторялись довольно часто, и состоянiе Мурзанова росло не по днямъ, а по часамъ.
Игра же шла своимь порядкомъ; употреблялись всѣ средства, всѣ штуки, всѣ мерзости, чтобъ завлекать и обыгрывать молодыхъ людей. Доставалось подъ-часъ и немолодымъ.
Итакъ, въ домѣ Мурзанова собралось общество художниковъ. Какихъ? — читатель знаетъ изъ предыдущихъ строкъ.
Хозяинъ, повидимому, только что проснулся и былъ, какъ говорится, не въ духѣ.
По неволѣ будешь не въ духѣ, какъ наканунѣ, сверхъ чаянiя, проиграешь тысячъ семдесятъ, положимъ хоть и ассигнацiями.
Остальные посѣтители, находившiеся, какъ увидимъ, болѣе или менѣе въ зависимости отъ хозяина, тоже были не веселы, по русской пословицѣ: «каковъ попъ, таковъ и приходъ».
Мурзановъ, закутанный въ дорогой бархатный халатъ, съ ермолкой на головѣ, въ торжковскихъ туфляхъ, шитыхъ золотомъ, сидѣлъ, развалившись въ волтеровскихъ креслахъ, курилъ сигару, пуская синеватыя струйки дыма и прихлебывая кофе изъ чашки саксонскаго фарфора.
— Я всегда утверждалъ, сказалъ онъ, что изъ Швенкеля пути не будетъ; никакого разсчета, ни малѣйшаго соображенiя не имѣетъ, просто набитый дуракъ! — А вотъ этотъ господинъ, прибавилъ Мурзановъ, указывая на входившаго въ то время въ кабинетъ человѣка небольшаго роста: — этотъ господинъ неблагодарное животное! Я вытащилъ его изъ грязи; погибъ бы безъ меня, какъ червякъ, и онъ же теперь забывается, въ грошъ меня не ставитъ. Я, кажется, продолжалъ ораторъ, обращаясь къ вошедшему, — однажды и навсегда сказалъ, что мнѣ нѣтъ никакой надобности знать, что ты дѣлаешь и гдѣ находишься весь день; но съ девяти часовъ я просилъ быть неотлучно здѣсь, особенно послѣ смерти криваго; такъ нѣтъ, не можешь для меня и въ этомъ быть акуратенъ; пропадаешь двое сутокъ такъ, что съ гончими собаками не отыщешь. Четырехъ пословъ вчера разослалъ, не сослѣдили-таки, ни въ какихъ улусахъ не могли найдти; и чортъ знаетъ, что́ у васъ тамъ за дѣла творятся? Пьянствовалъ, должно-быть, или на билiярдѣ сражался?
Маленькiй человѣкъ, къ которому обращена была рѣчь, молчалъ, потупивъ свои небольшiе, сѣро-желтоватые и безпокойные глазки.
— Чтожь не отвѣчаешь? заговорилъ опять разгнѣванный хозяинъ: — или не доволенъ чѣмъ? такъ лучше скажи прямо, а не дѣлай со мной такихъ штукъ; онѣ слишкомь дорого обходятся.
— Виноватъ, отецъ! отозвался наконецъ маленькiй и вмѣстѣ рыженькiй человѣчекъ, утирая носовымъ платкомъ свой крючковатый носъ, весьма похожiй на клювъ хищной птицы: — виноватъ! зашалился, кутнулъ немножко съ прiятелями.
— Что́ мнѣ толку въ твоей винѣ, шубу изъ нея не сошьешь. Ты тамъ кутишь да бражничаешь, а здѣсь чорть знаетъ, что́ происходитъ! Воть какъ деньги понадобятся, такъ небось, ко мнѣ прилѣзешь. Въ настоящее время, — тебѣ это очень хорошо извѣстно, — васъ всего у меня трое только, а тутъ еще ты кутишь, у Грязнова рука болитъ, а Швенкель на-голо оселъ! Его только можно пускать въ дѣло съ пьяной кампанiей. Вчера противъ Хруновича метать было некому, по необходимости посадилъ Швенкеля, этого разношерстнаго пса, а онъ, ни много-ни-мало, изволилъ спустить въ три талiи шестьдесятъ тысячъ, шутка! Хруновичъ перегнулъ было ужь на сто на двадцать, да хорошо, что нѣмецкая свинья бить не сталъ, пришелъ меня спроситься, вовремя догадался! а я на ту пору въ кабинетѣ съ княземъ заболтался.
Маленькiй человѣкъ, къ которому относился разказъ, и котораго звали Андреемъ Андреевичемъ, а по фамилiи Миловъ, тяжело вздохнулъ и на лицѣ его изобразился ужасъ.
— Ужь не продалъ ли васъ Швенкель? торопливо заговорилъ Андрей Андреевичъ, послѣ минутнаго молчанiя. — Какъ же можно дозволить себѣ въ одинъ залпъ спустить шестьдесятъ тысячъ! Если чувствуешь, что не въ моготу, такъ лучше брось, забастуй по крайней мѣрѣ вовремя.
— Что ты толкуешь — продалъ, продалъ, перервалъ Алексѣй Степановичъ: — не продалъ, а просто сдѣлать ничего не могъ; дубина, какъ есть дубина! Ты про игру Хруновича слыхалъ, ему пальца въ ротъ не клади, ухо держи остро́; ну, выдалось вчера нѣсколько счастливыхъ талiй — и оборвалъ. Къ тому же большой кушь семпелемъ поставилъ, конфетничать не любитъ!
— Да вѣдь онъ, отецъ, я слыхалъ, на очередь играетъ, замѣтилъ Миловъ.
— Ну что́жь изъ этого, что понтируетъ на очередь? крикнулъ Мурзановъ, топнувъ съ досадой ногою и бросивъ вь каминъ до половины еще недокуренную сигару: — что́жь изъ этого, что на очередь? повторилъ онъ съ сердцемъ: — его, братъ, на какую-нибудь пошлую штуку не надуешь; это вѣдь не Кагаловъ, не Мухрабатовъ, не слетокъ какой изъ павлиньяго гнѣзда, не изъ-подъ крылышка у маменьки выскочилъ. Противъ него баламутъ метать нельзя, крапленыхъ понтерокъ не подсунешь, догадливъ — свои возитъ. На липокъ что ли? — Тоже не много возьмешь , глаза больно хороши, даромъ что безъ очковъ. — Ну разказывай, если придумалъ, что́ можно противъ него сдѣлать?... Нѣтъ, братъ Андрей, онъ самъ дантистъ, тоже зубы повыдергаетъ; прошелъ огнь и воды, и мѣдныя трубы; видалъ виды не меньше насъ съ тобой.
Андрей Андреевичъ молчалъ; Алексѣй Степановичъ ходилъ крупными шагами по кабинету; остальные посѣтители тоже безмолвствовали.
— А когда Хруновичъ обѣщалъ опять къ вамъ пожаловать? спросилъ Миловъ.
— Въ понедѣльникъ; а во вторникъ въ Питеръ укатитъ и воротится Богъ вѣсть когда; онъ вѣдь у насъ прилетная птица. Стало-быть и шестьдесятъ тысячекъ тю-тю!...
— Пожалуйте, благодѣтель, мнѣ сотенки двѣ рубликовъ, сказалъ Миловъ.
Просьба эта, казалось, нѣсколько удивила Мурзанова; видно было, что онъ поставленъ ею въ нѣкотораго рода недоумѣнiе. И въ самомь дѣлѣ, человѣкъ, котораго онъ сiю минуту такъ жестоко распекъ, проситъ у него еще денегь. — «Недаромъ же такая смѣлость», подумалъ Алексѣй Степановичь, а сказалъ совсѣмъ другое.
— Это еще на что́? Вѣрно опять хочешь въ какой-нибудь кабакъ закатиться?
— Нѣтъ, отецъ, нужно крѣпко.
Мурзановъ вынулъ изъ кармана ключь, подалъ его Андрею Андреевичу и сказалъ: — на, возьми; только предупреждаю, если тебя и завтрашнiй вечеръ не будетъ, тогда лучше ко мнѣ и на глаза не показывайся, чтобъ нога твоя у меня никогда въ домѣ не была, и духомъ твоимъ чтобъ здѣсь не пахло.
Миловъ взялъ ключь, подошелъ къ булевскому столу, отперъ стоявшую на немъ щегольскую, обдѣланную въ серебро, орѣховаго дерева шкатулку, досталъ тамъ пачку ассигнацiй, отсчиталъ сколько ему слѣдовало, заперъ шкатулку опять, возвратилъ ключь, раскланялся и тихонько, на цыпочкахъ, вышелъ вонъ изъ кабинета.
— Я хотѣлъ и вамъ, Иванъ Спиридоновичъ, замѣтить, началъ Мурзановъ по уходѣ Милова: — давно хотѣлъ замѣтить, мой почтеннѣйшiй, что зрѣнiе, должно-быть, становится у васъ плохо, или и вы тоже черезъ пень колоду валите: на что́ это похоже, какихъ намедни Ермакову подсунули вы понтерокъ? крапъ можно было увидать изъ другой комнаты, стыдъ и срамъ!
— Это произошло отъ того, Алексѣй Степановичъ, отвѣчалъ обиженнымъ голосомъ и немного сконфузясь, Иванъ Спиридоновичъ, — отъ того это произошло, что Андрей Андреевичъ въ тотъ вечеръ забылъ дома свои очки съ увеличительными стеклами и настоящаго крапа не могъ бы разглядѣть-съ; я и подалъ ему карты съ крупнымъ крапомъ, которыя бываютъ необходимы, когда компанiя подопьетъ-съ; тогда извѣстно, карта будь хоть тигровой сорочки, такъ не разберутъ съ пьяну-то; притомъ же, вамъ извѣстно, что Ермаковъ близорукъ-съ.
— Положимъ, что Ермаковъ близорукъ, какъ вы говорите, хоть я этого и не замѣчалъ, но тутъ были и зрячiе, — увидятъ и неловко, а Андрею Андреевичу потрудитесь передать, чтобъ онъ впередъ очковъ не забывалъ, или имѣлъ бы ихъ двѣ пары, и одну оставлялъ бы здѣсь.
— Слушаю-съ, отвѣчалъ Иванъ Спиридоновичъ съ наклоненiемъ головы.
Ежели, по увѣренiю многихъ, Андрей Андреевичъ походитъ на ястреба, то Иванъ Спиридоновичъ имѣетъ необыкновенное сходство съ неперелинявшимъ хорошо куликомъ. Такой же худенькiй, на тонкихъ ножкахъ, съ небольшимъ количествомъ волосъ на головѣ, съ необыкновенно длиннымъ носомъ, загнутымъ не къ губамъ, а ко лбу, что́ очень удобно для ношенiя очковъ, хотя Иванъ Спиридоновичъ ихъ не употребляетъ, съ большими, на выкатѣ, черными глазами, совершенный куликъ, даже походка куличья.
Еслибъ Иванъ Спиридоновичъ посвятилъ хотя половину того времени, которое (то-есть тридцать лѣтъ) было имъ употреблено на изученiе теорiи крапа, обрѣзыванiя картъ и насыпныхъ очковъ, то-есть, чтобъ изъ осьмерки можно было сдѣлать семерку, изъ тройки — двойку или, пожалуй, туза (чего, подумаешь, не сдѣлаетъ человѣкъ изъ любви къ искусству!); еслибъ пятнадцать только лѣтъ посвятилъ Иванъ Спиридоновичъ на изученiе жизни наливчатыхъ животныхъ, то утвердительно можно сказать, онъ превзошелъ бы знаменитаго современника нашего, Эренберга. Зрѣнiе у Ивана Спиридоновича истинно было изумительное. Едва замѣтная точка, ничтожная крапинка на картѣ, для обыкновеннаго наблюдателя и въ микроскопъ едва ли видимыя, казались Ивану Спиридоновичу огромными пятнами. Дадутъ, бывало, ему колоду картъ пересмотрѣть раза два, три, и онъ уже безошибочно потомъ, по сорочкѣ узнавалъ каждую карту, какъ-будто на ней была надпись: я де червонный валетъ, или: пиковая двойка. Но игрокомъ Иванъ Спиридоновичъ не былъ, и игрывалъ только въ свои козыри да въ дурачки. «Еслибъ Ивану Спиридоновичу дать руки Андрея Андреевича, говариваль Алексѣй Степановичъ съ истиннымъ сожалѣнiемъ: — я бы ему двадцать тысячъ въ годъ положилъ. А то рукъ, рукъ, нѣтъ! проворства не имѣетъ!... »
— А что́, у Грязнова рука все еще болитъ? спросилъ Мурзановъ, не обращаясь въ особенности ни къ кому изъ находившихся въ кабинетѣ.
