— НУ ВСТАВАЙ! Ба-арин, растянулся. Гдей-то тебя черти вывозили, дьявол скурлатай?
Яшка потер под закорузлым пиджаком убитую вчера ляжку, екнул себе на уме от боли.
Сквозь сощуренные, дрожащие веки наблюдал за матерью. Она голенасто металась по комнате, толкалась. Стоял грохот, шум ее голоса. Надоедливо сипел чадливый примус.
— ...Родила дитятку на свою головушку. Затрясла бы тебя чумовая какая-нибудь. Жрать да..., только и видишь. Да ты встанешь ай нет? Мука моя тошная.
— Сейчас будет драться, — решил Яшка и сомкнул веки. Но когда в углу загромыхала изогнутая кочерга, пришлось готовиться к защите.
... — погоди, я те вывожу... чертушка.. неслушенник...
Быстро вскочил. Навстречу кочерге и алым глазам матери на испитом лице выставил два кулака.
Твердо отрубил:
— Ну нечего. Видишь, — встал. Каждый день готова сражаться.
На бровях Яшка сурово собрал кожу. Глаза стали колкие, ясные.
Кочерга жалобно звякнула об пол. Развела мать руками, стянула морщины лица в кучку, завыла:
— На мать, с кулаками? Я и виновата? Так, сынок, так-так... Ну, помни ты мне, выродок проклятый.
Яшка последнего уж и не слушал. И помнить нечего, — зря треплется... Давно уж не дается бить, пора, не маленький, авось.
Причитая, мать вышла. Яшка поглядел в горшок на примусе — картошка. Сварилась уже, некоторые сверху лопнули. Щекотнуло под ложечкой.
— Вот, зараза, — тут бы завтракать, а она мотается.
Со злости плюнул и наступил кошке на хвост.
— Тоже стерва тут мотышится.
В открытую дверь басом крикнул:
— Картошки убегут, — поспели!
Вынырнул острый нос матери и жидкие косицы.
— А-а. Ты уж покушать захотел? Успеешь, наседаешься. Сперва заработать надо, тогда уж лопать. Ненажора.
Потом ели разварную картошку с бузуном, хрустевшим тошно на зубах. Шел пар пахучий, теплый. Яшка ел жадно, торопясь уйти от ворчанья матери. За едой она говорила редко, мирно, путая слова с разжеванной картошкой. Оттого они казались мягкими и не обидными.
— ...Грех тебе будет, Яшка. Помни мое слово. У людей радость, а я што? С отцом твоим покойником хорошего не видала и с тобой — слезы одни. Посмотришь, в твою пору ребята — то есть, — поглядеть любо и помогают и так, как красные девки, а я бьюсь одна и людям в глаза глядеть, через тебя стыдно...
И совала нос в закорузлый фартук — куксилась.
Яшка молчал. Ел, тупо глядя в угол.
В окне — сплюснутый нос и разбежавшиеся глаза Кызи.
Мигнул Яшке и, наткнувшись, взглядом на мать, Кызя прянул за косяк.
Яшка торопливо глотнул последышек хлебца и сватил картуз. Мать ворчала:
— Ты бы хоть лоб-то перекрестил, нехристь.
Яшка не слушает — коридорчик, дверь и, — уф, — двор, наконец-то, отмотался.
— Вот пила!
КЫЗЯ — НА ТОПОЛЕ — весь в солнце. Болтает ногами, сидя на корявой разгувилине.
— Тепло?
— Лезай скорей, — тепло!
С сука виден весь двор — широкий с грязными закоулками. В одной стороне — широкая поляна в десяток старых, коряжных ветел, кленов. Вплоть до глухой кирпичной стены видно. Там — фабрика. Если приложиться к винту в стене с толстой гайкой, можно услыхать зуд. Работает, стучит. А над крышей высоко выпятилась труба, тоже рыжая, как стены. Пыхтит целый день густыми космами дыма.
— А тебе што? По себе, может, судищь?
— Што молчишь? Ай мать лупила?
— Ну, нет. Так я...
