Памяти тов.Энге-
ля и всех замучен-
ных.Гвозди-б делать из
этих людей.
Крепче-б не было в
мире гвоздей.Н. Тихонов.
СТАРИК ВИЛЬ сильно ударил кулаком по столу.
— Вздор! говорю тебе, вздор. Меня на красивые слова не поймаешь.
Его сын поднялся, резко отодвигая стул, и ответил:
— Когда нибудь, отец, ты поймешь, что ты не прав?
— Никогда! Поздно мне переучиваться. Я двадцать лет в партии и двадцать лет верен партии.
— А партия?
— Что партия?
— Партия верна тебе? — твоему классу? — Нашему классу? Верна?
— Партия делает все, что может. Партия действует осторожно. Партия не хочет рисковать жизнью страны.
— Чьей страны?
— Моей страны. Твоей страны тоже.
— Нет, отец, моей страны еще пока нет! Есть мой класс, работающий в стране, принадлежащей другим. Есть мои братья и мои угнетатели. Но моей страны...
— Нет? Ее никогда у тебя не будет. Никогда? Слышишь! Ты и все, которые идут рядом с тобой, — вы безумцы, глупцы, желающие перепрыгнуть через десятилетия. Вы...
— Мы — будущее, отец. Те, с кем ты — прошлое. И знаешь что, отец?..
Он шагнул к старику и опустил свою молодую сильную руку на его плечо.
— Знаешь что, отец, и ты, и сотни других, таких же как ты, уйдут от этого прошлого, уйдут и придут к нам. К буду[щему].
Виль как будто впервые увидел своего сына. Он опустил глаза под уверенным взглядом глубоких серых глаз, пронизывавших его на сквозь, видевших то, чего старый Виль не хотел показать никому, никому на свете.
Да, он колебался! Он — старый боец партии, он — социал-демократ, знававший лучшие времена партийной жизни, сдавал в своей непоколебимой уверенности. Крепко уложенные в его седой голове тезисы и каноны, вбитые тысячами речей и тыся[чами ... колебались под напором] того страшного, того неумолимо-бьющего в глаза, что дает жизнь и что называется — факты.
Но все-таки он верил в партию. Партия выйдет на дорогу. Партия не может не выйти. Партия должна выйти. И он, старый Виль, всегда деливший с ней радости побед и горе поражений, не может оставить ее в тот момент, когда ей особенно нужна поддержка таких крепких, таких настоящих, как он.
С ней, с партией. Вытаскивать ее, помогать ей, но ни в коем случае не толкать ее глубже в пропасть, ни в коем случае не итти к тем безумцам, которые опыт десятилетий ставят ни во что и, отшатываясь от отступающих, впадают в другую крайность, слишком зарываются вперед.
Но все-таки...
— Слушай, отец! Я знаю тебя, и ты поймешь, наконец, ты должен понять, что той партии, к которой ты причисляешь себя, давно уже нет. Партия эта — те, кто идет впереди, кто угадывает еще неясные и неоформленные стремления массы, воплощает их в конкретные лозунги. Раз оставшись позади, партия уже перестает быть партией.
Да, да, это его сын говорит! Его сын! Когда он был молод, у него тоже был такой голос и такие глаза и такая железная уверенность в правоте своих слов. Да, да. Это его сын!
Он помнит, хорошо помнит тот день и час, когда первый раз увидел на постели жены маленький, красный комочек, отчаянно барахтавшийся и кричавший. У него дух захватило от нахлынувшего чувства и он едва мог только спросить:
— Сын?
— Сын, — ответили ему.
И в эту минуту он поклялся, что все лучшее, все бунтующее, что есть в нем, он без остатка передаст ему, своему сыну!
Он налег на книги. Он хотел, чтобы все знания, все понимание жизни его сын получил от него, от своего отца и товарища по крови и классу. Он радовался, что ребенок рос сильным и крепким, радовался, что мальчик жадно, как губка, впитывал в себя каждое слово, каждую новую мысль. Когда он подрос, Виль брал его с собой на собрания, и восмилетний мальчик, сидя на плече отца, слушал ораторов, бросавших малопонятные, но как то инстинктивно запоминавшиеся мысли.
Первый раз они расстались во время войны. Отец взял в руки винтовку, во славу родины ушел на далекий фронт и полные четыре года высидел в окопах под пулями и снарядами. А когда вернулся, то в исхудалом, голодном, тринадцатилетнем мальчике едва узнал своего сына — своего Фреда!
