"Смена", №13, сентябрь 1924 год, стр. 2-4
БЕРТРАН СТОИТ на скате. Быстрым взглядом окидывает он полувзвод.
Затем командует:
— Вперед!
Голоса как-то странно резонируют. Выступление произошло быстро и неожиданно, точно во сне. В воздухе не слышно свиста. Среди грохота орудий явственно ощущается это необычайное отсутствие ружейной пальбы...
Мы спускаемся по скользкому и неровному скату, по временам опираясь на винтовку с привинченным к ней штыком. Глаз машинально вглядывается в детали пути, в развороченную землю, в колья с оборванной проволокой и в воронки. Какое-то странное ощущение испытываешь, находясь среди дня на этом спуске, по которому некоторые из нас обыкновенно спускались с такими предосторожностями и на который остальные только украдкой поглядывали сквозь бойницы. Нет... Ружья молчат. Кажется, будто батальон вышел из-под земли совершенно незамеченным. Это затишье полно все растущей угрозой. Бледный свет ослепляет нас.
Всюду скат покрылся людьми, спускающимися одновременно с нами. Справа вырисовывается силуэт роты, спускающейся в лощину девяносто седьмым соединительным ходом, отбитым нами у немцев и полуразрушенным.
Мы выходим за наши проволочные заграждения. Нас еще не обстреливают. Менее ловкие спотыкаются, падают и поднимаются снова. За проволочными заграждениями мы перестраиваемся, затем начинаем спускаться более ускоренным шагом: все инстинктивно спешат вперед. Вот затрещали первые выстрелы. Бертран велит нам приберечь гранаты и ждать последней минуты.
Но звук его голоса уносит ветром. Неожиданно впереди нас по всей ширине спуска вспыхивают темные огни, оглашая пространство чудовищными призывами. По всей линии справа налево в небе вспыхивают огни, а из земли грохочут взрывы. Точно какой-то страшный занавес отделил нас от всего мира, от прошлого и от будущего. Мы останавливаемся, как вкопанные, ошалев от этой внезапной грозы, грохочущей со всех сторон. Затем общее усилие как бы приподымает всю массу и бросает ее вперед. Мы спотыкаемся, хватаемся за соседей и, окруженные дымом, идем вперед. Мы видим, как внизу, куда мы направляемся, разверзаются как бы кратеры; это сопровождается пронзительным треском и целыми вихрями распыленной земли. Затем мы уже перестаем разбирать, куда все это попадает. Шквал так чудовищен, что мы чувствуем себя уничтоженными уже одним грохотом и ослепительным сверканием звездообразных осколков, летающих в воздухе. Мы видим и чувствуем, как мимо наших голов, шипя, пролетает что-то горячее. Я внезапно роняю ружье: так больно мне обожгло руки горячим дыханием взрыва. Снова поднимаю его и, пошатываясь, пригнув голову, снова бегу в эту бурю, сверкающую огнями, в этот истребительный ливень. По лицу хлещут струи горячей пыли и копоти. Взрывы до того оглушительны, что ушам становится больно. Точно молотом ударяет в затылок, в виски, и нет возможности сдержать крик. От запаха серы сжимается сердце. Дыхание смерти нас толкает, поднимает, бросает из стороны в сторону. Мы перемещаемся прыжками, не зная, куда идем. Глаза мигают, слепнут и слезятся. Впереди сплошная огненная стена.
Это — заградительный огонь. Нам предстоит пройти через этот вихрь пламени, через эти ужасные огненные столбы. Мы проходим. Мы прошли. Я видел вокруг себя людей, вдруг подхватываемых этим вихрем, взлетающих и падающих, озаренных, точно отблеском адского огня. Я видел какие-то странные лица, испускавшие, повидимому, крики, которых не было слышно. Огромные раскаленные массы, красные и черные, падали вокруг меня, разрывая землю, вырывая ее из-под моих ног и швыряя мной, точно игрушкой. Я помню, что перепрыгнул через какой-то горевший, весь черный труп, вокруг которого шипела лужа крови; помню также, что полы шинели, двигавшейся рядом со мной, загорелись, оставляя позади себя облачко дыма. Справа от нас, вдоль девяносто седьмого хода, взгляд приковывала и ослепляла целая цепь жутко вспыхивающих ярких огней, тесно прижатых один к другому, точно люди.