— Распухла, согнуть никакъ не можетъ, отвѣчалъ молчавшiй до сихъ поръ господинъ среднихъ лѣтъ, стройный, очень красивый и щегольски одѣтый. — Я сегодня встрѣтилъ доктора, который пользуетъ Грязнова; онъ мнѣ объявилъ, что на рукѣ у него рожа.
— Лучше бы на лицѣ, замѣтилъ съ улыбкой Алексѣй Степановичъ: — по крайней мѣрѣ рожа на рожѣ была бы. Харя его никуда не годится, а руки — нечего сказать — золотыя; онъ, по моему, стоитъ выше Андрея Андреевича.
— Ну, съ этимъ я не совсѣмъ согласенъ; возразилъ франтъ: — что́ касается зрѣнiя, не спорю; оно у Грязнова лучше, потому что онъ моложе; но относительно вольтовъ и вообще передержекъ, прошу на этотъ разъ извинить: Андрей Андреевичъ — величайшiй художникъ; просто — мое почтенiе! Намедни какъ-то вольтовъ тридцать передъ нами сдѣдалъ, и мы не замѣтили ни одного. Да что́ мы? Самъ не замѣчаетъ, когда практикуется передъ зеркаломъ. Я подобной чистоты въ работѣ не видывалъ.
— Иванъ Спиридоновичъ! сказалъ хозяинъ, — не пора ли за дѣло, чтобъ завтра задержки не было? Вчера дюжинъ сорокъ растрепали.
Иванъ Спиридоновичъ поклонился молча и юркнулъ въ смежную съ кабинетомъ комнату, ключь отъ которой постоянно носилъ при себѣ, и существованiе которой нельзя было подозрѣвать, потому что дверь скрыта была подъ большой картиной, превосходной работы, изображавшей Леду; дверь отворялась и затворялась вмѣстѣ съ картиной. Комнату Иванъ Спиридоновичъ называлъ своею мастерской.
Когда художникъ исчезъ, хозяинъ обратился къ щеголю и, потягиваясь, какъ-будто послѣ утомительной работы или продолжительного сна, протяжно спросилъ:
— Что́ новенькаго, Иванъ Карловичъ?
— Новаго много, отвѣчалъ франтъ тоже протяжно и какъ-бы нехотя.
— Вопервыхъ?
— Вопервыхъ, вовторыхъ и втретьихъ, теперь у меня пока на заднемъ планѣ; главное вчетвертыхъ, именно — у меня захромалъ бурый жеребецъ; а самое главное впятыхъ, — въ карманѣ осталась одна красненькая; а въ четыре часа я долженъ угощать обѣдомъ троихъ господъ, не считая себя, и стало-быть, нахожусь не въ очень блестящемъ положенiи.
— Четвертому я помогу тѣмъ, что вмѣсто бураго можете приказать заложить моего сѣраго орловскаго; пятому вы помогите сами: для этого вотъ и ключь отъ шкатулки. Теперь первое, второе и третье?..
Алексѣя Степановича начинало разбирать нетерпѣнiе.
— Вопервыхъ, началъ Иванъ Карловичъ, повертывая въ рукахъ вальяжную золотую табакерку и кладя въ карманъ пачку ассигнацiй, вынутыхъ изъ шкатулки, — вопервыхъ изъ Петербурга прiѣхалъ князь Галѣевъ; онъ остановился у Коппа, я съ нимъ видѣлся — мы и прежде были немного знакомы, — ѣдетъ за ремонтомъ, и послѣ завтра вечеромъ непремѣнно будетъ у васъ.
— Это не дурно! замѣтилъ Алексѣй Степановичъ: — второе?
— Второе то, что у Ивана Петровича Самбулаева умираетъ бабка, вчера ужь масломъ соборовали. Сумбулаевъ будетъ къ вамъ нынче, ему нужно пятьдесятъ тысячъ, онъ ихъ хотѣлъ попросить у васъ, въ чемъ вы, надѣюсь, ему не откажете.
— Еще бы! Втретьихъ?
— Втретъихъ, имѣнье Передрягова 16-го числа продается съ аукцiона; для выкупа нужно шестьдесятъ тысячъ, а у него ихъ нѣтъ, слѣдовательно на дняхъ тоже явится съ просьбой. Деньги вы разумѣется дадите, а черезъ полчаса онѣ будутъ лежать опять у васъ въ шкатулкѣ; а какъ за нимъ и безъ того уже есть сто сорокъ, то имѣнье на торгахъ останется за вами.
— Все три извѣстiя очень прiятны, сказалъ весело Мурзановъ, и потому, любезный Иванъ Карловичъ, позвольте вамъ предложить въ знакъ памяти и благодарности вотъ эту булавку: она хоть вещь и неважная, всего тысячу двѣсти заплачена, но вамъ, какъ франту, подобаетъ.
Иванъ Карловичъ поблагодарилъ и взялъ шляпу.
— Куда же? спросилъ хозяинъ.
— Нужно заѣхать на почту; а потомь заверну къ малолѣтному, къ Широкову.
Вскорѣ по уходѣ Ивана Карловича, явился Швенкель. Алексѣй Степановичъ принялъ его довольно холодно, и хотѣлъ было уже начать проповѣдь, но камердинеръ доложилъ о прiѣздѣ графа Ивана Ѳедоровича.
Мурзановъ поморщился, сдѣлалъ кислую мину, однако велѣль принять.
Графъ вошелъ.
Это былъ мущина средняго роста, широкоплечiй, что́ обѣщало силу, съ черными волнистыми волосами, смуглымъ, какъ у Индѣйца, лицомъ. Глаза онъ имѣлъ черные, какъ уголь, чрезвычайно выразительные, блестящiе; бѣлки глазъ были испещрены кровавыми жилками. На лбу прорѣзались преждевременныя морщины; мѣстами сѣдина тоже говорила, что графъ пожилъ, хотя на видъ ему нельзя было дать болѣе сорока лѣтъ.
Графъ Ивань Ѳедоровичъ принадлежалъ къ числу тѣхъ людей XIX столѣтiя, которые слѣдуютъ италiянской политикѣ XVII вѣка и твердо держатся правила: «цѣль оправдываетъ средства».
Для графа не существовало ничего завѣтнаго, ничего святаго. Деньги и наслажденiя: вотъ что́ было его девизомъ. А какъ послѣднiя рѣдко достаются въ удѣлъ человѣку, не имѣющему первыхъ, то для прiобрѣтенiя денегъ изощрялся весь умъ, всѣ способности, употреблялись безъ разбора всѣ средства — хороши они или дурны.
Графъ не вѣрилъ ни въ человѣческое достоинство, ни въ добродѣтель; готовъ былъ на все, чтобъ добиться своей цѣли, лишь бы не попасть подъ отвѣтственность; а потому хотя онъ большею частiю действоваль рѣшительно, дерзко, нагло, но вмѣстѣ съ тѣмъ обдуманно и предусмотрительно; его трудно было, какъ говорится, поймать врасплохъ.
Графъ хорошо говорилъ и нерѣдко бывалъ даже краснорѣчивъ, но не любилъ стѣснятся въ выраженiяхъ, и какъ въ разговорѣ, такъ равно и въ поступкахъ доходилъ до цинизма. Онъ любилъ хорошо поѣсть и былъ великiй знатокъ и мастеръ кулинарнаго искусства; любилъ выпить, и пилъ много, но его никто не видываль пьянымъ.
Графъ превосходно стрѣлялъ изъ пистолета, имѣлъ въ жизни двѣ дуели, и слылъ за человѣка, котораго нельзя было оскорбить безнаказанно. Первая дуель кончилась пустяками и обошлась графу дешево — онъ былъ посаженъ только подъ арестъ; вторая имѣла исходъ съ одной стороны плачевный, съ другой — непрiятный: противникъ графа не всталъ, а побѣдитель былъ сосланъ куда-то, очень далеко; долго находился въ ссылкѣ, много терпѣлъ и наконецъ вернулся на родину, но не исправившiйся, не съ раскаянiемъ, а озлобленный и ожесточенный, казалось, противъ цѣлаго человѣчества.
Получивъ отъ отца небольшое состоянiе, графъ въ скоромь времени его проигралъ; потомъ игрой же въ карты, игрой навѣрное и разными другими низкими и отвратительными аферами, вновь нажилъ себѣ состоянiе, вдесятеро большее, и называлъ его благопрiобрѣтеннымъ. «Оно досталось мнѣ, говаривалъ онъ съ злою улыбкой, по́томъ, слезами и кровью!» У графа была своя логика, свои убѣжденiя, свои правила, свой взглядъ на вещи. «Разбери-ка хорошенько, прибавлялъ онъ въ минуты откровенности кому-нибудь изъ прiятелей, какъ нажили состоянiе себѣ многiе прадѣды и дѣды тѣхъ внуковъ, которые живутъ теперь припѣваючи, и ты будешь имѣть ко мнѣ поболѣе снисхожденiя, не станешь такъ сильно осуждать и упрекать меня. Иной думаетъ про себя: Вотъ я честнѣйшiй, благороднѣйшiй человѣкъ, могъ бы служить образцомъ нравственности». — А посмотришь, у этой добродѣтели тысячъ двѣсти годоваго дохода, что́жь дѣлать этому обращику нравственности? идти на толкунъ, изъ кармановъ платки воровать что́ ли? Нѣтъ, посмотрѣлъ бы я на эту добродѣтель, когда бы ей жевать было нечего; запѣлъ бы другую пѣсню. Вотъ Кураевъ, напримѣръ, на этихъ дняхъ проигрался, спустилъ все до ниточки, доведенъ до отчаянiя, готовь на самоубiйство и толкуетъ о добродѣтели. А еслибъ недѣлю назадъ пришелъ къ нему кто-нибудь съ просьбой о помощи, — небось тоже вдался бы въ философiю, началъ бы доказывать, что всѣмъ не поможешь, и что онъ въ этомъ дѣлѣ нисколько не виноватъ; пустился бы, пожалуй, мораль читать, сталъ бы проповѣдывать, что лѣнь и праздность мать всѣхъ пороковъ; что необходимо трудиться, работать; однимъ словомъ, что́ пишутъ въ прописяхъ и нравственно-сатирическихъ романахъ. Знаю я этихъ господъ моралистовъ и добродѣтельныхъ: они не кричатъ, пока ихъ не бьютъ, потому что въ чужую спину и сто палокъ залѣпить — не больно. Пушкинъ былъ правъ, сказавъ:
| Кто жилъ и мыслилъ, тотъ не можетъ Въ душѣ не презирать людей. |
Про другаго говорятъ: «Вотъ добрѣйшiй человѣкъ! » — Почему же, думаешь, онъ добрѣйшiй? развѣ потому только, что не кусается, или потому, что по субботамъ раздаетъ нищимъ мѣдные пятаки, то-есть награждаетъ откупъ. Или кричатъ: «Слышали вы, какое несчастiе посѣтило Ивана Петровича?» — Нѣтъ, не слыхалъ: какое-же? — «Ахъ, какъ же! онъ, бѣдный, проигрался!» — Такъ что́жь, отвечаете вы, тутъ за несчастье? вѣдь сколько Иванъ Петровичъ проигралъ, ровно столько Сидоръ Карпычъ выигралъ; а это выходитъ все тоже, что при рѣшенiи уравненiй: члены изъ одной части переносятся въ другую съ противными знаками. Х былъ на правой сторонѣ съ плюсомъ, перешелъ на лѣвую съ минусомъ. Y же изъ количества отрицательнаго сдѣлался положительнымъ, а уравненiе, то-есть государство, отъ этого нисколько не пострадало и не измѣнилось; для него все равно, у Петра ли деньги въ карманѣ, у Сидора ли. — «Да помилуйте, говорятъ, вѣдь у Ивана Петровича куча дѣтей; онъ ихъ разорилъ, пустилъ по мiру; притомъ же Иванъ Петровичъ (это главное) привыкъ жить хорошо, ни въ чемъ себѣ не отказывать!» — И у Сидора Карпыча, возражаете вы, тоже куча дѣтей, которыхъ онъ обогатилъ, далъ имъ, какъ говорится, дорогу, а еще неизвѣстно, чьи дѣти лучше. Сидоръ Карпычъ, вѣроятно, тоже будетъ жить хорошо, это еще не большая хитрость, не астрономiя какая, съ деньгами всякiй умѣетъ жить. — Я знаю предсѣдателя, получающаго всего полторы тысячи и проживающаго двадцать, это дѣло потруднѣе, а вѣдь живетъ. Иванъ же Петровичъ попривыкнетъ къ бѣдности, что́, въ нѣкоторомъ родѣ, будетъ геройствомъ. Но съ вами не соглашаются, считаютъ васъ оригиналомъ и находятъ, что вы порете вздоръ, и чтобъ окончательно поразить васъ, прибавляютъ: «Вѣдь Сидоръ Карпычъ выигралъ навѣрняка, а не на счастье.» — А что́ сказали бы про полководца, который вздумалъ бы давать сраженiя на-счастье, про купца, задумавшаго на-счастье торговать, про откупщика, взявшаго откупъ на авось, про жреца Ѳемиды, рѣшающаго дѣла съ завязанными глазами? Игра — своего рода война, торговля, откупъ... Кто хитрѣе, предусмотрительнѣе, рѣшительнѣе, предпрiимчивѣе, тотъ и выиграетъ. Говорятъ также, что игроку деньги достаются легко. Опять вздоръ! Нѣтъ занятiя труднѣе и опаснѣе игры. Игрокъ — тотъ же морякъ, безпрестанно долженъ бороться съ препятствiями, съ бурями, того и гляди, что попадетъ въ водоворотъ, наткнется на подводную скалу или сядетъ на мель. Притомъ, сколько нужно имѣть терпѣнiя, энергiи, отваги, политики, хладнокровiя, не говорю уже объ искусствѣ, соображенiи и разсчетѣ. Иной въ одну ночь посѣдѣетъ; стало-быть не легко.
