"Смена", №13, сентябрь 1924 год, стр. 6-7
ОСЕНЬЮ 1916 года в 46-й запасный полк пригнали партию новобранцев — молдаван.
Чернобородые молдаване столпились в казарменном дворе оробелым овечьим стадом.
Их принимал по счету бравый солдат Дриженко, сверхсрочная шкура, бессменный тыловик, драчун, матершинник и соглядатай.
— Фамелия?! — орал он, глядя в список.
— Леу...
— Солдат из тебя, — бормотал презрительно Дриженко древнюю казарменную поговорку, — солдат из тебя, Леу, як из дерьма пуля.
В первый день он не нашел ничего лучшего, как прочесть молдаванам лекцию о ручной бомбе — "лимонке", тогда входившей в употребление.
Лекция была неописуемо сквернословна. Не удовлетворяясь существующим ругательским лексиконом, Дриженко изобретал чудовищные, сверх'естественные оскорбления.
Молдаване благодушно хлопали глазами. Им было все равно — они ведь не звука не понимали.
Темная слава Дриженки вышла из пределов полка и разлилась по всему гарнизону. Ненависть к нему усугублялась тем, что он был "кадровым".
Как обойти молчанием эту пропасть взаимной вражды и презрения, которая разделяла "маршевиков" и "кадровых"?
Маршевики шли на фронт. Кадровые сидели в тылу.
Маршевики были пропитаны мятежной психологией. Жизнь на передовых позициях, в огне и смертельных опасностях научила их не бояться ни бога, ни царя. Неспособность высшего начальства, бесхозяйственность, измены и разврат — дало направление их бунтарским чувствам. Постоянное пребывание вместе, действия массами воспитали в них коллективный дух. Кроме того, в их руках было оружие и военное искусство. К концу третьего года война и сила вещей сделала маршевиков революционерами.
Кадровые были своего рода жандармами в тыловых частях. Предательство, доносы, рукоприкладство и матершина — вот обстановка, в которую попали молдаване.
ПОСЛЕ ОДНОЙ особенно жестокой затрещины новобранец Леу перестал слышать. Он оглох совершенно. До него не достигали не только оглушительные слова команды, но и бой барабана, сигналы горниста и даже канонада учебной стрельбы, на которую уже начали ходить молдаване.
— Притворяется, — решил Дриженко, — яж тебя выведу на чистую воду...
И Дриженко начал "испытавать" Леу.
Он будил его среди ночи и выпаливал:
— Рядовой Леу! Приказом по полку освобождается от военной службы бессрочно.
Он подкрадывался сзади и неожиданно орал ему в самое ухо страшным голосом.
Или внезапно входил в роту и кричал:
— Леу, мамалыжник, посылка на твое имя — 15 рублей...
Будто бы случайно — он вдруг стрелял в 2-х шагах от молдаванина.
Он следил за ним днем и ночью.
Все было напрасно. Леу не отзывался. Леу был глух, как полено.
Тогда Дриженко забеспокоился. Это не входило в его намерения. Бить — можно, калечить — нельзя. Нельзя лишать армию солдата.
И Дриженко прибегнул к последнему испытанию. Однажды, когда Леу сидел на наре, Дриженко подкрался сзади и бросил на пол серебряный рубль. Монета, звеня, покатилась.
Тут Леу встрепенулся, вскочил с нары и ринулся поднимать.
В следующую минуту он был избит с еще невиданной в роте жестокостью.
Дриженко бросил старика на пол и бил его по всему телу, а, главным образом, в эти уши, которые доставили ему столько беспокойства; он бил торжественно, как победитель, с полным сознанием своей правоты. Но он черезчур увлекся.
На следующее утро Леу свезли в околоток.
Неизвестно, притворялся ли раньше молдаванин, но теперь, во всяком случае, он был безнадежно глух. Обе барабанные перепонки лопнули.
Он получил белый билет и уехал в родную Бессарабию. Соотечественники, оставшиеся в полку, считали Леу необыкновенным счастливцем.
Дриженко это сошло. Историю замяли. Угроза отправки на фронт миновала. Дриженко остался взводным и бушевал вплоть до самой революции, когда его судьбу решил некто Бегичко.
Но это — особая история.
БЕГИЧКО был в молодости штурман каботажного плавания. От морских повадок он сохранил фуражку с длинным козырьком, подстриженные бачки, трубку-носогрейку и щеголеватую опрятность в одежде, свойственную всем морякам.
Осенью 1916 года Бегичко предстал перед очи взводного Дриженки.
Вид этого человека почему-то рассердил взводного.
— Бегичко, — сказал он задумчиво, — Бегичко — по шерсти и кличка. Сбежишь, хвост собачий, — выдерем.