И первый раз пошатнулся отец. Первый раз не нашел ответа на вопросы того, кто привык видеть в нем и учителя и друга. Первый раз сомнение в правоте своей и своей партии закралось в истрепанный долгими боями и кровавыми ужасами фронта мозг.
И понял старый Виль, что ничего больше он дать сыну не может, что где-то там, в хаосе битв, он растерял, растрепал, растратил всего себя и самое лучшее, что было в нем — веру в партию!
И все чаще и чаще, с каждым годом вычерчивая резкую грань, выростала стена непонимания между ним и Фредом. Вначале мальчик, неудовлетворенный тем, что говорил отец, целыми часами сидел где-нибудь в углу, глубоко задумавшись, сам своими силами пытаясь распутать узлы противоречий. Потом он откуда-то принес новые слова и новые понятия. Сперва неуверенно, робко, как бы нащупывая себя, а потом все резче и тверже отстаивал он перед отцом правоту того, что открылось перед его юным умом, что волей к победе переполнило его сердце.
Старик — отец волновался, спорил, не уступал и как-то раз пошел на собрание этих "молокососов" с тайным намерением выступить и разбить всех тех, кто будет молоть вздор. И в этот день он впервые увидел сына своего на трибуне перед толпой таких же молодых, буйных, рвущихся к борьбе, как и сам оратор.
Увидел и почувствовал, что это он сам. Он, старый Виль! Это все лучшее и яркое, что еще есть в нем. Это то, что он передал своему сыну, это то, ради чего он двадцать лет носил в кармане билет партии.
ИХ РАССТРЕЛЯЛИ на рассвете. Весеннее солнце робко выглянуло из-за края долины и, едва показав края своего диска, закуталось трауром туч.
Там, где кончаются последние убогие домишки городской окраины, лежали они. Правые руки с выпрямленными пальцами так и застыли в последнем приветственном жесте. Полуоткрытые губы словно еще бросали в утренний туман последний крик.
На груди одного алел значек КИМ'а и стекавшая с лица струйка крови алой лентой обходила это препятствие. Их лица, изуродованные ударами прикладов и пулевыми отверстиями, были все-таки прекрасны той красотой молодости, которая не уступает даже смерти.
Никто не знал, в чем их вина. Ни прокурор военно-полевого суда, грозно требовавший смертной казни, ни судья, заранее знавший, какой приговор вынесет он, ни солдаты, послушные команде офицера и спустившие курки двадцати винтовок, чтобы двадцать свинцовых гвоздей вбить в молодые тела.
Там, где организовали они митинг протеста против приговора над своими старшими товарищами коммунистами, там была мирная полоса в мирной стране. Они имели право созвать такой митинг и они созвали его.
Но их схватили, бросили в тюрьму и через день после их ареста об'явили район на военном положении. Они не испугались этого. Ну что же? Ведь они-то организовали митинг до военного положения. Не может приказ командующего войсками округа иметь обратную силу.
Но им доказали, что может. Перед самой смертью своей они лишний раз убедились в том, что там, где дело касается рабочих, для буржуазии всякие средства хороши и всякие нормы теряют свое значение.
С ними разыграли гнусную комедию суда, перед которым они предстали избитые, окровавленные, измученные голодовкой.
После суда им не дали даже возможности присесть на минутку. Их погнали уколами штыков и совершенно обессиленных подвели к краю, вырытой за час до суда, ямы.
И только тут, у края этой дыры, ведущей в вечность смерти, силы вернулись к ним. Они стояли, поддерживая друг друга, и вместе с щелканьем затворов сумрак утра прорезали их крики:
— Да здравствует КИМ! Да здравствует Социальная Рево.....
Их было трое.
3а ними были миллионы.
СТАРЫЙ ВИЛЬ должен был выступать на митинге протеста. Когда он узнал об этом, то с гордостью сказал сыну:
— Ну, вот видишь, Фред, мы протестуем.
— Да?
Фред прищурил глаза.
— Да? А почему вы не протестовали раньше? Во главе округа и города стоят ваши люди, где были они?
Виль рассердился. На этот раз он хотел верить в искренность своей партии. Ему необходимо было верить!
— Откуда мы могли знать? Все случилось так неожиданно...
— Так неожиданно, что ребята успели пережить в тюрьме семидневную голодовку.