Кызя забористо дышет дымом из цигарки, пустить кольцом старается. Не выходит. Ворчит.
— Ветер чортов... а то бы...
Курят оба. Плюют вниз, стараясь попасть в одну лунку.
— Ты вчера где был? — спрашивает Кызя и шмыгает носом.
— С Елпахой у крактира терлись. В биллиард двое здорово резались.
Вспоминает Яшка:
— ..В окно мы глядели. Как один наддаст — наддаст, тут и тут. Только извозчик, чорт, спихнул нас с окна...
— Бил?
— Елпахе попало... а мне — чуть.
И Яшка старается забыть про зуд в ляшке с вчерашнего.
Беззаботно пускает дым ноздрей.
— Ну, а сбирали?
— Нету... Один буржуй ломался, ломался — дал полтинник. Мы было его так огорнули. — думали всем по сотне отвалит, а он, сука, икает и сует одну бумажку... В лепешку, понимаешь, жалко, что на виду...
— Хорошо богатым. — мечтательно тянет Кызя, закинув голову вверх, — он хотя и стерва, и буржуй там, а жисть у него не нашей чета...
— Это-то хоть так, — соглашается Яшка и тоже начинает мечтать.
— Мне бы такие деньги... — чмокает губами Кызя.
— Што?
— А я бы.. — он затруднительно мычит, — купил бы перво-на-перво сапоги с галифе, кожаный пинжак...
— Вилисепед бы, — подсказывает Яшка.
Солнце выше и выше. Пригревало. На ближней ветле уселись воробьи — туча-тучей. А вверху, в синеве, кувыркался белый голубь. Переливался в жидком воздухе, разрывая синеву. Загляделись ребята.
— Турман. — решил Яшка.
Кызя шмыгнул носом.
— Много ты смыслишь. Турман — вниз головой падает, а этот — бестолково как-то. Так — простой.
— Всегда ты споришь, — ворчит Яшка и начинает считать воробьев.
— Угу, — пятьдесят три... Вот бы дробью шарахнуть.
—ЭЙ, ВЫ, КУРОВЦЫ! Отсиделись, идри вашу нялево!
Пашка-длинняк. Как пугало — весь в клочьях и без шапки. Ноги — одна в женский бот упрятана, другая — в разбухший валеный сапог. Смеется внизу, пожимаясь, и зубы наружу — черные, кривые.
— Кызя, ты где нынче ночевал?
— У Васяги, в дворницкой. А ты?
— С ребятами на Покровке, в котле... Угнал меня мой хресный, кабы ему чорт в штаны забрался.
— Ничего?
— Дурохлоп! Замерзли в отделку...
И Пашка, поеживаясь, весь синий, лезет на сук к приятелям. Никак не сладит с валенком, падает. Наконец швыряет его вверх в руки Яшки, взбирается.
Потом усаживается и кутается, закуривая. Курит он жадно, вдыхает глубоко. И при этом громко сипит в его прокуренной груди.
— Нынче шагну дальше... Наши мне говорили, — уезжать собираются.
— Куда?
Кызя смотрит пытливо в лицо Пашки и Яшка замечает грусть в его взгляде словно луку нанюхался.
А Пашка-длинняк бубнит:
— За-город, в дачные... Некоторые уже сплавились.
Потом смеется:
— А вчерась я свою училку из приюта видал. Прошелся по трамваю — и — бац! — она. Глянула на меня. — "ты зачем?" А я уже дёру — задним ходом... Извода она чистая. Все, бывало, прилипала: — "курить нельзя, в носу не колупай", — Так бы смазал!
Кызя не соглашается:
— А мне одна в одном месте пондравилась. На бабу даже очень не похожа. И даже ничуть не приставала, — расспрашивала обо всем и грохотала. А кормила хорошо, до отвалу. Еще читала книги очень трогательно.
— Читать-то они все читают. Што-ж им, — мычит Пашка.
Яшка слушает их глядя на кудрявое облачко над трубой дома. Завидует им, — везде были.
— Тоже уйду, — думает, — вот с Пашкой. Ну ее, мою школу такую.
