7 января 1863 года в станице Нижне-Курмоярская, Донской области, в казачьей семье родился будущий писатель.
С 11 лет, когда умер отец, он вступил в полосу незамирающей бедности.
Однако, больная мать его тянулась, чтобы дать сыну образование. И зто ей удалось.
Серафимович окончил гимназию, попал в университет. Только за год до окончания последнего царские жандармы напали на след его революционной работы и арестовали. Серафимович, уже знакомый с учением Маркса, автор воззвания к питерским рабочим, попал в глушь Архангельской губернии. Местом его ссылки была холодная и туманная Мезень.
Здесь, поддерживаемый теплой дружбой другого ссыльного Моисеенко (см. статью Лелевича в № 1 «Смены»), он начал первые литературные опыты.
Рабочая молодежь знает простые и прочувственные рассказы Серафимовича о трудовой жизни донбасских рабочих, о героической борьбе московских пролетариев, его книгу «Город в степи», десятки его рассказов о жизни землеробов.
Как очень немногие писатели, Серафимович связан с массами. В 1917 году с первых дней революции он отдался делу пролетариата. Писал под улюлюкание буржуазных литераторов листовки и воззвания для Московского комитета нашей партии, для Московского совета.
С мая 1918 в. Серафимович — член нашей партии. Затем он отправляется на фронты и работает как неутомимый корреспондент на восточном, польском и врангельском фронтах для «Правды».
Его художественные наблюдения дали ему материал для большой вещи «Борьба», первую часть которой «Железный поток» тов. Серафимович уже напечатал в сборнике «Недра».
На днях исполняется 35-летие литературной деятельности Серафимовича. От лица рабочей молодежи редакция «Смены» горячо приветствует стойкого борца на литературном фронте.
НЕ УСПЕЛО просветлеть небо, а уже голова колонны далеко вытянулась и поползла по шоссе.
Направо все тот же голубой простор, налево густо громоздятся лесистые горы, а над ними — пустынные скалы.
Из-за скалистых хребтов выплывает разгорающийся зной. По шоссе те же облака пыли. Тысячные полчища мух неотступно липнут к людям, к животным, — свои кубанские слепые мухи преданно сопровождают отступающих от самого дома, ночуют вместе и, чуть зорька, подымаются вместе.
Извиваясь белой змеей, сползает клубящееся шоссе в гущу лесов. Тишина. Прохладные тени. Сквозь деревья — скалы. Несколько шагов от шоссе, и не продерешься — непролазные дебри; все опутано хмелем, лианами. Торчат огромные иглы держи-дерева, хватают крючковытые шипы невиданных кустарников. Жилье медведей, диких кошек, коз, оленей, да рыс по ночам отвратительно кричит по-кошачьи. На сотни верст ни следа человечьего. О казаках и помину нет.
Когда-то, разбросанно по горам, жили тут черкесы. Вились по ущельям и в лесах тропки. Изредка, как зернышки, серели под скалами сакли. Среди девственных лесов попадались маленькие площадки кукурузы, либо в ущельях у воды небольшие сады.
Лет семьдесят назад царское правительство выгнало черкесов в Турцию. С тех пор дремуче заросли тропинки, одичали черкесские сады, на сотни верст распростерлась голодная горная пустыня, жилье зверя.
Хлопцы подтягивают все туже веревочки на штанах, — все больше с'еживаются выдаваемые на привалах порции.
Ползут обозы, тащатся, держась за повозки, раненые, качаются ребячьи головенки, натягивают постромки единственного орудия тощие артиллерийское кони.
А шоссе, шаловливо свернувшись петлей, извилисто спускается к самому морю. По голубой беспредельности легла — смотреть больно — ослепительно переливающаяся солнечная дорога.
Прозрачные, стекловидные, еле приметные морщины неуловимо проходят откуда-то издалека и влажно моют густо усыпанную по берегу гальку.
Громада ползет по шоссе, не останавливаясь ни на минуту, а хлопцы, дивчата, ребятишки, раненые, кто может, сбегают под откос, сдергивают на бегу тряпье штанов, рубашонки, юбки, торопливо составляют в козлы винтовки, с разбега кидаются в голубоватую воду. Тучи искр, сверкание, вспыхивающая радуга. И взрывы такого же солнечно-искрящегося смеха, визг, крики, восклицания, живой человеческий гомон, — берег осмыслился.
Море — нечеловечески огромный зверь с ласково-мудрыми морщинами притих и ласково лижет живой берег, живые желтеющие тела в ярком движении сквозь взрывы брызг, крика, гоготанья.
Колонна ползет и ползет.
Одни выскакивают, хватают штаны, рубахи, юбки, винтовки, бегут, зажав под мышкой провонялую одежду, и капли жемчужно дрожат на загорелом теле, и, догнав своих, под веселое улюлюканье, гоготанье, скоромные шутки торопливо вздевают на шоссе пропотелое тряпье.
Другие жадно сбегают вниз, на ходу раздеваются, кидаются в гомон, брызги, сверканье и притихший зверь теми же набегающими старыми прозрачными морщинами ласково лижет их тела.
А колонна ползет и ползет.
Забелели дачи, забелели домики, местечки, редко разбросанные по пустынному берегу. Сиротливо растянулись вдоль шоссе. Все жмется к узкому, белому полотну — единственная возможность передвижения среди лесов, скал, ущелий, морских обрывов.
Хлопцы торопливо забегают на дачи, все обшарят, — пусто, безлюдно, заброшено.
В местечке коричневые греки с большими носами, черносливными глазами, замкнуты, молчат и с затаенной враждебностью:
— Нету хлеба... нету... сами сидим голодные...
Они не знают, кто эти солдаты, откуда, куда и зачем идут, не расспрашивают и замкнуты, враждебны.
Сделали обыск — действительно, нет. А по роже видно, спрятали. За то, что это не свои, а грекосы, позабрали всех коз, как не кричали черноглазые гречанки.
В широком, отодвинувшем горы ущелье русская деревня, неведомо, как сюда занесенная. По дну извилисто поблескивает реченка. Хаты. Скот. По одному склону желтеет жнивье, пшеницу сеют. Свои, полтавцы, балакают по нашему.
Поделились, сколько могли, и хлебом и пшеном. Расспрашивают, куда и зачем. Слыхали, что спихнули царя и пришли большевики, а як вонощо, не знают. Рассказали им все хлопцы и, хоть и жалко было, ну да ведь свои, и позабрали всех кур, гусей, уток, под вой и причитание баб.
Колонна тянется мимо, не останавливаясь.
— Жрать охота, — говорят хлопцы и еще туже затягивают веревочки на штанах.
Шныряют эскадронцы по дачам, шарят и на последней даче нашарили граммофон и целую кучу пластинок. Приторочили к пустому седлу, и среди скал, среди лесной тишины, в облаках белой пыли понеслось:
— ... бло-ха... ха-ха... бло-ха... — чей-то шершавый голос, будто и человечий и нечеловечий.