— Вперед.
Теперь мы почти бежим. Некоторые из нас падают, как подкошенные, лицом вперед, другие осторожно приседают, словно от усталости. Чтобы обойти растянувшихся мертвых, лежащих в спокойных или страдальческих позах, а главное, чтобы избежать раненых, которые корчатся на земле и цепляются за нас, приходится делать резкие прыжки то в ту, то в другую сторону.
Я чувствую, что подле меня падают двое товарищей. Падают под ноги бегущих. Один — с пронзительным криком, другой — молча, как бык, сваленный топором. Вот с жестом безумца исчез еще один, словно унесенный вихрем. Мы инстинктивно жмемся друг к другу и неудержимо бежим вперед. Каждая брешь в наших рядах зарастает сама собой.
— Вперед! — кричит кто-то из товарищей.
И мы снова с возрастающей поспешностью стремимся вперед к пропасти.
— Боши. Я их вижу! — восклицает кто-то.
— Да... Их головы там, над окопом. Ишь, спрятались, подлецы! Совсем близко.
Действительно, мы различаем маленькие серые кепи, то показывающиеся, то скрывающиеся за выступом, метрах в пятидесяти впереди нас.
Нашу группу точно что подбрасывает. Неужели мы, уцелевшие, не доберемся до цели, когда она уже близка, рукой подать. Доберемся. Мы учащаем шаги. Ничего больше не слышно. Каждый бросается вперед, притягиваемый этим страшным рвом, протянувшимся впереди нас, почти неспособный повернуть голову вправо или влево.
Мы смутно сознаем, что многие из нас валятся на землю, как подкошенные. Я делаю резкий скачок в сторону, чтобы увернуться от винтовки с примкнутым штыком, вдруг взлетевшей кверху и затем свалившейся наземь штыком кзади. Совсем близко от меня Фарфадэ, с окровавленным лицом, выпрямляется, толкает меня, бросается к Вольпатту, бегущему рядом со мной, и цепляется за него. Вольпатт сгибается в три погибели и, продолжая бежать, волочит его за собой несколько шагов. Затем стряхивает его, не оглядываясь, не зная даже, кто это, и отрывисто, задыхающимся голосом кричит:
— Пусти меня! Да пусти же, чорт возьми... Тебя сейчас подберут... Не бойся!
Фарфадэ падает, и его лицо, покрытое кровью, лишенное всякого выражения, поворачивается из стороны в сторону, между тем как Вольпатт, отбежавший уже далеко, машинально повторяет сквозь стиснутые зубы: "не бойся", и не сводит глаз с линии немецких окопов.
Туча пуль летает над нами, умножая с каждым шагом внезапные остановки, падения, крики, проклятия, глухие возгласы и страшные предсмертные хрипы. А мы, пока еще, пощаженные пулями, глядим все вперед и стремительно бежим, окруженные смертью, вырывающей наудачу то одного, то другого из наших рядов.
Проволочные заграждения... Одна часть осталась нетронутой. Мы обходим ее. Дальше, широкая брешь, огромный прорыв, точно колоссальный кратер вулкана, вырытый снарядами.
Вид этого разрушения поражает. Кажется, что стихийные подземные силы произвели его. Этот прорыв подстегивает наш наступательный пыл, и некоторые из нас не могут удержаться, чтобы не крикнуть:
— Чорт возьми. Ну, и угостили же их наши артиллеристы. Ой-ой!..
Как бы подталкиваемые ветром, мы то поднимаемся, то спускаемся по неровностям почвы, проникаем за эту развороченную изгородь, местами расплавленную огнем. Земля пристает к обуви. Мы яростно отряхиваем ноги и бежим дальше. Различные предметы снаряжения, клочья материи и всякого белья, очевидно, вывалившегося из ранцев, путаются в ногах. Приходится прыгать через эти препятствия.
Сзади нас подстегивают восклицания:
— Вперед, ребята! Вперед, чорт возьми!
— Весь полк идет за нами! — подбадривает кто-то.
Мы не оборачиваемся, чтобы убедиться в этом, но сознание этого еще больше наэлектризовывает нас.
За насыпью окопа, к которому мы приближаемся, не видать больше немецких кепи. Впереди валяются трупы немцев, сваленные горками или в одиночку. Мы подходим вплотную. Насыпь отчетливо выделяется своими коварными, подстерегающими бойницами... Чудеса. Теперь мы уже совсем близко, до жуткости близко.