Непонятны иногда кажутся съ перваго взгляда противорѣчiя въ человѣческой природѣ. Чего, казалось бы, должны были ожидать крестьяне такого помѣщика, каковъ былъ графъ? угнетенiя, нищеты, разоренiя... А на повѣрку выходило противное: крестьяне графа благоденствовали, всѣ они единогласно говорили про него: «отца роднаго не надо, мы у него все равно, какъ у Христа за пазухой живемъ», и не лгали. А между тѣмъ, за-частую у помѣщиковъ добрыхъ, и даже образованныхъ, крестьяне разорены, ходятъ по мiру. Почему же это? Умъ вездѣ умъ. Графъ понималъ, что его благоденствiе зависитъ отъ благосостоянiя крестьянъ, ему принадлежащихъ; и потому падала ли у кого изъ нихъ лошадь, онъ давалъ лошадь; околевала корова, онъ покупалъ корову; случался неурожай — снабжалъ сѣменами. Хлѣбъ свой продавалъ нѣсколькими копѣйками дешевле, но за то не изнурялъ мужиковъ дальнимъ извозомъ.
Одни называли графа злодѣемъ, другiе, не знавшiе его хорошо — оригиналомъ, третьи — умнѣйшимъ мошенникомъ. Послѣднее опредѣленiе было едва ли не самое вѣрное.
Впрочемъ, графъ былъ отчасти и оригиналъ. Воротясь изъ дальняго странствованiя, то-есть изъ ссылки, онъ отдалъ повару, возвратившемуся изъ ученья, слѣдующiй приказъ:
— Тебѣ, любезный, позволяется меня обкрадывать или обсчитывать, это все равно. Ежели говядина продается по семи копѣекъ, пиши въ счетѣ десять , и въ скобкахъ прибавь: «на вырѣзъ»; возьмешь двадцать фунтовъ, означь этотъ вѣсъ двойною цифрой, все это позволяю; но если ты осмѣлишься подать дурную говядину, дохлую, то-есть худую курицу, полежавшую зелень, не животрепещущую, а сонную рыбу; если блюдо будетъ подано на девятерыхъ, когда за столомъ сидитъ десятеро или въ обрѣзъ; однимъ словомъ, ежели ты заставишь меня краснѣть, то берегись! Еще одно замѣчанiе: самый лучшiй человѣкъ на свѣтѣ для меня — я самъ, и потому столъ долженъ быть всегда одинаковъ; понимаешь? — «Слушаю-съ», отвѣчалъ поваръ. И дѣйствительно слушалъ; приказанiя графа всѣ исполнялись въ точности.
Кучеру была прочтена лекцiя въ этомъ же родѣ.
— Я, любезный, не знаю, сколько нужно давать лошадямъ овса и сѣна, но знаю, что онѣ должны быть сыты; пусть ѣдятъ хоть по четверти въ задачу, слышишь?
— Слушаю-съ, отвѣчалъ кучеръ, — вѣстимо, коли лошадь будешь хорошо кормить, такъ и сыта будетъ, безъ корму что́ ужь за конь!
Камердинеръ и остальная прислуга тоже получили, хотя краткiя, но энергическiя наставленiя.
Должно также замѣтить, что вся прислуга графа, получая хорошее жалованье и превосходно содержимая, несмотря на строгость и взыскательность, любила его и готова была за него въ огонь и въ воду; а это много способствовало тому, что всѣ дѣла, совершавшiяся въ домѣ графа Ивана Ѳедоровича, были шиты и крыты.
Графъ вошелъ въ кабинетъ Мурзанова.
— Я слышалъ, началъ хозяинъ, после обоюдныхъ привѣтствiй и рукожатiй, — что вамъ, графъ, не посчастливилось третьяго дня на вечерѣ у Зѣваева?
— Да, отвѣчалъ графъ: — не всѣ такъ счастливы, какъ вы, любезный Алексѣй Степановичъ.
— Не говорите, перервалъ хозяинъ: — и я вчера въ свою очередь поплатился; Хруновичъ взялъ шестьдесять тысячъ.
— Это удивительно! сказалъ графъ, пожимая плечами: — Не то удивительно, что Хруновичъ сорвалъ шестьдесятъ тысячъ, а что вы, зная его игру, допустили до такой цифры. Стало-быть справедлива пословица: «на всякаго мудреца бываетъ простота».
— Пословицу эту можно, кажется, безъ ошибки примѣнить скорѣе къ вамъ, графъ.
— Помилуйте, куда мнѣ за вами тянуться, я и въ ученики не гожусь.
— Не думаю, графъ, но, признаюсь, тоже удивляюсь, какъ вы могли проиграть Зѣваеву, этой разноглазой воронѣ.
— Вотъ подите! прикидывается дуракомъ, олухомъ царя небеснаго, а на повѣрку выходитъ бестiя первой руки. Посадилъ противъ меня метать какого-то хромоногаго аспида, Арича по фамилiи, величайшаго, какъ я узналъ послѣ, мошенника и шулера. И на какую штуку, думаете, поддѣла меня эта гадина?
— Не знаю и понять не могу, но очень любопытно бы услышать. Всѣ штуки, кажется, вамъ хорошо знакомы; вы, слава Богу, не новичокъ на зеленомъ полѣ, ратовали довольно.
— На самую глупѣйшую. Во время метки онъ замѣтилъ ногтемъ уголъ одной карты; я это видѣлъ и не сказалъ ни слова; какая, думаю, надобность дѣлать мнѣ замѣчанiя; для меня же лучше, если карта знакома; вѣдь передернуть противъ меня нельзя, по крайней мѣрѣ, полагаю, очень трудно. Аричь продолжалъ метать, перевѣса ни на чьей сторонѣ не было, безпрестанно перемѣнялъ карты, то одну колоду схватитъ, то другую, то третью; добрался наконецъ и до той, гдѣ была замѣчена карта, — тузъ; прокинулъ абцугъ, другой, третий, хотѣлъ положить четвертый, и сдвинулъ уже немного седьмую карту; глядь: подъ ней мѣченый тузъ, то-есть падаетъ налево. «Атанде», говорю. Хромоногая шельма остановился, хотя имѣлъ полное право докинуть абцугъ, потому что карта была уже затянута. «Ва-банкъ!» говорю. Зѣваевъ сидѣлъ тутъ же, хотя и не принималъ будто бы участiя въ игрѣ. — «Не много ли? говоритъ: — вѣдь въ банкѣ пятьдесятъ тысячъ.» — Ничего, отвѣчаю, стерпимъ. Вынулъ всѣ свои билеты да и бухъ на туза. Аричъ положилъ направо темную, а налѣво вскрылъ туза. Я разумѣется обрадовался и хотѣлъ попросить о присылкѣ, какъ вдругъ... можете вообразить мое положенiе... и на правой сторонѣ оказался тузъ же. Я сейчась смекнулъ въ чемъ дѣло, но помочь горю было ужь не чѣмъ, и я, волей-неволей, двадцать пять тысячъ отдалъ, а остальныя спустилъ, потому что былъ, понимаете, разстроенъ, взбѣшенъ, горячился; однимъ словомъ, игралъ какъ сапожникъ.
— Жаль мнѣ васъ, графъ, сердечно жаль, сказалъ Мурзановъ, выслушавъ исторiю проигрыша; но штука такъ забавна, что трудно удержаться отъ смѣха.
— И смѣйтесь, пожалуста, безъ церемонiи, перервалъ графъ, — а жалѣть обо мнѣ, право, не для чего.
— Вотъ насъ, началъ говорить Мурзановъ съ озабоченнымъ видомъ, — такъ больше всего донимаютъ казенные.
— Какiе казенные?
— Наивный вопросъ съ вашей стороны, точно не понимаете; разумѣется казначеи, коимиссiонеры, ремонтеры, и имъ подобные. Проиграется ракалiя да послѣ и оретъ: «Я погибнуть долженъ, подъ судъ пойду, у меня деньги были казенныя». — Что́ прикажете дѣлать съ такими господами?
— Этотъ вопросъ ужь для васъ наивенъ, замѣтилъ графъ въ свою очередь. — Все дѣло состоитъ въ томъ, что надо стараться вникнуть только въ характеръ проигравшагося, — это самое главное. Ежели человѣкъ благородный, совѣсть въ немъ есть, да въ добавокъ еще горячъ, то бояться нечего; такой молодецъ или извернется какъ-нибудь, или пулю въ лобъ себѣ влѣпитъ, а на гадости не пойдетъ. Если же подлецъ, характера хладнокровнаго, разсудительнаго, то не мудрено, полѣзетъ съ жалобой, и съ такимъ надо идти на сдѣлку, то-есть помириться на половинѣ напримѣръ, или, если имѣетъ собственность, взять заемное письмо; а коли ужь и на это нейдетъ, да при томъ и недвижимости или богатыхъ родственниковъ близкихъ нѣтъ, такъ остается послѣднее средство, швырнуть деньгами въ рыло, да въ шею, въ шею, чтобы впередъ не надувалъ порядочныхъ людей.
— Вы правы, графъ; всѣ ваши замѣчанiя вѣрны и у васъ необыкновенное соображенiе, сказалъ улыбаясь и внимательно выслушавъ Мурзановъ.
— Необыкновеннаго соображенiя тутъ нѣтъ, а есть небольшое знанiе сердца человѣческаго. На иного, вы это сами знаете, и оплеухи не оказываютъ дѣйствiя, а на другаго одно слово дѣйствуетъ не хуже пули. На эту тему много происшествiй разыгрывалось: разкажу вамъ два изъ нихъ. Знавали, чай, артиллерiйскаго полковника Павловича, а не знавали, такъ вѣрно слышали объ немъ: удалая башка была! и силку имѣлъ, да какъ впрочемъ и не имѣть: двухъ аршинъ двенадцати вершковъ росту былъ, да косая сажень въ плечахъ.
«И у тебя безъ малаго сажень будетъ», подумалъ хозяинъ, посмотрѣвъ на разкащика.
— Павловичъ металъ однажды, продолжалъ графъ, на Липецкихъ водахъ штосъ; тамъ прежде большiя игры составлялись, — а кто-то изъ неучаствовавшихъ въ игрѣ и скажи: «Вы, полковникъ, сейчасъ передернули», вѣдь охота подумаешь соваться, гдѣ не спрашиваютъ. Павловичъ кончилъ талiю, прехладнокровно подошелъ къ коментатору, взялъ его за шивороть и говоритъ: «Я тридцать лѣтъ передергиваю, но не люблю, чтобъ неиграющiе мнѣ это замечали», да какъ рѣзнетъ, такъ мой малый какъ снопъ и слетѣлъ.
— Что́ жь, были какiя-нибудь послѣдствия? спросилъ Алексѣй Степановичъ.
— Какь же, минутъ черезъ пять не больше, лѣвая скула вздулась, какъ подушка, и глазъ затянуло; но всего забавнѣе въ этомъ происшествiи то, что всѣ нашли Павловича правымъ, говорили, что онъ вступился за свою честь, а получившаго оплеуху обвинили. Въ другой разъ, тоть же Павловичъ обыгралъ одного ремонтера, Лавина, — молодой, славный малый былъ; послѣ игры, когда дѣло подошло къ разсчету, ремонтеръ и говоритъ: «Вы поступили со мной безчестно, обыграли на вѣрное и должны стрѣляться». А Павловичъ прехладнокровно ему въ отвѣтъ: «Нѣтъ ужь вы меня извините, я стрѣляюсь только съ людьми благородными, а вы лучше кого-нибудь попросите за себя со мной драться, вотъ хоть моего повара; онъ, правда, иногда и обсчитываетъ меня, но на чужiя деньги, я увѣренъ, играть не станетъ». Что́ жь вы думаете? слова эти такъ поразили моего малаго — общество же было большое, — что онъ поблѣднѣлъ какъ полотно, вынулъ деньги, положилъ ихъ на столъ, и уѣхалъ; а на другой день слышимъ, что Лавинь приказалъ долго жить, то-есть застрѣлился. Вотъ оно какъ бываетъ! докончилъ графъ.