— Но, откуда мы знали?
— Ты не знал этого. И этому я верю, потому что знаю тебя. Ты не знал. Но были люди — твои старые приятели — которые знали все.
— Неправда!
Старый Виль вспомнил свои лучшие времена, когда поднялся на трибуну. Он говорил горячо и убедительно. Он призывал партию снять с себя пятно позорного обвинения. Решительным протестом партия должна доказать, что она ни в чем не виновна перед растрелянными.
И партия протестовала.
Партия протестовала против того, что такими расстрелами правительство дает в руки врагов орудие пропаганды. Правительство должно быть осторожным, правительство должно думать.
Старому Вилю хотелось более боевого тона. Более резкого протеста. Но его уговорили. Разве он хочет к трем могилам прибавить еще? Надо действовать благоразумно и спокойно.
И старый Виль еще раз поверил партии.
Когда он вернулся домой, то сын, не удержавшись от насмешки, спросил:
— Протестовали?
Виль запнулся.
— Да, — неуверенно ответил он.
— Знаю. Просили правительство расстреливать осторожнее и вдумчивее. Эх, отец!
И, нахлобучив на брови кепку, он направился к двери.
— Ты куда, Фред?
Фред остановился, потом подошел к отцу и, взяв его руки в свои, сказал:
— Слушай, отец. Если что нибудь случится, протестуй громче. Протестуй так, как должен протестовать мой отец.
— Фред, что ты...
Шаги Фреда четко разносило эхо пустынной улицы.
УТРОМ ИЗВЕСТИЕ облетело рабочие кварталы города.
Тела расстрелянных выкопаны комсомольцами и принесены в здание комитета. Похороны состоятся в 12 дня.
А в десять утра мрачной угрозой на стенах домов запестрели свежие об'явления, напоминавшие о том, что военное положение еще не снято и что:
Всякого рода демонстрации, собрания и митинги, устраиваемые без разрешения командующего войсками округа, будут караться по законам военного времени.
К 11-ти группы рабочих стали стекаться к дому, где помещался комсомол. За пол-квартала их встретили заставы солдат. Дорогу преграждали штыки и суровые окрики:
— Дальше нельзя!
— Назад!
— Назад, вам говорят!
Местами происходили столкновения, но дело счастливо обходилось без стрельбы. К двенадцати положение выяснилось.
Арестовано 20 человек, один, главный зачинщик, предан военно-полевому суду.
К часу узнали его имя:
Товарищ Фред!!!
Первое, что сделал старик Виль — бросился в комитет партии.
— Товарищи! — задыхался он от волнения
— Да, мы знаем... но...
— Но что но, что но? Надо действовать! Надо...
— К сожалению, товарищ, округ на военном положении и...
— Товарищи! надо протестовать!
— Мы уже протестовали.
— Надо требовать! Надо организовать митинги, демонстрации.
— Чтобы расстреляли кого-нибудь из наших?
— Из наших...
Виль оперся о край стола. У него в глазах потемнело.
Из наших?!
Да, да, теперь он все понял. Его сын и те трое были чужие. Партия, которую он считал партией своего класса, скинула их со счетов. За что? За их молодость? За их увлечение? За их ошибки? Нет, нет!
— Мой сын был прав, — сказал он и, вынув из кармана партийную книжку, бросил ее на стол.
— Возьмите!
— Товарищ Виль!..
— Гражданин секретарь?..
— Вы делаете глупость!
— Я ее исправляю!
Он шел шатаясь, натыкаясь на встречных, не видя ничего и никого.
Он не знал, что для него страшнее: гибель сына или гибель самого себя. Провал. Тот черный жестокий провал, в котором очутился он — старый Виль.
Из наших!
Да, да. Вчера еще, будучи в рядах тех, кого он сегодня покинул, он позволял правительству расстрелять троих. Сегодня они позволяют расстрелять его сына...
ОН НЕ МОГ сказать, почему его потянуло в эту минуту к станку. Он не думал об этом. Он просто пошел туда, где его товарищи, в шуме машин и грохоте железа, плечо к плечу, выковывали свое будущее. Свое и своих детей.
Его сосед по станку сочувственно спросил:
— Зачем ты пришел, старина? Тебе трудно будет работать.
— Мне легче с вами.
И как-то странно, согнув плечи, он отдался привычным ощущениям работы.