Впереди нас что-то падает. Это — граната. Ловким ударом ноги капрал Бертран швыряет ее вперед, и она разрывается за насыпью.
Так удачно начинается атака на немецкий окоп.
Прямо в лицо нам, почти в упор гремит залп. Придя в себя, мы встряхиваемся и громко, злорадно смеемся. Залп пронесся над нашими головами. И тотчас же, с криком и ревом, мы скользим, катимся, сваливаемся в окоп—живыми.
ГУСТОЙ ДЫМ обволакивает нас. В этом тесном рву я вначале вижу одни только голубые шинели. Мы идем в одном направлении, затем — в другом, подталкивая друг друга, ругаясь и разыскивая врага. Руки наши заняты ножом, гранатами, ружьями. Мы поворачиваемся во все стороны и в первый момент не знаем, что делать.
— Они попрятались в лисьи норы, проклятые, — кричит кто-то.
Глухие взрывы колеблют почву: теперь схватка идет под землею, в норах. Внезапно нас заслоняет друг от друга такая густая масса дыма, что кругом не видно ни зги. Мы трепыхаемся, как утопающие, в этой атмосфере едкого мрака, натыкаясь на раненых, истекающих кровью и кричащих. Стены окопа едва различаешь. Временами тяжелый дым колеблется, и мы видим кишащую массу атакующих. Вот впереди нас на насыпи завязался поединок. Я слышу несколько визгливых восклицаний: "Камрад", исходящих из группы в серых куртках, загнанной в угол окопа. Окутанное дымом, точно грозовой тучей, человеческое море колеблется то вправо, то влево, яростно кружится и рокочет.
И ВДРУГ мы как-то сразу чувствуем, что все кончилось.
Мы видим, слышим и понимаем, что наша волна, докатившаяся сюда через все препятствия, не встретила волны, равной себе, и что враг отступил. Тонкая завеса защитников распылилась по норам, где мы берем их живьем, точно крыс, либо убиваем.
И здесь также окоп весь разрушен. Его стены обвалились, разрыхлились и весь он производит впечатление пересохшей реки. А по берегам на насыпи и в глубине валяются трупы. В дыму, изрыгаемом прикрытиями, в атмосфере, сотрясаемой подземными взрывами, я натыкаюсь на компактную массу людей, вертящихся на круглой площадке. В тот момент, когда мы появляемся, вся эта масса рассыпается, рассеивается: битва ослабевает. Я вижу, как высвобождается из этой массы Блэр с каской, повисшей у него на шее, на ремне, с исцарапанным лицом. Он рычит, как дикарь. Я натыкаюсь затем на человека, который вцепился в деревянную обочину при входе в нору. Правой рукой он в течение нескольких секунд размахивает ручною гранатой. Сейчас она разорвется... И вот она исчезла в норе. Оглушительный взрыв. Страшный крик гибнущих людей. Человек хватает вторую гранату.
Среди этой массы живых людей, добежавших до неприятельского окопа, преодолев столько опасностей и препятствий, я почти не узнаю тех, кого знаю так хорошо, словно вся жизнь осталась где-то далеко позади. В этих лицах что-то окаменело, что-то изменилось. Какое-то неистовство сотрясает тела их.
— Я также хочу продолжать!
— Я также. О, проклятые! Подлые! И они все пылают, сжигаемые нервной лихорадкой, опьяненные, полубезумные.
Мы стоим в завоеванном окопе и ждем. До нас доносится команда:
— Подвигайтесь направо!
Кругом, среди этого катаклизма обвалившейся земли, с торчащими обломками балок и обшивки, с кишащими на дне ранеными и мертвыми, среди дыма, наполняющего окоп, теперь встречаешь лишь воспаленные лица, обливающиеся потом, и глаза, мечущие искры. Среди обезумевших групп видны люди, пляшущие и размахивающие ножами. Они веселы, они обезумели от счастья, что остались в живых.
Постепенно возбуждение гаснет. Один из солдат спрашивает:
— Что же мы будем делать теперь?