... Потом собираются ребятишки с соседних дворов, начинается игра в футбол. Пашка с Яшкой — головы. И всегда они — голкиперами. Длинняк играет крепко. Когда подгоняют к его воротам, он мечется, размахивая руками, орет:
— Эй, вы, игроки! Ну-ка! Навали-ись!
И крепко бьет зазевавшихся мальчишек по головам.
За игрой Яшка видит, как в воротах скрывается мать. Ушла на стирку. Каждый день уходит. А вечером пьет самогон и плачет. Клянет Яшку и умершего отца, которого Яшка помнит, как сквозь сито, мал был очень. Вспоминая, зевает. Им забивают гол.
Пашка орет:
— Яка-раскоряка, за тобой один, чуешь?
А Кызя плюется:
— Ну, кой ты хрен спишь! Разинул плевательницу-то!
...Ребятишки расходятся. Приятели думают, что делать дальше.
— На рынок прошвырнемся? — предлагает Пашка.
— Ни хота штой-то, — зевает Кыза.
— Ладно, — соглашается Яшка.
Кызя подчиняется дисциплине. Идут.
ЗНАКОМЫЙ ГОМОН, толкотня. Под ногами — весенняя — растолканная тысячью ног, грязь.
Торгуют. Высынув языки, орут всяк по своему, на разные голоса.
Приятели обходят ручных — с бутербродами:
— "С колбасой, с сыром, с ветчиной. Вот бутерброды!"
— Знаем и так, — сопит шагая Пашка, — с чем они у вас.
И прицеливается.
Яшка снял пяток, Пашка несколько — и прямо уминает, жадно закусывая, — голоден. Прихватил Яшкиных половину.
Дальше, — торговки увидали бандитов, закрыли корзинки, гнали:
— Валите, валите, олахари! Откуда вас черти вытряхнули!
И глядели на затертую асфальтовой гарью рожу Пашки.
Кызя прошел вдоль палаток. Слабо́ у него, — удалось всего клок мяса. да ковалку хлеба.
— Знают уже все, — смеется, — отгоняют, черти.
— Ладно, — резюмирует Пашка, — хватит. Жевануть есть чего, а об другом — до вечера.
И сыто икает, прочищая мясистым языком зубы.
На углу переулка у облупленной колокольни Пашка останавливается.
— Я сейчас вас вроде думаю спокинуть.
— Куда?
— Закудыкал, — толку не будет. К одному огольцу по денежному делу.
И зашмыгал расчесанным валенком по грязи в сторону.
Обернувшись, гаркнул:
— Яка, вечером к ликтричке?
— Ладно!
До полден Яшка с Кызей обошли весь квартал. Долго торчали у забора перед плацем казарм, — смотрели на обучение солдат. Рискнули было на плац пронырнуть к зеленым рядам ближе, на штык наткнулись.
— Куда? Тпру-тпру!
Широкое лицо красноармейца под шлемом. Улыбка и веселые серые глаза.
— Не полагается, товарищи.
— Посмотреть охота, — оттягивает Яшка, — жалко — што-ля.
— Мало-ли што? Не приказано — раз.
А сам все улыбается, не отходит.
— Курите?
Яшка — гоголем:
— Ну, да!
— Вижу, что молодцы. Покурить вот с вами могу.
Потом рассказывает внимательно раскрывшим рты Яшке с Кызей про строй, про части винтовки.
— Скорей-бы подрость, — срывается у подогретого рассказами и даровым заколупистым табаком Яшки.
— Успеешь, друг. Для РСФСР все будут нужны.
НА СВОЕМ ДВОРЕ к ним присоединился еще Шурупчик-Тимошка, — маленький с синим носом недоросток. Он во всем подражал Яшке и слушал его, не закрывая рот. Сидя на поваленных воротах разломанного сарая, Яшка увлекательно и долго рассказывает Шурупчику о Кызе. Рассказывает об одном и том же в несчетный раз, — о параде на Красной площади, как он видел там Троцкого, а, может, и самого Ленина.