— Это происшествiе, сказалъ Мурзановъ, очень назидательно.
— Взгляните на эту вещицу, Алексѣй Степановичъ, и оцѣните ее, сказалъ графъ, вдругъ перемѣнивъ разговоръ и развязывая салфетку; — она, надо замѣтить, наслѣдственная въ нашемъ роду, отъ отца къ старшему сыну переходитъ, что́ называется завѣтная.
— Такiе предметы, сказалъ Мурзановъ послѣ тщательнаго осмотра поданной ему вещи, — не имѣютъ цѣны; они безцѣнны или, правильнѣе, слишкомъ многоцѣнны. Но если вы желаете знать цѣну золота, жемчуга и каменьевъ, то приблизительно, я думаю, ихъ будетъ тысячъ на десять, можетъ и болѣе.
— Я самъ такъ полагалъ, подтвердилъ графъ, вечеромъ завтра я къ вамъ заверну; выигрывайте въ десяти тысячахъ...
Находившiйся во время этого разговора Швенкель, перекрещенецъ изъ жидовъ, что́ можно было замѣтить по его акценту трижды перекрестился. Алексѣй Степановичъ принялъ серiозную мину; наморщился и, послѣ продолжительной паузы, проговорилъ:
— Нѣтъ, графъ, это ужь черезчуръ; всему есть мѣра и границы. Я, конечно, и самъ человѣкъ безъ предубѣжденiй: но на этотъ разъ вы меня извините, не могу, рѣшительно не могу.
У графа засверкали глаза.
— Отъ чего же? спросилъ онъ.
— Потому не могу, что это не въ моихъ правилахъ, противъ нравственности, противно моей совѣсти.
Графъ разразился злобнымъ смѣхомъ.
— Противъ совѣсти, противъ нравственности, говорите вы?
— Да, именно противъ совѣсти и противъ моихъ правилъ.
— Что мы съ вами, въ гулючки что ли играемъ, почтеннѣйшiй и любезнѣйшiй Алексѣй Степановичъ? Намъ кажется дурачить и морочить другъ друга не приходится, никакой надобности не предстоитъ въ этомъ; для этого у насъ съ вами есть много ословъ, малолѣтныхъ и стариковъ, выжившихъ изъ памяти и разсудка. Воронъ ворону глазъ не выклевываетъ.
— Какъ вамъ угодно, возразилъ хозяинъ, нѣсколько обиженный такою откровенностью: — у всякаго свои понятiя о чести, благородствѣ и нравственности.
— Ваши, напримѣръ, какiя же? спросилъ графъ, закусивъ нижнюю губу, что́ дѣлывалъ когда имъ начинало овладѣвать бѣшенство.
— Несогласныя съ вашими, графъ, за что́ я усердно благодарю Бога.
— Онъ вѣроятно васъ и милуетъ за это, то-есть, за ваши добродѣтели хотѣлъ я сказать; вѣрно слезы ограбленныхъ вами сиротъ, отцовъ и матерей доходятъ до Всевышняго, произнесъ графъ, уже окончательно взбѣшенный: — или, можеть-быть, вы принимаете себя за Адама и надѣетесь, что за ваши добрыя дѣла будутъ отвѣчать потомки, какъ и за него. Не забудьте только, что у васъ ихъ нѣтъ, не отыщете я думаю и Евы, потому что изъ вашихъ реберъ... (Было уже замѣчено, что графъ не стѣснялся въ выраженiяхъ.)
— Не забудьте, графъ, также, что вы находитесь у меня въ домѣ, гдѣ есть человѣкъ тридцать кучеровъ и лакеевъ, проговорилъ Мурзановъ дрожащимъ отъ злобы голосомъ, — не забудьте этого...
— Знаю, перервалъ графъ, расправляя свои плеча, — знаю, что я у васъ въ домѣ, въ противномъ случаѣ имѣлъ бы дѣло съ вашей личностiю!
Мурзановъ подошель къ стѣнѣ и дернулъ шнурокъ отъ колокольчика.
— Мы съ вами, Алексѣй Степановичъ, гдѣ-нибудь еще столкнемся, проговорилъ графъ, выходя изъ кабинета.
Вбѣжалъ камердинеръ.
— Для графа, сказалъ ему Алексѣй Степановичъ, меня никогда нѣтъ дома. Слышишь?
— Слушаю-съ, отвѣчалъ камердинеръ и удалился, чтобъ передать приказанiе швейцару.
Алексѣй Степановичъ долго ходилъ по кабинету мѣрными шагами, долго не могъ успокоиться. — Пускай послѣ этого каждаго каналью къ себѣ въ домъ, говорилъ Мурзановъ: — кажется и графъ, а подобнаго разбойника во всей вселенной не скоро отыщешь, христопродавецъ! Iуда! Профершпилился и думаетъ подняться на аферы...
«Воть мошенникъ-то! думалъ въ то же самое время графъ про Мурзанова. Пустилъ полъ-Москвы по мiру; грабитъ встрѣчнаго и поперечнаго, а толкуетъ о совѣсти, о нравственности: повѣсить мало, а туда же съ проповѣдями...»
«Нечего сказать, хороши! разсуждалъ про себя Швенкель, бывшiй свидѣтелемъ этой сцены. Обоимъ разомъ и въ Сибири мѣсто не скоро найдешь, а послушай со стороны, въ самомъ дѣлѣ за святаго примешь!» Швенкель на этотъ разъ забыль, что его и самого следовало бы повѣсить.
— До свиданья, сурово произнесъ, все еще не пришедшiй въ себя Мурзановъ: — нынче для праздника и въ церковь не попалъ.
Швенкель взялъ шляпу, думая: «ишь, какой богомольный! лучше бы ты мнѣ денегъ далъ.»
Однако Мурзановъ денегъ не далъ, даже и не подумалъ дать; онъ еще не забылъ проигранныхъ Хруновичу шестидесяти тысячъ.
Въ этоть же день, часу въ седьмомъ вечера, въ кабинетъ Мурзанова вошелъ Андрей Андреевичь Миловъ, хотя хозяина не было дома, и постучался въ потаенную дверь.
— Кто? послышался голосъ Ивана Спиридоновича.
— Я, отозвался Андрей Андреевичъ, и былъ тотчасъ же впущенъ.
— Черезъ пятьдесятъ минутъ Миловъ вышелъ изъ мастерской въ сопровожденiи Ивана Спиридоновича, которому доканчивалъ рѣчь: — такъ вы на всякой случай приготовьте тринадцать, и нумерки карандашомъ поставьте 1, 2, 3, 4, 5 и т.д. Оно хоть этого и ненужно, а все, знаете, лучше.
— Хорошо, хорошо, понимаю, будетъ готово, хитрость не велика! отвѣчалъ Иванъ Спиридоновичъ и, проводивъ гостя до дверей кабинета, скрылся опять въ свою мастерскую.
На другой день поутру, въ кабинетѣ Мурзанова собралось обычное общество. Позднѣе всѣхъ явился Андрей Андреевичъ; по глаэамъ его видно было, что онъ не выспался.
— Гдѣ былъ вчера? спросилъ хозяинъ: — вѣрно опять кутилъ?
— Попалъ къ графу Ивану Ѳедоровичу, а у него вечеринка была.
— Хороши вечера! произнесъ сквозь зубы и съ сардонической улыбкой Алексѣй Степановичъ: — вечера, гдѣ собирается разная трактирная сволочь пьянствовать.
— Цыгане были, сказалъ немного оконфуженный Миловъ, не слыхавшiй еще о ссорѣ.
— Ну что твой графъ? отхватывалъ чай по обыкновенiю венгерку или трепака, дирижировалъ хоромъ, заливался соловьемь?
— Что жь, Алексѣй Степановичъ, надо отдать справедливость, не хуже Ильи-то хоромъ управляетъ. Вчера еще была потѣха...
— Какая это?
— Сначала извѣстно цыгане, плясъ, шампанское, а потомь какъ поубрались всѣ, остались свои, начали купца обыгрывать.
— Какого еще купца тамъ отыскали?
— Кустоломовъ, чаями торгуетъ богачь!..
— Да онъ ни во что́ не играетъ, замѣтилъ Иванъ Карловичъ: — развѣ въ бабки или въ свайку.
— И то, говоритъ, игрывалъ, когда мальчишкой еще былъ, добавилъ, засмѣявшись, Андрей Андреевичъ.
— Какъ же вы его обыгрывали, если онъ не играетъ? спросилъ удивленный Мурзановъ: — въ плевки, что ли? Разкажи пожалуста: это должно-быть очень интересно и поучительно.
— Повадился этотъ купчина, изволите видѣть, началъ Миловь, къ графу частенько, — онъ у него какъ-то пару лошадей купилъ; то завтракать прiѣдетъ, то обѣдать, то на вечеръ явится. Графъ ничего, молчитъ да попиваетъ; а борода и радъ, что въ сiятельную компанiю попалъ, на благодѣтелей наткнулся; любитъ, значитъ, на шарамыгу поѣсть и попить. Продолжалась эта канитель мѣсяца два, не дается птица въ руки, «не играю» да и только, хоть ты что хочешь! надоѣлъ что ли онъ ужь больно графу, или другое, только вчера графъ и говоритъ Аричу: — съ купцомъ надо порѣшить.
— Да когда же графъ съ Аричемъ успѣлъ сойдтись? не больше пяти дней или недѣли Аричь обыгралъ его у Зѣваева до копѣйки, сказалъ Мурзановъ.
— Въ тотъ же вечеръ снюхались; соколъ сокола по полету видитъ; теперь такiе друзья, что и водой не разольешь, въ августѣ вмѣстѣ въ Нижнiй хотятъ ѣхать. «Одному, говоритъ Аричъ, не ловко, а съ вами мы тамъ дѣла важныя во время ярмонки обработаемъ; къ тому же вы и авторитетъ имѣете: — графъ.» — «Мы съ тобой, говоритъ графъ, прихватимъ еще Сулаева, у него регалiй пятнадцать навѣшано, адъютантомь у кого-то былъ: тоже авторитетъ.»
— Ну, продолжай! сказалъ Алексѣй Степановичь, — что жь купецъ?
— Воть и говоритъ графъ: — съ купцомъ надо порѣшить! — Я ужь и маклера изъ уѣзда припасъ. — «Что жь, кукульванчику что ли задать?» спрашиваетъ Аричь. — «Извѣстно, отвѣчаетъ графъ, съ нимъ иначе дѣлать нечего, хитростью не возьмешь.»
— Экiя дѣла, экiя дѣла творятъ! произнесъ Алексѣй Степановичъ голосомъ проповѣдника, покачивая тихонько головой съ правой стороны на лѣвую и съ лѣвой на правую.
«Хорошъ и ты сахаръ! подумалъ Швенкель, взглянувъ на Мурзанова: въ два года трое отъ тебя съ ума сошли, двое застрѣлились и одинъ зарѣзался; а о томъ, сколько пустилъ съ сумой и говорить нечего...»
— Ну продолжай, Андрей Андреевичъ, продолжай!
— Вотъ-съ, какъ арава-то посвалила, разъѣхались, остались только свои, то-есть графъ, Аричь, я и купецъ, пошла опять попойка. Хлопаетъ борода, стаканъ за стаканомъ, здоровенный такой, ни какъ не споишь: на что́ графъ, и тотъ раскраснѣлся. Только видитъ Аричь, что это въ долгiй ящикъ пойдетъ, взялъ да дурману купчинѣ и поддалъ; какъ тотъ хватилъ, — глядимъ минуть черезъ пять и ошалѣлъ; хлопаетъ глазами словно филинъ, а ничего не понимаетъ, что́ кругомъ его дѣлается. Разложили мы сейчасъ зеленый столь, исписали его мѣломь, итогъ подвели, картъ ломаныхь набросали; ждемъ, что будетъ. Аричь тотчась кь купцу вь кармань, вытащилъ бумажникъ, опросталь его оть излишней тягости и назадъ положилъ. Ну, тутъ разумѣется, дѣлежъ пошла.
— Сколько жь тебѣ дали? спросиль Мурзановь.