Первый не выдержал Стефан. Он вдруг бросил на пол какой то инструмент, и его мощный голос прорвался сквозь шум:
— Товарищи! Нельзя так, нельзя!
И словно оборвалось что-то.
Один за другим, сперва медленно и неуверенно как-то, потом все большими и большими группами останавливались станки. Кое-где приводные ремни еще бежали, жужжа в вышине корпуса, кое-где они уже свисали бессильные и ненужные
Сталелитейный прекратил работу.
Рабочие высыпали в огромный двор, сжатый гигантскими корпусами. Старый Виль, подхваченный волной, что-то кричал, чего-то требовал. Потом вспомнил: он — член партии. Он должен помочь в эту минуту. Он должен организовывать, действовать, он.....
— Товарищ Виль!
— Гражданин секретарь?
— Вы делаете глупость.
— Я ее исправляю!
Да, сегодня он порвал с партией. Сегодня он — Виль — без партии, вне партии, не с партией.
Нет, неправда. Он никогда, ни на одну минуту не останется в стороне. Нет, он — старый партийный боец — будет сегодня на партийной баррикаде. Он сейчас докажет им это.
Расталкивая толпу, он протискался к тому углу двора, где с грузовика, превращенного в трибуну, оратор-коммунист говорил с рабочими.
Виль знал этого человека. Он работал в другом цехе, но на собраниях и митингах они не раз скрещивали шпаги.
Коммунист говорил просто и убедительно. "Забастовка охватила все предприятия. Мы стоим перед стихийным порывом. Надо его немедленно организовать. Надо не дать совершиться четвертому расстрелу.
После него выступал социал-демократ от комитета. Он чувствовал, что победа на стороне противника и тщетно искал глазами хоть одно лицо, говорившее о сочувствии его мыслям. Он говорил — терпение! На всех лицах было написано — восстание!
И вдруг его взгляд упал на Виля. Виль всегда был их опорой на сталелитейном. Виль пользовался большим весом среди рабочих. Он еще ничего не знал о том, что произошло утром. И он, заканчивая свою речь, сказал.
— Товарищи, если вы не хотите послушать меня, послушайте старого Виля. Старый Виль скажет вам, с кем вы должны итти.
И старый Виль сказал. Окруженный страшной, напряженно-взволнованной тишиной, поднялся он на трибуну. Тысячи глаз сосредоточились на нем. Тысячи сердец бились ожиданием.
— Товарищи! — сказал Виль, — перед вами говорили два оратора. И последним говорил тот, чья партия запачкала свои руки в крови расстрелянных. Будете ли вы раздумывать, с кем итти? Будете ли вы колебаться? Я знаю, что вы пойдете с нами...
Социал-демократ выпрямился и хотел что-то крикнуть.
— .... с нами, с коммунистами и...
Старик Виль больше ничего не сказал.
Как пощечина, как удар бича, из толпы прямо ему в лицо кто-то бросил крик:
— Виль! Где ты был, когда расстреливали моего сына?
— ВЫ ХОРОШО знаете военное дело, товарищ?
— Я был фельдфебелем на фронте. Думаю, что сумею справиться с ротой.
— Хорошо. Тогда слушайте.
Комиссар Главного Штаба рабочих отрядов развернул перед Вилем план. Положение ясно. Противник вышел из города, не приняв боя. Сейчас его силы сосредоточевы здесь. Вот видите. Справа от них роща, слева — река, сзади — дорога в ближайший центр. Есть сведения, что помощь к ним вышла. Часов пять-шесть и они, усилившись, ударят на город. Тогда все пойдет прахом. Надо помешать этому. Рабочие отряды города разделятся на три части. Большая останется в городе, две меньших выступят. Первая движется в обход рощи, чтобы, перерезав дорогу, ударить на войска противника с тыла. Вторая, вот по этим тропинкам, продвинется к опушке рощи и там, на фланге противника, будет ждать. Атака должна быть одновременна. Начальство над второй частью поручают ему.
— Мне?!
Старик Виль смотрел радостно и растерянно.
— Да, вам.
— Но я?..
— Вы только сегодня пришли к нам? Бросьте, Виль! Слишком хорошо мы вас знаем. И так, вы со вторым отрядом проникайте в рощу и оказываетесь на фланге противника.
— Да.
— Атакуете только тогда, когда вторая часть ударит в тыл. Ни одного выстрела раньше времени.
— Да.
— Случайный спуск курка погубит дело. Вы выдадите себя, и противник разобьет вас по одиночке.