— ... Белый весь, большущий, вон с этот кол. Стоит, а перед ним все идуть, идуть. Крику, во́пу — уши затыкай. А солдаты ногами — чик-чик? чик-чик, — враз все!
И, увлекаясь, Яшка начипает строить планы, — врет:
— Война скоро должна быть всебеспременно... Вот попомните мое слово. Мне...
Он таинственно снижает голос.
— ...милиционер наш постовой говорил, я слыхал. Только об этом ни-ни, строго. Вот говорил, — с черкесами. Потому и солдат-то вот учут. Заберут всех и я тоже уйду, чего тут околачивать груши...
— Што не возьмут, думаешь?, — неожиданно кричит он в лицо Кызи. И видя, что тот возражать не собираетса, определенно решает:
— ...Как в Транцвале пули подносить буду.
Кызя перебивает:
— Яка, я не понял давеча: красноармеец сказал рысыфыры, штой-то?
Яшка сосредоточенно цыкает слюной сквозь зубы, думает.
Потом солидно толкует:
— Это не иначе, как комитет какой... Всему — голова, вроде такого заправляющего...
Краснея, вмешивается Шурупчик:
— Рыфысыры, — это, Анютка сказывала... Наша Анютка, она в училищу ходила... ну, так ей там говорили...
— Што-о-о? — скептически тянет Яшка.
— Ну, да, — торопится сбитый с толку Шурупчик, — это — как вроде Расеи нашей... названия стала.
— А ты не суйся в волки, когда хвост собачий, — отрезывает Яшка. — Сопли сперва вытри.
— ...Тимо-о-шка-а! Опять, оголтыш, с оборванцами! Тимошка-а!
— Иди, скорей всего твоя, — злобно тычет Кызя Шурупчика в бок. Он срывается и круглым шариком катится по двору.
У "КОМИНТЕРНА" вечером столкнулись все.
— Яка, не моргай!
— Сказано!
Яшка с Кызей — в обнимку.
По темной улице сквозит весенняя легкость. Чисто глядят звезды.
Под фонарем у театра толпа. У всех светлые фуражки, плечи, а лица темные, с непонятными глазами. Шелест, хруст семячек.
— Ты, Яка, не давай, мотри, зеву. Тут есть один такой разеватый, — а я на другого напорюсь. Скоро начало, надо прошмыгнуть.
Охотятся.
Яшка раза три заходил под карман к угреватому парню в резиновом пальто. Все срывалось — тот отходил от толпы. В боковом, — к пупку, — Яка заметил, отдувается. Загорается желание. До тоски даже. А в глазах уж запрыгали розовые с желтыми цветами бумажки.
И когда совсем вот-вот удача, — в толпе шум.
— В карма-ан, жулябия! Держи эту банду! Милиционер!
Забубунили, загагахали.
— Не Пашку-ли, — мелькает в мозгу.
И — вдруг Елпаха — в козлиной шапке:
— Тягай! За тобой зычут!
Работа локтем, головой... Вот — конец вдруг — стоп!..
— Молодчик, обожди!
Милиционер. Схватил крепко, — пиджак, аж зарычал — поддался. Не уйти.
— Тоже по этой части!
— Банда!
— Взлупку ему!
Кричали много. Запомнилось — как клещи пальцы в плече, потом тихая улица — в участок. Пашка все ворчал, утирая нос — расквасили. У Яшки чесалось за ухом и ныла шея.
— Дерутся... Рази это полагается?..
— Так вас и надо, поганцев. Хива проклятая. С этих лет на такие дела... Ежели вас не бить, так вы всех очистите.
— Ты докажи, что я украл, — кричал Пашка. А так, за-зря и тебя можно.
— Иди-иди! А то я тебе докажу в затылок то, — без злобы, покойным голосом гудел в потемках милиционер. Потом, шаркая ногами, философствовал:
— Жисть виновата, а не ты... Настоящей поддержки вашей братии нету, руки...