Затем снова вспыхивает боевой пыл: в двадцати метрах отсюда, на равнине, слышен треск выстрелов, вокруг пулемета, который, зарывшись в землю, сеет смерть окрест. В желтовато-синем дыму я вижу людей, теской цепью окруживших пулемет, смыкаясь все ближе. Рядом с собой я различаю силуэт Мениля Жозефа, который, даже не пытаясь за чем-нибудь прикрыться, прямо идет туда, откуда доносится треск.
Из-за окопов раздается выстрел. Жозеф останавливается, шатается, нагибается и падает на колени. Я бегу к нему. Он смотрит на меня и говорит:
— Это ничего... Я ранен в бедро... Доползу как-нибудь сам...
Он как бы пришел в себя, успокоился. И медленно пополз назад.
Мы остаемся, сбившись в кучу. Садимся. Живые перестали учащенно дышать; мертвые перестали хрипеть.
В этой драме хаоса начинает как бы обозначаться некоторая передышка. Движения и шумы замедляются. Канонада ослабевает, уходит куда-то вдаль, как-будто кашель, сотрясающий небо. Возбуждение улеглось; остается только бесконечная усталость — и снова бесконечное ожидание.
НАСТАЛА НОЧЬ. Пыль улеглась, уступая место полумраку и мраку, нависшему над беспорядочно лежащими людьми. Мы сходимся,садимся, встаем, ходим, опираясь или цепляясь друг за друга. Среди прикрытий, заваленных грудами трупов, мы собираемся кучками. Некоторые положили свои винтовки на землю и бродят у краев рва с устало болтающимися руками. Вблизи заметно, что эти люди почернели, как бы обгорели. У них глаза красны, а лицо покрыто грязью, точно шрамами. Мы почти не разговариваем, но начинаем искать.
Я брожу среди этой сутолоки. В одном месте, где насыпь окопа, разорванная бомбардировкой, образует легкий скат, кто-то сидит. Кругом еще бледнее туманный свет. Спокойная поза этого человека, который задумчиво смотрит прямо вперед, поражает меня своей скульптурностью. Наклонившись, я узнаю его. Это — капрал Бертран.
Он поворачивается лицом ко мне, и я чувствую, что он улыбается мне в темноте своей задумчивой улыбкой.
Обыкновенно Бертран говорил очень мало, а о себе — никогда. Однако, теперь он сказал мне:
— Мне пришлось иметь дело с тремя зараз. Я колол штыком, как безумный. О, да, мы все стали, как звери, когда добрались сюда.
В его голосе чувствовалась сдержанная дрожь.
— Так надо было, — продолжал он. — Так надо было, ради будущего...
Он скрестил руки и покачал головой.
— Будущее! — воскликнул он вдруг тоном пророка. — Какими глазами станут смотреть на нас те, которые будут жить после нас и душа которых будет, наконец, приведена в равновесие прогрессом, неотвратимым, как рок. Какими глазами они посмотрят на эти убийства и на наши подвиги, о которых даже мы сами, совершающие их, не знаем, следует ли сравнивать их с делами героев Плутарха и Корнейля, или же с подвигами апашей... И, однако, смотри. Есть же одно лицо, один образ, поднявшийся над войной, который вечно будет сверкать красотой и мужеством.
Опершись на палку, склонившись к нему, я слушал, впивая в себя эти слова раздавшиеся в безмолвии ночи из этих почти всегда безмолвных уст. Ясным голосом он выкрикнул:
— Либкнехт!
И поднялся, не разжимая скрещенных рук. Его прекрасное лицо, хранившее серьезность выражения статуи, склонилось на грудь. Но вскоре он снова поднял голову и повторил:
— Будущее. Будущее. Дело будущего — загладить это настоящее, стереть его из памяти людей, как нечто отвратительное и позорное. И, однако, это настоящее необходимо, необходимо. Позор военной славе, позор армиям, позор ремеслу солдата, превращающему людей поочередно то в безмозглые жертвы, то в подлых палачей. Да, позор. Это правда, но это слишком правда; эта правда для вечности, но еще не для нас. Вдумайся в то, о чем мы сейчас говорим. Это будет правдой, когда станет правдой евангелие. Это будет правдой, когда ее начертают среди других истин, постичь которые мы сумеем лишь позже, когда очистится дух наш. Мы еще далеки от этого. Теперь, в данный момент, эта правда почти заблуждение; это священное слово только богохульство.