— Да.
— Мы вам даем самых отборных и надежных людей. Мы на вас надеемся.
— Спасибо.
ТОТ, КОТОРЫЙ так жестоко оскорбил Виля, во время митинга, был в его отряде. Виль знал его еще по фронту и теперь назначил своим заместителем.
Они шли рядом, молча, не глядя друг на друга. Виль прислушивался к звуку чужих шагов и в их ритме слышал:
— ... когда расстреливали моего сына, когда расстреливали моего сына.
Он не мог найти слов для ответа. Чем, чем может он доказать, что это не так. Чем может он убедить остальных, что мысль о сыне была только толчком, тем толчком, который решительно и раз навсегда бросил его к массе. И сейчас, разве не занят он одной, только одной мыслью о данном ему поручении. Правда, сердце сжимается ощущением тяжелой пустоты, невыносимой боли, тоски о сыне. Но ведь он человек. Он так любил Фреда!
Это не мешает ему помнить о своем деле. Быть внимательным и настороженным, ловить каждый шум, каждый шорох, следить за тем, чтобы никто не нарушил тишины, той тишины, которая была молчаливым залогом победы. И разве ради сына идет он сейчас? Разве личная месть говорит в нем? Нет, нет! Он идет за класс, ради класса, с классом. Его сосед неправ. И все таки ....
— Виль, где ты был, когда расстреливали моего сына?
Наконец, сквозь чащу деревьев, мелькнули огоньки костров.
Враг близко!
Виль остановил отряд. Тихо, но решительно отдавал распоряжения.
— Рассыпаться!
Странно медленно и бесшумно развернулась цепь.
— Три свистка и выстрел. Когда идете в атаку. Ни звука до тех пор.
Потом к своему заместителю:
— Идем!
Они пошли рядом, осторожно раздвигая ветки и стараясь шуметь как можно меньше. Огни костров придвигались. Четко вырисовывались силуэты солдат. Наконец, совсем, совсем близко взметнул язык пламени.
Несколько человек образовали вокруг костра полукруг. В центре этого полукруга, на стуле, сидел толстый офицер, а перед ним, окровавленный и избитый, стоял...
Виль вздрогнул.
.... стоял Фред!
Сердце второго билось, как молот о наковальню.
— Итак, — говорил толстый офицер, — вы не желаете отвечать на вопрос? Не желаете защищаться? Отлично, вы облегчаете суду дело.
Он встал. Те, кто были вокруг, вытянулись и взяли под козырек.
— На основании закона о военном положении...
Как залп винтовок, в сознание Виля ударило последнее, холодное слово.
— .... к расстрелу!
Второй схватил его за руку и крепко сжал ее.
— Мы можем спасти Фреда, — прошептал он.
— Как? — Виль повернул голову.
— Отряд!. . атака!.. дай сигнал!
— Ты с ума сошел!.. Мы погубим дело...
Второй приподнялся и изумленно посмотрел на старика.
— Но...
— Тише, молчи!
Видно было, что те торопились. Фреда отвели чуть-чуть в сторону, поставили к стволу дерева и против него выстроили шесть человек.
— Слушай, — шепнул Виль, — иди к отряду и скажи, что сейчас будет залп, но чтобы они не трогались.
— Виль, ты с ума сошел! Я не...
— Иди! Я приказываю тебе!..
Второй уполз.
Фред едва держался ка ногах. Кровь стекала с его изувеченного лица. Какой то солдат пинком ноги поддержал его равновесие. Офицер подошел к солдатам и поднял платок.
Виль схватил винтовку, взял офицера на мушку.
Еще секунда!
Офицер взмахнул рукой.
Виль вздрогнул!
Фред что-то крикнул, но его крик слился с залпом. Он медленно, словно нехотя, опустился на землю и лежал, вздрагивая всем телом, как будто рыдая.
Офицер спрятал платок в карман, повернулся на каблуках и...
Сзади, оттуда, откуда враги ждали подкрепления, свинцовой чертой, преграждая дорогу, лег ружейный залп.
Виль вскочил.
Он три раза свистнул и бросился вперед. Его пуля нашла офицера, его штык докончил его.
Виль открыл глаза и попробовал приподняться. Тот, кого он назначил своим заместителем, наклонился над ним.
— Ты ранен, старина. Но не опасно. Ты...
И потом.
— Прости меня, Виль, я был неправ.