В ТОТ ДЕНЬ МАТЬ Яшкина, Арина, слегла. Колотья в боку приключились с чего то. Не иначе, с тяжелого под'ему, — решила. И, не доработав до вечера, пришла домой. Всю ночь ежилась, стонала. Почти не спала. А если смыкала глаза, то почему-то все снился Яшка. Будто он идет по крыше и вдруг падает вниз со всего маху. А то — трамваем его будто полыснуло. И видит она, — лежит он под колесами и строго говорит: "ну, ничего, разрюпилась".
Просыпалась Арина, думала, — где его вихор бурящий носит. Не случилось ли что.
К утру успокоилась и об Яшке забыла. Не впервой, — решила, — по неделям пропадал, — приходил. Уж такая котовская натура.
— ... Утром в комнату вбежала Дуняшка сапожникова и звонко всколыхнула тишину.
— Теть Ариш, к тебе ницинер идет с Яшкой!
А сердитая Михайловна вслед вышедшей на крыльцо качающейся Арине пробурчала, задирая:
— Ведут твоего острожника-то... встречай. Нигде его не притиснет, душегуба.
В комнате Яшка стал у двери и все время молчал.
Милиционер с обвисшими усами на мужицком лице курил, сидя у стола, и деловито рассуждал.
И слова у него, как яйцо, были простые, деревенские и он не похож был на начальника.
— ... Ихнего брата, гражданка, учить надо. Держать в рукавице. Он сейчас што? Пузырь. А вырастет, тогда в него дурь-то в'естся, его натуру не пересилишь...
Арине было приятно поговорить по душам с таким человеком. Она, не зная, куда девать руки, вытянулась, сидя на стуле. Жаловалась:
— Милай человек, не знаю, как тебя и назвать-то...
— Это не суть важно — махнул милиционер, сдувая пепел.
— Ну, да. Я вот и говорю, — где же мне. Беднота, одна я бьюсь, без мужика, дня не вижу, когда же мне с ним займаться-то? Да и сказать — он меня теперь и не послушает. Если-б мужчине.
— Мужчина свой тракт нашел бы, — уверенно отрубил милиционер.
И, скосив глаза на Яшку, расстановисто проговорил:
— Я-б его взял в обработку. Раз всыпал, два — заглянул за гашник-то, небось-бы узнал, где хорошо, где плохо.
Потом встал.
— Ну, я пошел. А ты, гражданка, не упускай его из рук.
А Яшке наставительно:
— Твое счастье, — мать у тебя есть, а то пошел бы, как твой друг, в исправительный пункт.
ШЛА ВЕСНА. Сидя на разгувилине тополя, Яшка уж мог быть незамеченным за полированными молодыми листами. Пахучими, липкими.
Целый день на дворе орали петухи, а вечером фабричная молодежь высыпала — играли в футбол. Яшку не принимали.
И целыми днями он скучал. Не к кому было пойти — Длинняк в приемник втюрился и Кызя гдей то запропал.
Только Шурупчик выбегал на двор иногда и сидел с ним.
Яшка ему рассказал о своем посещении участка. Начиная с ругани:
— Черти, ни к селу ни к городу, меня взяли с Длинняком.
— Я говорю — за что меня-то? Што я рыжий, аль чище всех остриган? Никаких резонов.
— И долго вы там сидели? — спрашивал, расширив глазенки, Шурупчик и шмыгал мокрой ноздрей.
— Ну, нет! Мы, брат, враз! Целоваться не станем.
— Выпустили?
— Дурачек ты!
Яшка плюет:
— Отпустили... лупоглазик. Оттуда не пускают. Это мы сами так наступили. И нас с кындибобером.
И смеется:
— Судили нас. Один сел за стол, — одна голова торчит и спрашивает: "какой тебе год?". А я ему возьми да солги, год прибавил — четырнадцатый, — тяпаю...
.. На площадке около фабричной стены ребятишки заигрались. С красными повязками. Бегали в перегонки. Звонко смеялись и, странно Яшке: не дрались. И девчонки тут же, в коротких юбченках, голяшками сверкают.