— Я вѣдь, Алексѣй Степановичъ, тутъ постороннее лицо былъ, однако три сотенки получилъ. Часа этакъ, знать, черезъ три очнулся мой тетеревъ, и то ужь какъ ушата два на голову ему холодной воды вылили; смотритъ вытараща бѣльмы, а въ толкъ ничего не возьметъ. — Что́ жь, говорить графъ, подпишешь ты, Сидоръ Коновичъ, заемное писмо или не подпишешь? — А тутъ, понимаете, ужь маклеръ готовъ, изь какого-то городишка привезли съ книгой, и въ книге мѣсто оставлено, чтобъ, значитъ, заднимь числомь написать: извѣстно вамь, какь эти дѣла дѣлаются. Очнулся купецъ: — Какой говоритъ вексель? да хвать за бумажникь, глядитъ: пусто... Эти депозитные, кредитные, ломбардные, все улетѣло... — Да это, кричитъ, разбой! грабежь! я сейчась кь военному генераль-губернатору поѣду. — Видно нѣмецкой штуки захотѣлъ попробовать, что такъ разорался, говоритъ Аричь. А надо вамь замѣтить, что вечеромъ, во время кутежа, графъ разказывалъ, какь одинь Нѣмецъ хотѣлъ его надуть. Предложиль батистовую фабрику завести пополамъ, графъ согласился, далъ денегъ; только фабрика не пошла; Нѣмецъ хотѣлъ было съ остальными деньгами тягу дать, дѣло было въ деревнѣ графской, а графъ его захвативъ, велѣлъ Нѣмцу три зуба выдернуть, раздѣть донага, выпачкать дегтемъ, обвалять въ пуху и выпроводить на большую дорогу. «Ступай дескать съ Богомъ по морозцу.» Аричь-то къ этому анекдоту и сказалъ Кустоломову, который очень смѣялся надъ Нѣмцемъ: — видно нѣмецкой штуки захотѣлъ. — «Чѣмъ ѣхать къ генералъ-губернатору, закричалъ графъ, засверкавъ глазами, я вотъ его лучше посвоему угощу. Ишь, какой! проигралъ, не хочетъ платить и ругается; я жь тебя выучу! Ей! кто тамъ?» Явилось трое молодцовъ, вершковъ по одиннадцати ростомъ. — Стащите-ка, говоритъ, вотъ эту мочалку въ денникъ къ бурому жеребцу, если что́ случится — не наша вина, — сказать, что самъ вошелъ въ денникъ, а въ животѣ и смерти Богъ волёнъ. — А къ бурому жеребцу, надо вамъ замѣтить, подступу нѣтъ, бьетъ задомъ и передомъ и кусается, на вилахъ даже кормъ подаютъ. Вотъ потащили раба Божьяго; упирается... струсилъ однакожь. — Подпишу, говоритъ. — «Ну подпишетъ, такъ пустите его.» Только что выпустили, опять за свое: — Не подпишу да и только. Разовъ пять принимались, насилу уходился: подписалъ на двадцать пять тысячъ. Какъ поотдохнулъ немного и говоритъ: — Ну, ваше сiятельство! попарилъ ты меня хвацки, важно жигнулъ, впередъ наука, не суйся въ волчье стадо, когда хвостъ овечiй. — Смотри, говорить графъ, у меня ни гугу, а то я тебя и въ преисподней найду, изъ земли выкопаю. — Что ужь тутъ толковать, женѣ только не сказывай, видно что́ съ возу упало, пропало. Ты, ваше сiятельство, лучше на мировую давай, возьми за вексель половину, такь сейчась домой отправлюсь и денежки привезу, чѣмъ ждать-то полгода. Графъ взглянулъ на Арича, а тоть ему два пальца показываеть. — Изволь, отвѣчаеть графъ, двадцать процентовь спущу. — Сорокъ. — Двадцать. — На тридцати помирились. Купецъ отправился за деньгами; я домой спать, а Аричь съ графомъ вь Новотроицкiй, потому что Кустоломовъ съ деньгами въ домъ къ графу ѣхать уже не хочетъ; пуганая ворона куста боится.
— Смотри, Андрей, попадешься ты когда-нибудь съ этимъ разбойникомъ-графомъ.
— Господа до свиданiя, до вечера, сказалъ хозяинъ, взявшись за шляпу; — нынче концерть въ пользу бѣдныхъ. — Иванъ Карловичъ! поѣдемте, а то опоздаемъ, ужь второй часъ. — Не забудь, Андрей Андреевичъ, что нынче будетъ Хруновичъ.
Миловъ поклонился.
— Вотъ благотворители-то! пробормоталъ Швенкель, когда Мурзановъ съ Иваномъ Карловичемь вышли изъ кабинета.
— Слѣдовало бы когда-нибудь задать концертъ въ ихъ пользу, заметилъ Андрей Андреевичъ, обратясь къ Швенкелю и прибавилъ: — Ѳедоръ Ивановичъ, отправимтесь куда-нибудь на счетъ обѣда похлопотать.
— Съ удовольствiемъ, отвѣчалъ Швенкель: — нынче здѣсь и завтракъ плохъ стали подавать. — Нѣтъ, Алексѣй Степановичъ портится, не тоть что́ прежде былъ.
— Извините, Ѳедоръ Ивановичъ, чѣмъ человѣкъ богаче, тѣмъ свиноватѣе: это почти аксiома, исключенiя рѣдки, и Швенкель съ Андреемъ Андреевичемъ отправились обѣдать.
Не могу высказать тебѣ, дружочекъ Сережа, чувствъ благодарности, которыя лежатъ у меня на сердцѣ, къ благодѣтелю нашему Ивану Семеновичу, не знаю, какъ ужь и молиться за него. Страшно подумать, что́ сталось бы съ нами безъ его помощи. Тебѣ извѣстно, что покойный отецъ вашъ, дай Богъ ему царство небесное, человѣкъ добрый, благородный, честный былъ; но очень безпеченъ, и оставилъ дѣла свои слишкомъ запутанными; а тутъ еще два года неурожая, такъ что безъ Ивана Семеновича имѣнiе наше 16-го числа было бы продано съ молотка; въ нынѣшнее время не только 20-ти тысячъ, и 300 рублей не скоро достанешь. Иванъ Семеновичъ, дай Богъ ему здоровья, — въ его лѣта это главное, — предложилъ мнѣ 20 тысячъ, хоть я навѣрное знаю, что у него болѣе капиталу не осталось ни копѣйки, кромѣ Свистуновки (правда, она не заложена.) «Про мой вѣкъ, говоритъ, будетъ: мнѣ немного надо.» Ты эти деньги, Сережа, получишь отъ повѣреннаго Ивана Семеновича и внесешь въ Совѣтъ, а квитанцiи вышлешь по почтѣ. Урожай нынѣшнiй годъ, благодаря Господа Бога, хорошъ, но цѣны на хлѣбъ низки. Сестру твою Соню я помолвила за Анатолiя Сергѣевича Ульянова, — помнишь, молодой человѣкъ, служитъ у губернатора чиновникомь особыхъ порученiй, который, въ послѣднiй твой прiѣздъ, былъ у насъ въ Орѣховѣ на храмовомъ праздникѣ; человѣкъ онъ хотя и молодой, но солидный, съ хорошей репутацiей, большой хозяинъ, не мотъ, а ужь какъ любитъ Сонечку! И та тоже въ немъ души не слышитъ. Дай-то Богъ имъ счастiе, совѣтъ да любовь. Братъ твой Петруша учится хорошо, — изъ первыхъ учениковъ; мнѣ это самъ директоръ говорилъ; и на экзаменахъ получилъ похвальный листъ за прилежанiе и успѣхи въ наукахъ. Только не нравится мнѣ, что Петя и спитъ и видитъ поступить въ военную службу, да еще норовитъ въ кавалерiю: впрочемъ, власть Господня, отъ судьбы своей не уйдешь. Для Машеньки прiискали гувернантку, старушку добрую и со свѣдѣнiями. Маша выросла и становится прехорошенькая, ты не узнаешь. Такъ воть, дружочекъ Сережа, нынче хлѣбца хоть и родилось, за то расходовъ явилось много. Тебѣ 500 при семъ посылаю. Отвези, пожалуста прилагаемое при семъ письмо, а также и 2,000 Варварѣ Александровнѣ, это для покупокъ къ Сонечкиной свадьбѣ. Я бы тебя этимъ и не обезпокоила, да затеряла адресъ Варвары Александровны. Сходи еще, пожалуста, слышишь: — сходи, а не съѣзди, къ Иверской Божiей Матери, поставь ей, Заступницѣ, свѣчу въ пять рублей и отслужи молебенъ съ акаѳистомъ; не поленись же! ты меня этимъ много утѣшишь. Свадьба назначена 24-го. Какъ грустно, мой другъ, что тебѣ нельзя этоть радостный день провесть вмѣстѣ съ нами, какъ будто чего-то не достаетъ. Всѣ знакомые тебѣ кланяются, а сестра Соня посылаетъ письмо. Прощай; будь здоровъ и не забывай любящую тебя мать. Лукерья Широкова.
Поздравь меня, милый братъ Сережа, и порадуйся моему счастью. Да, я теперь слишкомъ, слишкомъ счастлива! Анатолий, женихъ мой, ты его видѣлъ, человѣкъ небогатый, у него всего 60 душъ, но онъ любитъ меня, я люблю его, — чего же еще болѣе! Онъ знаетъ меня хорошо, мы знакомы съ ребячества; знаетъ, что я не привыкла къ роскоши и могу довольствоваться самымъ необходимымъ, а потому вполнѣ увѣренъ, что мы будемъ жить спокойно. Милый и добрый Иванъ Семеновичъ обьявилъ мнѣ, — это, Сережа, entre nous, — что деньги, которыя онъ далъ маменькѣ для взноса въ опекунскiй совѣть, онъ даритъ своей крестницѣ, то-есть мнѣ; но до свадьбы не велѣлъ мнѣ объ этомъ говорить маменькѣ, и хочетъ, чтобъ Осиновка, въ которой 60 душъ, и земля которой прилегаетъ къ имѣнiю Анатолiя, была отдана мнѣ; кажется, это согласно и съ желанiемъ маменьки. Машѣ она назначаетъ Семеновку, а Орѣхово останется вамъ съ Петрушей. Я надѣюсь, милый братъ, ты не будешь въ претензiи за эти распоряженiя? Варварѣ Александровнѣ послано черезъ тебя 2,000 на покупку для меня кое-какихъ вещей, которыя у насъ или очень дороги или которыхь совсѣмъ нельзя найдти. Поторопи, пожалуста, Варвару Александровну, времени остается немного... Прiѣзжай, если можешь, къ намь; а то безъ тебя все чего-то будетъ не доставать. Прощай, будь здоровъ! цѣлую тебя тысячу разъ. Сестра твоя С. Ш...
P. S. Анатоль тебѣ кланяется, жметъ крѣпко руку и желаетъ тебя поскорей видѣть. Прiѣзжай, пожалуста!
Дня черезъ три послѣ полученiя писемъ отъ матери и сестры, и денегъ отъ повѣреннаго, Сергей Петровичъ Широковъ сидѣлъ въ кабинетѣ своей небольшой квартиры, погруженный въ самыя невеселыя думы. Наканунѣ онъ былъ на вечерѣ у Алексѣя Степановича Мурзанова и проигралъ пять тысячъ. «Что́ мнѣ дѣлать? что́ мнѣ дѣлать теперь?» восклицалъ онъ по временамъ, ломая свои руки. «Занять пять тысячъ негдѣ, я ужь пробовалъ, никто не дастъ безъ залога. А нынче 14-е число и послѣ завтра продадутъ имѣнье». Боже мой, Боже мой! лишить мать, сестеръ и брата состоянiя, пустить ихъ по мiру! злодѣй я, злодѣй! А во всемъ виноватъ этоть проклятый Иванъ Каровичъ; нужно было знакомить меня съ Мурзановымъ, ввести къ нему въ домъ. А какъ сначала счастливо было пошло; не умѣлъ воспользоваться; вотъ и все! третьяго дня дали пять картъ, и поставь я семпелемъ пятьсотъ рублей да не отписывай, такъ взялъ бы двѣнадцать тысячъ; а то выигралъ всего на все полторы, и тѣ вчера спустилъ съ прибавкою пяти. Впрочемъ, вчера ужасно какъ не везло: семпель дадутъ, а какъ скоро загнулъ пароли или на шесть — убита, какъ убита. Этотъ Андрей Андреевичъ неимовѣрно счастливо мечетъ! И то сказать, что же за счастливо! Ивану Карловичу картъ, я думаю, тридцать далъ; только и тотъ понтировать не умѣетъ; тоже все отписывалъ и остался въ выигрышѣ пустяки, какихъ-нибудь тысячи четыре, — а богатъ должно быть! да и Андрей Андреевичъ, полагаю, тоже, даромъ что свинкой глядитъ, а бумажникъ словно чемоданъ. Развѣ попросить денегъ у Ивана Карловича; онъ, кажется, ко мнѣ очень расположенъ, вѣрно не откажетъ. Дастъ или не дастъ? — и Сергѣй Петровичъ, зажмуривъ глаза, вертѣлъ въ воздухѣ указательными пальцами и потомъ сводилъ ихъ. Пальцы не сходились. — Не дастъ, думалъ Широковъ. И опекунскiй совѣтъ съ своими экспедиторами, бухгалтерами и экспедиторскими помощниками, какъ грозный призракъ, вставалъ предъ Сергѣемъ Петровичемъ. Ему слышался, то голосъ аукцiониста: «никто больше?» и вслѣдъ за этимъ послѣднiй ударъ молотка и слова: «за вами-съ»; то вопль старушки матери, то упреки сестеръ, брата и всѣхъ знакомыхъ, и Широковъ вновь погружался въ думы, одна другой мрачнѣе. — Пулю въ лобъ, вотъ что́ мнѣ осталось; это единственное средство избавиться отъ всѣхъ непрiятностей. Хорошо; я убью себя, а имѣнье все-таки продадутъ, и семейство останется безъ куска хлѣба. Сергѣй Петровичъ заплакалъ и бросился на колѣни передъ образомъ — благословенiемъ своей матери, но и молитва мало принесла ему облегченiя. Господи! что́ же мнѣ делать? воскликнулъ онъ въ совершенномъ отчаянiи.
— Отыграться! сказалъ вошедшiй въ эту минуту Иванъ Карловичъ. — Отыграться, повторилъ онъ: — отчаиваться никогда не должно, отчаянье смертный грѣхъ, дѣло бабье, да къ тому же нисколько и не поможетъ. Умный человѣкъ и не ребенокъ старается вывернуться изъ плохихъ обстоятельствъ, изобрѣтаетъ средства, которыми можно поправить дѣла, а не предается отчаянiю. Экая важность, что проигрался! вотъ и видно, что молодо, зелено....
| «Вся людская мудрость — бредъ. «А ученье — ложный свѣть. «Мудрость жизни — карты; «Съ ними счастье не обманъ, «Коль сегодня пустъ карманъ, «Завтра жь мы богаты.... |
Такь-то любезный Сергѣй Петровичь! кто же не бываль въ жизни въ подобныхъ обстоятельствахъ, кто изь играющихъ не проигрывался, да еще не такъ; скажите, кто? Я, лѣтъ пять тому назадъ, проигрался однажды, какъ говорится, въ пухъ; застрѣлиться хотѣлъ, и пистолетъ было ужь приготовилъ, да слава Богу, одумался вовремя. Продалъ свое тряпье, мебель, однимъ словомъ, все что́ было, и остался въ одномь фракѣ, да на пятьсотъ рубликовъ за проданный хламъ, не болѣе какъ въ полчаса, въ домѣ же Алексѣя Степановича, взялъ тридцать семь тысячъ.
Широковъ не много повеселѣлъ.
— Буду съ вами, Иванъ Карловичъ, откровененъ, сказалъ онъ: — таиться передъ вами не для чего: вѣдь я проигралъ деньги, присланныя матушкой для взноса въ опекунскiй совѣтъ.
— Ну это, конечно, непрiятно; замѣтиль Иванъ Карловичъ: — а какъ за откровенность платятъ откровенностью, то скажу вамъ, что и я въ тотъ разъ проигралъ чужiя деньги, заметьте: чужiя, а не родной матери; и безъ твердости характера, безъ риску, и не повези счастье, меня ожидали тюрьма и позоръ, потому что, надѣюсь это останется между нами, потому что, заключилъ утѣшитель чуть слышнымъ голосомъ, — деньги были казенныя.
— Знаете, проговорилъ Широковъ нетвердымъ, прерывающимся отъ волненiя голосомъ: — еслибъ я могъ какъ-нибудь извернуться безъ игры, гдѣ-нибудь, напримѣръ; занять, хоть за большiе проценты, это было бы, мнѣ кажется, лучше; а то карты все-таки дѣло рискованиое, ну какъ....
Широковъ не кончилъ свою рѣчь.
— Еслибъ я имѣлъ деньги, прерваль Иванъ Карловичъ, — то верьте, сiю же минуту вручилъ бы ихъ вамъ, но, къ моему искреннему сожалѣнiю, не могу этого исполнить, несмотря на все желанiе. Не далѣе какъ нынче поутру у меня было пятнадцать тысячъ, которыя далъ одному прiятелю въ займы на мѣсяцъ; еслибъ я зналъ, что вы имѣете такую крайность, то само собой разумѣется выручилъ бы лучше васъ изъ бѣды; черезъ мѣсяцъ, если хотите, деньги къ вашимъ услугамъ.
— Мнѣ нужно послѣ завтра, сказалъ Широковъ.
— Ну простите великодушно! въ такой короткой срокъ достать негдЬ. Впрочемъ воть что́: вечеромъ я буду у Алексѣя Степановича, игра разумѣется тоже будетъ, и если повезетъ, тогда извольте съ удовольствiемъ, завтра же поутру получите, самъ привезу.
Добрякъ! подумалъ Сергѣй Петровичъ и протянулъ благодѣтелю руку.
Глупецъ! подумалъ Иванъ Карловичъ и заключилъ жертву въ свои объятiя.
— Или въ самомъ дѣлѣ, сказалъ Сергѣй Петровичъ, несколько обольщенный надеждою: — попробовать еще счастья?
— Что жь, попытайте: все равно немного больше, или немного меньше; неужели насъ и сегодня обоихъ будетъ преслѣдовать несчастье? Была-не-была, рискнемъ и закаемся: рискъ, говорятъ, благородное дѣло, я часовъ въ десять за вами заверну. Впрочемъ, гдѣ вы сегодня обѣдаете? никуда не отозваны?
— Нѣтъ, никуда.
— И прекрасно! поѣдемте-ка въ Новотроицкiй, хорошенько поѣдимъ, выпьемъ бутылочку шампанскаго, такъ хандра-то, можетъ-быть, съ васъ и соскочитъ.
Прiятели поѣхали.
Часу въ десятомъ вечера къ Мурзанову съѣхалась публика. Пожаловалъ и князь Голѣевъ, и Самбулаевъ, и Иванъ Карловичъ (это впрочемъ была, какъ читатель уже видѣлъ, домашняя птица) съ Широковымъ. Прибылъ и Передряговъ, съ просьбой выручить его изъ бѣды, дать въ займы шестьдесять тысячъ. Явилось и еще много другихъ любителей сильныхъ ощущенiй.
Домъ былъ великолѣпно освѣщенъ, но съ улицы этого замѣтно не было, потому что окна тщательно были закрыты ставнями и сторами. Швейцару отданъ былъ списокъ гостей, которыхъ принимать и которымъ отказывать.
Столы въ залѣ были раскинуты; въ одномъ углу, для бо́льшего удобства, нѣсколько столовъ были сдвинуты вмѣстѣ; тутъ предсѣдательствоваль Андрей Андреевичь и металъ банкъ. (Миловъ не любилъ терять даромь драгоцѣнное время).
Въ буфетѣ, смежномь съ залой (Андрей Андреевичь называлъ буфетъ комнатой горячительной, возбуждающей, а игорную залу — прохладительной), разставлены были дорогiе, рѣдкiе фрукты, завертывалось во льду шампанское, подогрѣвался лафитъ; французъ-поваръ хлопоталъ на кухнѣ о кушаньѣ. Ничего небыло забыто; и немудрено: хозяинъ былъ такой гостепрiимный!
Игра началась, но не крупная, не большая, то-есть не большая для Алексѣя Степановича, а въ сущности и не малая, потому что князь черезъ полчаса не досчитывался десяти тысячъ ремонтной суммы; Широковъ тоже успѣлъ спустить тысячи три.
Ждали Хруновича. Онъ явился часовъ въ одиннадцать.
— Я думалъ, что вы не будете, сказалъ Мурзановъ, протягивая гостю руку.
— По-нашему, по-питерски, еще не поздно, отвѣчалъ гость, и послѣ краткаго и незначащаго разговора спросилъ:
— Что жь, Алексѣй Степановичъ, бьете или нѣтъ на сто двадцать?
— Слишкомъ кушъ великъ, Михайло Михайловичъ, поставьте поменьше.
— Меньше ни одной копѣйки не поставлю.
— А какъ великъ? вмѣшался Андрей Андреевичъ, какъ-будто не слыхавъ.
— Развѣ въ долю хочешь? спросилъ Мурзановъ, пытливо смотря на Милова.
— Отчего же и не такъ; но все-таки желаю знать прежде, великъ ли кушъ?
— Отъ шестидесяти на сто двадцать, отвѣчалъ Хруновичъ, всматриваясь пристально въ Милова, и обратись къ хозяину тихонько спросилъ: что́ это за чудакъ? я его прежде у васъ, кажется, не встрѣчалъ.
— Изъ прiѣзжихъ, степнякъ, шепнулъ Алексѣй Степановичъ: — я съ нимъ и самъ знакомь только съ прошлой зимы; а денежки водятся.
Но Хруновичъ былъ травленый волкъ, и словамь Мурзанова повѣрилъ не вполнѣ.
— Ну что жь, идете въ долю?
— Въ третью часть такъ и быть иду, была-не-была, куда кривая не вывезетъ, произнесъ Андрей Андреевичъ нѣсколько подумавши и успѣлъ въ это время сдѣлать вольтъ.
— Хорошо, сказалъ Мурзановъ: — а лучше кабы въ половину.
— Нѣтъ въ половину не пойду, не рука, — вчера спустилъ много.
Хруновичъ подошелъ къ столу. Играющие дали ему мѣсто, какъ первенствующему; а Миловъ, обратясь къ остальнымъ понтерамъ, сказалъ:
— Господа! позвольте васъ просить эту талiю повременить немного, не ставить, потому что карта слишкомь велика, пожалуй собьешься, да талiю фосъ сдѣлаешь.
Всѣ согласились безпрекословно, кромѣ одного почтеннаго отца семейства, проигрывавшаго послѣднюю деревню.
— Отчего же это не понтировать? возразилъ онъ: — кажется, деньги у насъ не собственнаго изобрѣтенiя, а тоже государственныя.
— Въ такомъ случаѣ я бастую, сказалъ Андрей Андреевичъ, — и мечу противъ одного Михаила Михайловича.
Всѣ озлобились противъ отца семейства и разомъ заговорили: — Вотъ еще важность какая, не можете подождать двухъ минутъ, еще успѣете проиграться.
Дѣлать было нечего, почтенный мужь согласился.
Ратоборцевъ окружили со всѣхъ сторонъ, какъ окружаютъ англiйскихъ пѣтуховъ, посаженныхъ въ ширмы для боя.
Всѣ удвоили вниманiе; кто протиралъ очки, кто глаза; малорослые вытягивались, ставъ на цыпочкахъ.
Войдя въ залы клуба, почти безошибочно можно знать, гдѣ идетъ большая игра: тамъ всегда находится куча зрителей, по большей части не участвующихъ въ игрѣ.
Что́ влечетъ ихъ? Какiя пружины ими двигаютъ? спрашивалъ я себя часто: — вѣдь денегъ имъ не дадутъ, они не въ долѣ, а игра сама по себѣ, напримѣръ хоть палки, вовсе не занимательна, игра не хитрая, не коммерческая, не требующая размышленiй, соображенiя, памяти. Видно человѣкъ устроенъ такъ, что его затрогиваетъ и интересуетъ все чрезвычайное, выходящее изъ обыкновеннаго ряда вещей, — будь оно глупо или умно. Или въ немъ дѣйствительно находится злой, враждебный духъ, который ищетъ себѣ пищи, алчетъ насладиться злополучiемъ другаго. Посмотрите, съ какою радостью многiе изъ смертныхъ торопятся сообщить какую-нибудь непрiятную новость. Всѣхъ людей можно раздѣлить въ этомъ отношенiи на три категорiи: а) на любящихъ вообще новости (эта корпорацiя самая многочисленная), b) охотниковъ сообщать непрiятныя новости (здѣсь исключенiя рѣдки), и с) на любителей разказать прiятную новость (этихъ меньше двухъ первыхъ класовъ, и притомъ еще многiе изъ этой послѣдней категорiи охотники до сочиненiй: это конечно для красоты слога). «Слышали вы, говоритъ, положимъ, хоть Петръ Николаевичь: — слышали, что Софронъ Макаровичъ умираетъ? Вчера ужь масломъ соборовали. Плохо бѣдняку, куча дѣтей и больная жена!» Или: «Скажите, какое несчастiе постигло Кузьму Ивановича! у него все гумно сгорѣло, ни единаго снопа не успѣли спасти; а у Марьи Карловны старшаго сына отдали въ солдаты, что́ въ корпусѣ былъ.» Разкащикъ вовсе не золъ, и вовсе никакого участiя не принимаетъ въ пострадавшихъ, не рѣдко даже и въ глаза ихъ не видывалъ; а такъ, ему это просто доставляетъ удовольствiе, прiятно, въ нѣкоторомъ родѣ, разказать новость и притомъ новость поражающую. Да, именно въ человѣкѣ бываетъ злой духъ!...