Раз-два-три. И двое бегут с платочками. Стукают об стену и бегут обратно. Потом другая пара и так все. В стороне — большой парень со значком на пиджаке. Командует. Руки засучил и тоже с платочком на шее.
— Пойдем ближе, — шепчет Шурупчик.
— Ну их. — машет рукой Яшка. — А впрочем, пойдем.
Когда они разглядели вблизи ребятишек, Яшке захотелось перепутать их стройные стайки, избить кого-нибудь. Большого побоялся. Предложил Шурупу:
— Поди, — дерни вон энту за косенку.
— Какую? — доверчиво спросил тот.
— Вон ту, с ленточкой-то. Только не вляпайся...
Потом что-то получилось не разбери-бери, — девчонка заплакала, отколотила Шурупку, тот в слезах показал на Яшку. Вздумал было Яшка деру, да окружили его винтом. Ребятишки вперебой об'ясняли подходившему к Яшке очкастому.
— Это — Яка-раскоряка, — он ворует...
— Дерется всегда.
— Ругается грязно.
Подошел большой со значком и спокойно глянул Яшке в лицо. Без злобы сказал:
— Драться нельзя. Ты нам мешаешь заниматься.
Яшка глядел, как затравленный, исподлобья. Убежать, камнем шваркнуть, — так узнали бы, да ну-ка хуже будет.
Сидел, а тот, обняв ребятишек вокруг себя, толковал:
— Ты или уходи отсюда, или с нами играть иди.
— С нами? — Ребята — против.
— А что же?, — обернулись очки.
Кострин Ваня один только не побоялся Яшкина возмездия, смело выпалил:
— Он опять драться будет. Ну его!
Большой, — звали его товарищ Волжин — кысомолец он, настоял на своем. Пробовал Яшка отвильнуть, отговориться.
— У вас все свои, фабричные...
Тот успокоил:
— А тебе не все равно?
И обратившись к ребятам, Волжин посоветовался:
— Как вы думаете, ребята, он больше вас чуть, — дадим ему барабан! Согласны?
Все —
— Идет!
У Яшки заныло под коленками, — барабан, что так здорово стрекотая на Красной площади. Не верил.
АРИНА БОЛЕЛА, а надорванная грудь ее была полна радости.
Выдавали это ясные глаза на побелевшем, костистом лице.
В комнатушке стоял содом. Целый день, с утра до ночи Яшка возился с своим барабаном. Лупил громко, изо всех сил. Учился.
И хотя у Арины дрожало внутри все от грому, — она мирилась.
Украдкой глядела на Яшкино сосредоточенное лицо с закусанным на сторону языком, умилялась.
— Нашел работу, может остепенится малый.
И заглядывала дальше:
— Какой еще парень-то выбьется, пошлет бог.
Предлагала:
— Яш, ты бы отдохнул немного.
А он солидно, нахмурясь, об'яснял:
— Нельзя. Скоро в лагерь поведут, так надо дробь-то выучиться выколачивать. Ты лучше скажи, — добавлял, — у меня получается?
И оглушительно грохал. Звенели рамы, стол дрожал и жалобно звонила расшатанная койка, а он все налегал.
— Получается, Яша, да здорово, — молодчик ты.
Раз в сумерках затихло, будто вышел Яшка. Перестала сдерживаться Арина, заохала. И неожиданно наткнулась на руку Яшки... Он не отнял, а погладил по ладони и проникновенно сказал:
— Больно? Ты, мама, скорей поправляйся. Небось уж надоело.
Долго молчали.
— Яшунька! — позвала, наконец, мягким голосом Арина.
— Чего тебе?
Мир спустился в темноту сырой комнаты. Весна дохнула в пустоту пропитой и из'еденной нуждой груди Арины.
— Спасибо тебе, касатик. Давно я таких слов не слыхала.
Яшке и знобко-приятно от таких слов матери, и боязно — ну-ка опять плакать станем. Утешает мать.
— Поправишься авось. Тогда я из лагерей приду, может где работа найдется. А то в школу, — вдруг решает Яшка. — Что в самом деле! Все наши пионеры читают газеты, книжки, вывески, а я — ни бе, ни ме.