Мнѣ случилось однажды въ половодьѣ проѣзжать по Каменному Мосту въ Москвѣ. Народу, когда идетъ ледъ, всегда около рѣки много, но на этотъ разъ стеченiе публики было необычайное. «Что́ бы это значило?» подумалъ я пробираясь къ барьеру. Причина объяснилась скоро. Отъ Крымскаго Брода несло огромную льдину, на которой находилось четыре человѣка, какъ послЪ узнали, ледоколовъ. Положенiе незавидное! Несчастныхъ тащило къ Каменному Мосту, и имъ предстояло два выхода: или льдина пройдетъ въ ворота, и тогда люди могутъ быть съ нея сняты, потому что по другую сторону моста рѣка отъ льда довольно очистилась, и по ней разъѣзжали лодки, владѣльцы которыхъ въ это время занимаются обыкновенно ловлей бревенъ, несущихся по водѣ; или: икра ударится въ быкъ, разлетится на сотни осколковъ, и тогда спасенiе едва ли было бы возможно. Разстоянiе уменьшалось и уменьшалось, а какъ теченiе къ мосту усиливалось, то льдина неслась быстрѣй и быстрѣй; находившiеся на ней стояли на колѣнахъ и молились; но ни одинъ изъ четверыхъ не предавался, повидимому, отчаянiю. Когда льдина была недалеко уже отъ моста, то у всѣхъ зрителей захватило дыханiе; воцарилась тишина; всѣ сняли шапки, начали креститься и творить молитвы, кто мысленно, кто вслухъ. Зацѣпившись угломъ за быкъ, икра перевернулась, проскочила сквозь ворота, и выплывъ на другую сторону невредимая, понеслась тихо и плавно по рѣкѣ. Подъѣхавшiе рыбаки сняли несчастныхъ, и народъ, перекрестившись, вздохнулъ свободно. Но я убѣжденъ, что въ числѣ зрителей были и такiе, которые желали бы посмотрѣть на катастрофу другаго рода, чтобъ потомь тоже перекреститься и въ утѣшенiе себѣ прибавить: «что жь, вѣдь мы не виноваты въ этомъ!» Таковъ человѣкъ!
Въ другой разъ мнѣ пришлось быть свидѣтелемъ страшной, потрясающей сцены, и хотя это было давно, но она, глубоко врѣзавшись въ мою память, живо представляется по временамъ и теперь. Сцена эта была открытая, публичная, всенародная исповѣдь. Вотъ какъ это случилось. Я гостилъ въ деревнѣ у одного моего знакомаго. Ночью, неизвѣстно отъ какой причины, загорѣлась кухня, къ которой прилегаль анбаръ, раздѣленный на двѣ половины капитальною стѣною изъ бревенъ (сторона была лѣсная). Прилегающая къ кухнѣ часть анбара тоже занялась, какъ говорится, во мгновенiе ока, а въ ней на этоть разъ, спасаясь оть мухъ, по случаю жаркихъ дней, расположился ночлегомъ одинъ прiехавшiй сосѣдъ.
Анбаръ былъ пустой; но сторожъ, проходя мимо, и не подозрѣвая, что тамъ кто-нибудь есть, изъ усердiя или отъ нечего дѣлать, наложилъ дверную цѣпь, замкнулъ ее висѣвшимъ тутъ же замкомъ и заснулъ.
Когда дворъ освѣтился пламенемъ пожара, какъ водится, поднялись шумъ, гвалтъ, бѣготня, крикъ, вопль, плачъ... Каждый спасалъ, что́ попадалось первое подъ руку, не разбирая, годное или негодное. О вещахъ цѣнныхъ въ подобныя минуты забывается. Не знаю, стоилъ ли чего или ничего не стоилъ помѣщикъ, спавшiй въ анбарѣ; но дѣло въ томъ, что въ первое время о немь забыли, и вспомнили тогда, когда къ его опочивальнѣ не было никакой возможности подступиться, потому что сильный, порывистый и противный вѣтеръ бросалъ пламя, не допускавшее подойдти къ анбару сажень на шесть, на семь.
Принесли бревно; попробовали его бросить въ дверь, думая этимъ маневромъ ее вышибить. Но попытка послѣ несчетныхъ повторенiй была оставлена, потому что разстоянiе было слишкомъ велико.
Огонь и вѣтеръ усиливались. Находившiйся въ анбарѣ господинъ сначала сильно сердился, кричалъ, бранился, стучалъ, старался выломать дверь; но всѣ усилiя были тщетны. Видя, что отъ всего этого результатъ выходилъ плохой, и сознавъ, вѣроятно, опасность, бѣднякъ началь плакать, рыдать, молить о помощи; началъ давать обѣты, клялся посвятить свою жизнь Богу, говориль, что если спасется, то пойдетъ въ монастырь, сходить пѣшкомъ въ Iерусалимъ, раздастъ имѣнiе бѣднымъ, неимущимъ, отпуститъ крестьянъ на волю, позволитъ какой-то Акулинѣ, которая за любовь къ повару и невниманiе къ барину сослана была въ то время на скотный дворъ, выйдти за-мужъ за Андрюшку...
Вспомнили наконецъ о другой половинѣ анбара, и какъ дверь въ нее находилась съ боку, то войдти въ эту половину было еще возможно. Принялись вырубать въ три, четыре топора стѣну. Но работа отъ безпорядка, замѣшательства, торопливости и плохихъ топоровъ не спорилась.
Хозяинъ дома, предугадывая трагическую развязку, послалъ въ село, находившееся въ верстѣ отъ его имѣнiя, за священникомъ.
Священникъ вскорѣ прибылъ въ облаченiи и съ запасными дарами.
Несчастному объявили о его опасномъ положенiи, не лишая, впрочемъ, совсѣмъ надежды, и предложили, не желаетъ ли онъ, на всякiй случай, исповѣдаться, потому что, сказали ему, сввщенникъ прiѣхалъ на пожаръ.
Долго колебался бѣднякъ и не соглашался, желая, вѣроятно, отдалить мысль страшной смерти и питая еще надежду на спасенiе.
Наконецъ, послѣ убѣжденiй хозяина и священника, онъ рѣшился на исповѣдь. Она началась черезъ стѣну, которую между тѣмъ рубили и рубили, слѣдовательно, свидѣтелей покаянiя было довольно. Притомъ же говорить черезъ толстыя бревна и при стукѣ нѣсколькихъ топоровъ надо было громко.
Я стоялъ недалеко оть наружныхъ дверей, на дворѣ, въ какомъ-то оцѣпенѣнiи, страхе, и почти ничего не слыхалъ; меня била лихорадка. Помню только послѣднiя слова страдальца, произнесенныя слишкомъ уже громко и отчаяннымъ голосомъ.
— Батюшка! отецъ мой! я не исполнялъ самой важной, самой святой заповѣди Спасителя: «возлюби ближняго твоего, какъ самъ себя.» Я любилъ только, отецъ мой...
— Спасайся! выходи вонъ! раздался крикъ со двора. Всѣ находившiеся въ анбарѣ въ одну секунду выскочили, въ числѣ ихъ и священникъ, и вслѣдъ за этимь обгорѣлыя стропилы и потолокъ съ громомъ рухнулись. Послышался пронзительный, раздирающий душу крикъ; къ небу взвился столбъ пламени, искръ и дыму. Всѣ предстоявшiе окаменѣли отъ ужаса, лишь мѣстами слышалось : «Господи! спаси и помилуй насъ!....»
Сколько, я думаю, нашлось бы аматеровъ, чтобъ взглянуть на подобную драму? Бѣгаютъ же.... Но довольно: прошу у читателя извиненiя за отступленiе и возвращаюсь къ разказу, прерванному этими тяжелыми воспоминанiями.
Противники усѣлись другъ противъ друга.
— Не угодно ли? сказалъ Андрей Андреевичъ, распечатавъ одну колоду и подавая другую Хруновичу.
— Благодарю; у меня свои есть, очередь еще не сошла.
—А вы на очередь изволите играть? спросилъ Андрей Андреевичъ самымъ невиннымъ голосомъ.
— Да, на очередь.
— Это, по моему мнѣнiю, лучшая метода, по крайней мѣрѣ раскаянiя нѣтъ, не то что на резонъ, какъ играютъ многiе, глубокомысленно замѣтиль Миловъ, тасуя карты и положивъ на столъ для съемки.
Хруновичъ снялъ и не спускалъ глазъ съ рукъ Андрея Андреевича, когда тотъ складывалъ карты, но ничего не замѣтилъ , что бы могло подать хоть поводъ къ подозрѣнiю, что Миловъ шулеръ.
Андрей Андреевичъ въ свою очередь во́зрился, какъ ястребъ на добычу, въ понтерки, которыя Хруновичъ вынулъ изъ боковаго кармана, и на лицѣ Милова блеснула мгновенная, незамѣтная почти улыбка.
Алексѣй Степановичъ находился тутъ же, и тоже внимательно слѣдилъ за движенiемъ рукъ Милова, но онѣ сверхъ ожиданiя Мурзанова, оставались въ совершенномъ спокойствiи, и въ головѣ Алексѣя Степановича блеснула безпокойная мысль: «ужь не вздумалъ ли продать меня эта ракалiя? Вотъ будетъ штука.»
— Мечите! сказалъ Хруновичъ, перегнувъ карту и положивъ ее на столъ.
Андрей Андреевичъ прокинулъ абцугь направо, положилъ темную, а налѣво вскрылъ девятку.
— Дана! невольно воскликнулъ Хруновичъ.
Алексѣй Степановичъ поблѣднѣлъ.
— Плiэ-съ, очень скромно и хладнокровно сказалъ Андрей Андреевичъ, вскрывъ и на правой сторонѣ девятку же. — Талiя сошла, добавилъ онъ, смѣшавъ карты и бросая ихъ подъ столъ, гдѣ ихъ были навалены уже груды. — А за вами, почтеннѣйшiй Михаило Михайловичъ, мы будемъ имѣть удовольствiе записать тридцать тысячъ. Прикажете?
— Записывать не нужно, отвѣчалъ сконфуженный Михаило Михайловичъ: — вотъ деньги, сочтите.
— Какъ вамъ угодно. Господа, кто желаетъ продолжать? милости прошу! сказалъ Миловъ, обратясь къ зрителямъ и пересчитывая банковые билеты, поданные ему Хруновичемъ.
Игра завязалась общая. Андрей Андреевичъ металъ, хотя и на чистоту, безъ штукъ (онѣ при Хруновичѣ были неумѣстны), но металъ необыкновенно счастливо, былъ въ страшномъ духѣ, и отпускалъ шуточки. Если, напримѣръ, дама упала на лѣвую сторону и кому-нибудь выигрывала, то Андрей Андреевичъ говорилъ: — «къ дамамъ должно имѣть уваженiе»; если же падала направо, то: — «мы и мамзелямъ спуску не даемъ, а вотъ валентину (т. е. валету) прекрасному нахлобучка». — «Ваша пойдетъ съ однимь угломь.» — Какъ? — «Да, такъ-съ: — она шла на шесть, я положилъ плiэ-съ, стало и пойдетъ parle sans... какъ это... sans perdre... что же?» — Вотъ и бубновому королю щелчокъ, сымите же его со стола-то и т. п.
Хруновичъ спустилъ остальныя тридцать тысячъ, выигранныя на канунѣ, добавилъ три или четыре своихъ и уѣхалъ.
Миловъ продолжалъ метать, понтеры горячились, а хозяинъ ушелъ къ себѣ въ кабинетъ, сказавъ, что у него сильно разболѣлась голова. Но агенты Алексѣя Степановича ревностно слѣдили за ходомъ игры и безпрестанно бѣгали къ нему съ донесенiями.
Пробилъ часъ по полуночи.
Нѣкоторые игроки отстали, другiе продолжали понтировать, хотя бумажники ихъ видимо тощали и тощали.
— Баста! сказалъ Андрей Андреевичъ, кончивъ талiю, въ которую Широковъ поставилъ послѣднюю сотенную и взглянувъ на пришедшаго только что изъ кабинета Ивана Карловича: — баста! Игра на нынѣшнiй день прекращается. Пойдти пропустить, чай ужь чижикъ ѣдетъ въ лодочкѣ; скоро, я думаю, и поужинать дадуть.
Слова эти обдали всѣхъ, какъ варомъ, но дѣлать было нечего; непреклонность характера Милова всѣмъ была извѣстна.
Гости стали разъѣзжаться; нѣкоторые остались ужинать. Андрей Андреевичъ, собравши деньги, отправился въ кабинетъ къ хозяину, сказавъ, что идеть для разсчета.
— Ну, спасибо, спасибо, Андрей! Нынѣшнiй вечерокъ потѣшилъ, сказалъ Мурзановъ, пересчитывая принесенную сумму: — на, вотъ и тебѣ... Только скажи мнѣ, пожалуста, навѣрное ты убилъ девятку у Хруновича?
— Навѣрное, отвѣчалъ Миловъ.
— Да какимъ же это манеромъ могъ ты положить плiэ? я смотрѣлъ въ оба, Михаило Михайловичъ тоже, но ничего не замѣтилъ.
— Что жь за мудрость была положить плiэ, когда во всей колодѣ, кромѣ девятокъ, другихъ и картъ не было. Я еще вчера вечеромъ заѣзжалъ къ Ивану Спиридоновичу сказать, чтобъ онъ приготовилъ тридцать такихъ колодъ, то-есть, на каждую карту.
Мурзановъ подхватилъ бока и захохоталъ какъ сумашедшiй.
— Какъ же ты узналъ, что на очереди девятка, а не другая какая карта?
— Посредствомъ вашей вчерашней двухъ сотенной бумажки, черезъ камердинера Михаила Михайловича.
— Эки канальи! за грошъ продадутъ, замѣтилъ Мурзановъ.
— А очередь, продолжалъ Андрей Андреевичъ, узнать тоже было не трудно: она была снизу колоды, потому что верхнiя карты были ломаныя, и самая первая изъ нихъ тройка, на которую Швенкель далъ шестьдесятъ тысячъ.
— Ну кабы эта штука открылась?
— Это какъ же? я нарочно и попросилъ остальныхъ понтеровъ въ эту талiю не играть, для того, чтобъ на столѣ одна карта была.
— А еслибъ упали по обѣ стороны девятки одной масти; тогда что́?
— И этого быть не могло, потому что на углахъ картъ, для означенiя ихъ масти, было по незамѣтной крапинкѣ. Я для этого сегодня самыя сильныя очки надѣлъ. И въ такомъ случаѣ ужь рѣшился бы передернуть.
— Ну, Андрей, нечего сказать, дока ты! я себѣ представить не могу, чтобъ такой игрокъ, какъ Михайло Михайловичъ, попался на такую глупую, пустѣйшую штуку.
— Что́ просто, то всегда кажется мудрено, замѣтилъ Миловъ философскимъ тономъ и въ тоже время подумалъ: погоди, я тебѣ еще не такую покажу штуку....
— Пятьдесять двѣ девятки, пятьдесятъ двѣ въ одной колодѣ, проговорилъ Алексѣй Степановичъ и опять принялся хохотать, и хохоталъ до колотьевъ.
Не смѣялся въ это время Сергѣй Петровичъ Широковъ. Онъ вышелъ, или, лучше сказать, выскочилъ изъ дома Алексѣя Степановича, блѣдный, сконфуженный, осунувшiйся. Его можно было принять за бѣжавшаго изъ дома умалишенныхъ, или за только что выпущеннаго изъ лазарета, гдѣ онъ мѣсяца три пролежалъ въ тифозной горячкѣ. Сергѣй Петровичъ чувствовалъ какую-то двухъ-этажную лихорадку: голова была въ огнѣ, а туловище въ морозѣ; онъ дрожалъ, а съ лица его, несмотря на двадцати-градусный морозъ, катился потъ. Всѣ предметы казались ему какъ бы въ туманѣ. Проходившiй въ это время мимо его квартальный представлялся ему пиковымъ валетомъ, и онъ ругнулъ квартальнаго; блеснувшее созвѣздiе большой медвѣдицы принялъ за червонную семерку и подумалъ: вотъ хорошо бы перегнуть на пе. Широковъ сѣлъ въ сани и приказалъ везти себя домой.
Какъ однакожь, подумалъ онъ, счастливо металъ Андрей Андреевичъ! отъ чего бы это? Иванъ Карловичъ просадилъ вчерашнiй свой выигрышъ весь до-чиста и пять тысячъ остался долженъ. Почему я не остался долженъ?... Еще бы!... Я не Иванъ Карловичъ какой-нибудь, я человѣкъ честный, благородный, играю на чистыя, да — на чистыя играю, а не на мѣлокъ. Желалъ бы я однако знать, сколько помѣстится двухсотенныхъ или пожалуй, хоть сотенныхъ въ портфель Андрея Андреевича? я думаю тысячъ на двѣсти войдетъ. Пыталъ я давеча валета; только валета, разбойника, поставь на двѣнадцать кушей отъ 1,500 руб., а не двойку — было бы лихо! Это составило бы осьмнадцать тысячъ, въ слѣдующую талiю дана была тройка, сѣдовательно тридцать шесть, да своихъ оставалось четыре и того сорокъ. Тридцать въ Опекунскiй, двѣ Варварѣ Александровнѣ, восемнадцать въ остаткѣ; вотъ прелесть-то! Завтра угостилъ бы я Ивана Карловича и Костю Лемохина въ Новотроицкомъ трактирѣ ухой изъ живыхъ стерлядей, кулебякой съ свѣжею икрой и жаренымъ поросенкомъ. Хорошо, чортъ возьми, подаютъ поросятъ въ Новотроицкомъ: корочка такъ и хруститъ. Стоило бы это съ виномъ, я думаю, рублей сто, не больше: эка важность удѣлить отъ осьмнадцати-то тысячъ! Недурно послѣ и къ цыганамъ заѣхать; ужь кутить, такъ кутить! Славно, Танюша поетъ эту.... какъ-бишь ее?... да! «вспомни, вспомни моя любезная!» — И Широковъ запѣлъ. — По моему мнѣнiю, продолжалъ думать Сергѣй Петровичъ, Соня не можетъ быть счастлива съ Ульяновымъ; онъ, мнѣ кажется... да чего туть кажется, просто дрянь! сквалыжникъ! Понравился сестрѣ потому, что она лучше никого тамъ въ степи не встрѣчала, а маменькѣ за то, что солидный, видите, человѣкъ. Съ матушкой, я полагаю, удара быть не можетъ, она не короткошея.... Такъ предметы и мысли мѣнялись въ головѣ Широкова. А опекунскiй совѣтъ, Иванъ Карловичъ, Андрей Андреевичъ, Мурзановъ и аукцiонистъ съ молоткомъ въ рукахъ и съ послѣдней, для многихъ страшною фразой: «за вами осталось», какъ грозныя тѣни носились въ воображенiи Сергѣя Петровича и прерывали веселыя и невеселыя думы его. Тѣни эти давили его, какъ кошемаръ, какъ гробовая крыша. — «Что́ жь? умирать, такъ умирать!... Умереть — уснуть, уснуть не болѣе, сказалъ Шекспиръ, а ему можно, кажется, повѣрить. Заряжу ружье, двойнымъ, разумѣется, зарядомъ, и бацъ. Только мозгъ брызнетъ.... Но каковъ этотъ моментъ? Кто можеть сказать, каковъ онъ?» И Сергѣю Петровичу начали представляться послѣднiя страданiя, мучительныя, ужасныя, невыносимыя... — Можетъ-быть, думалъ онъ, боль эта продлится долго, очень долго, до тѣхъ поръ, пока не разложатся на первоначальные элементы азотъ, кислородъ, — а можетъ-быть даже цѣлую вѣчность! И кто знаеть, кто можетъ убѣдить меня, что съ смертью кончится все земное, кто поручится, что каждая частица меня не будетъ слышать, видѣть, чувствовать!... Боже! Боже!... Еслибъ я не послушалъ этого демона Ивана Карловича и внесъ хоть оставшiяся пятнадцать тысячъ, имѣнiе не продали бы; опекунскiй совѣтъ, говорятъ, снисходителенъ; остальныя деньги какъ-нибудь выплатились бы, я бы могъ отказаться отъ своей части имѣнiя въ пользу сестеръ и брата, одинь былъ бы наказанъ, а теперь, теперь!... Широковъ зарыдалъ какъ ребенокъ.
Страшно покажется иному читателю, что человѣкъ, бывшiй въ такихъ тяжелыхъ обстоятельствахъ, въ какихъ былъ Широковъ, могъ мечтать о пустякахъ. Дѣйствительно странно, но большею частiю такъ бываетъ. Взгляните на умирающаго, онъ менѣе другихъ думаетъ о смерти, и болѣе окружающихъ его надѣется на выздоровленiе. Преступникъ на эшафотѣ, подъ занесенною уже сѣкирой палача, все еще надѣется: «вотъ, думаетъ онъ, сей-часъ будетъ землетрясенiе или наводненiе; вотъ сiю секунду прискачетъ отъ короля посланный съ помилованiемъ и т. п..» Глупо! а на дѣлѣ такъ. Да и вообще, въ жизни мы все на что-то надѣемся и ждемь, ждемъ и надѣемся.... «И всѣхъ насъ гробъ, зѣвая ждетъ!»
Широковъ прiѣхалъ домой. Савельичъ, старый камердинеръ, преданный безгранично своему барину, испугался, встрѣтивъ его.
— Батюшка! Сергѣй Петровичъ, что съ вами?
— Ничего, Савельичъ, ничего; ступай съ Богомъ, ложись спать.
— Да какъ ничего, на васъ лица нѣтъ; вы, кормилецъ, не здоровы. Охъ ужь мнѣ эти танцы, распотѣютъ да потомъ холодной воды давай, или мороженаго.
— О какихъ танцахъ болтаешь ты? спросилъ Широковъ.
— Да какъ же, батюшка! давеча Антонъ приходилъ отъ Горюновыхъ, только что вы уѣхали, на вечеръ звать; нынче барышни Ольги Петровны рожденье, я и думалъ, что вы тамъ.
Широковъ схватился за голову, подумавъ: «хорошъ! и поздравить забылъ.»
— Не сдѣлать ли для васъ тепленькаго, сударь, мятки, или липоваго цвѣта?
— Ничего не нужно; ступай спать; раздѣнусь я самъ, мнѣ еще писать много надо.
Старикъ, поставивъ на столъ свѣчу, грустно удалился, бормоча: охъ молодежь молодежь!
Оставшись одинъ, Сергѣй Петровичъ принялся писать къ матери письмо.
Письмо было кончено и запечатано.
Широковъ сидѣлъ въ какомъ-то томительномъ, тяжеломъ, страшномъ забытьи; передъ нимъ проносились картины прошлаго, мелькнули золотые дни дѣтства. Вотъ видитъ онъ себя ребенкомъ, играющимъ на роскошномъ зеленомъ лугу, съ миленькою сестрицей, и старая няня тутъ же сидитъ съ очками на носу и вяжетъ чулокъ; надъ головой голубое небо, перломутровыя облака, горячее солнышко. Не далеко журчитъ ручей свѣтлой и холодной воды, шумитъ березовая роща, и въ ней щебечутъ веселыя Божьи созданiя. За рощей тянется обширное болото, гдѣ держится много длинноносыхъ дупелей и бекасовъ, которыхъ онъ потомъ стрѣлялъ, прiѣзжая на каникулы. Вотъ прыгаетъ проворная бѣлка, пробѣгаетъ заяцъ. — Дѣти! говоритъ старуха няня: — пора домой, ужь роса подымается, мамаша чай ждетъ. Потомъ Широковъ вспомнилъ свое университетское житье-бытье, вспомнилъ профессоровъ и ихъ лекцiи; товарищей, разговоры и споры съ ними, загородныя прогулки. Явилось предъ нимъ еще видѣнiе, тоненькое, стройное, съ голубыми лукавыми глазками, съ малиновымъ ротикомъ, роскошными шелковистыми каштановыми волосами, съ гармоническимъ голосомъ.... Ольга, Ольга! прости меня....
У Сергѣя Петровича брызнули слезы; онъ подошелъ къ стѣнѣ, увѣшанной охотничьими снарядами, и снялъ двухствольное ружье.
Лягавая собака, забывъ о зимѣ и думая, что баринъ сбирается на охоту, вскочила съ своей постели, подбѣжала къ нему и виляньемъ хвоста начала изъявлять свою радость.
— Прощай и ты мой вѣрный товарищъ! подумалъ Широковъ, взглянувь на собаку.
Въ это время на лѣстницѣ, которая вела въ квартиру Широкова, послышались чьи-то тяжелые шаги....
Н. Основскiй.