— Верно, Яшунька, — шепчет Арина и чувствует, что болезнь как будто покидает ее наполненное счастьем Яшкиной близости тело...
БЫЛА УЖЕ ОСЕНЬ. Березы стояли поникшие, бескровые, с желтыми, поредевшими листьями. В небе Яшка не раз уж видал плывущие закорючки, — гуси — кло-кло-кло.
По утрам на траву ложилась седая изморозь.
Отправлялись на зимние квартиры. Загорелые, крепкие, подросшие. С сочной ясностью в глазах Яшка едко отчеканивал чечетку, идя впереди. Только временами царапало внутри где-то неприятно—больно. Так, — даже слезы прошибали.
Шел и думал: — что же дальше? И представлял себе кашель матери, опять тряпки, Кызя, Длинняк. Из всех сил лупил палками гулкую кожу, разгоняя мысли.
На перепутье — решился. Подошел к Волжину, робко тронул за рукав.
— Ты, што, Яшка? — спросил тот.
Сразу, залпом выпустил Яшка:
— Домой приду, — што делать? Опять воровать?
И отвернулся, — заскрипел зубами. Брызнули едкие слезы.
Волжин взял его за руку, отвел в сторону и тихо предложил:
— Ты не плачь-ка. Давай посмекаем. Сам-то ты как думаешь?
— Што я могу думать?
— Верно! Подожди...
Долго тер переносицу и твердо сказал:
— Ладно, Яшик, — придумал. Пойдем к ребятам.
А в кругу загорелых лиц с красными повязками, долго говорил:
— ....Помочь надо, ребятки. Я думаю — попросим культком принять его в наш пионерский клуб уборщиком, — заработает и учиться станет...
Рассмеялся.
— А уж барабанщика нам лучше не подобрать. Ну, как?
Ребята доверчиво облепили Волжина.
В один голос:
— Верно! Просить!
Яшка стоял в стороне, уткнувшись в землю взглядом. Колупал пальцем кору сосны. Услышал ребячий звон, — не сдержал радостного блеска глаз и, чтобы скрыть это, забористо ударил в барабан.
ЯШКА УЖЕ ЧИТАЛ склады. Водил пальцем по книжке и из черных закорючек-букв почему-то получалось: «Союз рабочих и крестьян победит весь мир", или — "кто не работает, тот не ест".
Ваня Кострин с Липочкой Букиной в школу ходили, а вечерами приходили к Яшке, рассказывали ему, что слышали в школе.
Писал уж Яшка. Высунув на сторону язык — очень любил выводить: — "Якаф Бирюкоф" ...
А вечерами, когда собирались все пионеры вслух читали газеты, беседовали, пели. И громче всех был слышен Яшкин голос, выводивший старательно:
"Мы — молодая гвардия
рабочих и крестьян"...
Один раз вечером бежал Яшка от матери в клуб. Вдруг — на углу своего переулка — фуражка блином и серые, оловянные глаза — Пашка-длинняк.
Сразу охаляпил Яшку за плечи, заржал:
— Вот ты где, стрижена маковка!
Потом рассказывал, как убежал он из приемника и целое лето шастал в дачных местностях.
— Жисть — раздолье!
Спросил Яшку.
— Ты все с матерью воюешь?
А Яшка холодно и горделиво отчеканил:
— Ошибся. Я — теперь служу в клубе.
— Ты?! — Длинняк захохотал. — В клубе? В каком?
Рассказал Яшка. Не утаил и про грамоту.
— ...Много антиресного узнавать приходится. Ребята — во, отдай все и мало. Друг друга за ноги вытащут.
Пашка шел и слушал. На углу остановился и злобно кинул Яшке в лицо вместе с прогорклым дыханием:
— Ты, может, уж в коммунисты хочешь?
Зло спросил, — учуял Яшка. Но не струсил, вызывающе ответил:
— В коммунисты? Обязательно!
И пошел.
Позади, на углу — Пашка, а впереди светлые окна шумного клуба.