Штурман показал ему фигу и степенно отошел.
Дриженко посмотрел ему вслед с разинутым ртом и, чтобы утешиться, дал в морду подвернувшемуся молдаванину.
Бегичко весь тот день ходил по казармам, внимательно осматривал закопченые потолки, кишевшие вшами соломенные маты и медлительно раскуривал трубку-носогрейку.
Ночью он бежал.
Через два дня его поймали в порту и старый моряк снова предстал пред очи взводного Дриженки.
— Здравствуйте, — сказал взводный ласково, — здравствуйте, господин Бегичко, мать вашу... Что-ж вы молчите, антилегентная рожа, хвост тебе в задницу, як телеграфный столб.
И Дриженко замахнулся тем страшным ударом, который вышибал челюсть и валил человека в крови наземь, — да так и остался с задранной рукой.
Бегичко быстро прошептал:
— Рапорт подам бригадному.
Дриженко опустил руку и отошел. Завтра предстоял бригадный инспекторский смотр. Уродовать человека накануне смотра — неблагоразумно. Дриженко прибегнул к другому средству.
На другой день после инспекторского смотра Дриженко читал роте приказ по полку:
"... рядовому Бегичко за самовольную отлучку 50 розог..."
За три месяца до революции высочайшим приказом в армию была введена новая мера дисциплинарного взыскания — порка солдат.
Память об этом не должна умереть в наше время.
На фронте приказ о порке применить не посмели. Фронтовики с нелюбимым начальством расправлялись коротко: темной ночью — пулю в затылок.
В тылу царизм, окруженный полицией, охранкой и жандармами, чувствовал себя всесильным, официально все зависело от усмотрения ротных командиров: фактически — от фельдфебеля и взводных, которые были действительными хозяевами роты. В запасных частях пороли жестоко и часто.
Все последующие дни Дриженко не говорил с Бегичко, даже не подходил к нему
Только в самый день экзекуции, проходя мимо моряка, который совершал свое ежедневное бритье, он бросил:
— Чистись, чистись! Будешь сегодня фигулировать на дворе с голой задницей...
Порка обставлялась, как спектакль.
Во дворе четырехугольником были выстроены все 8 рот квартировавших здесь двух батальонов. Винтовок им не дали. Посреди двора расстелили коврик.
Отдельно с заряженными винтовками стоял взвод так называемого "экстренного вызова".
Всякие возгласы недовольства и протеста умирали в груди подчиненных Дриженки при виде этой чужой части, призванной для охраны порядка.
Потом прозвучала жуткая дробь барабана, и Бегичко вывели на середину.
Дриженко бегал в кругу и хлопотал, как хозяин на именинах. Маршевики один за другими отказывались выступить исполнителями наказания. Никто не хотел сечь. Даже молдаване, запуганные и робкие, как овцы, упрямо мотали головой и не выходили из строя.
— Окулита и Ушпик, — громко воззвал Дриженко.
Из рядов неохотно вышли два кадровых отделенных. Не подымая глаз, они взяли по связке свеже нарванных прутьев и подошли к Бегичко.
— Скидывай штанцы, быстро, — запел взводный.
Бегичко отстегнул пуговицы и широкие матросские штаны скользнули по обнаженным ногам.
Потом Бегичко стал на четвереньки, упершись в коврик коленами и локтями.
— Начинай, — запел Дриженко.
— Раз... свистнул прут в руках Окулиты.
— Два... свистнул прут в руках Ушпика.
Они секли, не спеша, беря, как полагалось — для каждого удара новый прут.
Солдаты в рядах зашевелились. По строю пробежала весть: "секут милосердно, только для виду мажут"...
Но Дриженко заметил проделку отделенных.
— Нечего, нечего, — закричал он, — бей по-совести, сами захотели туда же...
В это время стены двора потряс оглушительный рев десятков грудей:
— Довольно. Позор. Отставить...
Восемь маршевых рот со страхом оглянулись: кто осмелился...
Кричали солдаты "экстренного вызова", присланные для охранения порядка. Они вскидывали вверх винтовки и кричали:
— Отставить...
Некоторые, приставив винтовки к плечу, палили в воздух.
Все восемь рот завопили вслед:
— Отставить. Позор.
Наиболее боязливые мычали, не открывая рта. Молдаване бросали в воздух странные бессмысленные вопли.
Порку пришлось отменить.
Мятежные роты, не пройдя и половины курса обучения, в ближайшие дни были спешно отправлены на фронт.
Бегичко среди них не было. Он бежал на следующий день — да так, что его уже не поймали. Он об'явился сам в первые дни революции.
ОДНАЖДЫ, когда взводный Дриженко сидел в казарме с большим красным бантом на груди, пред очи его в третий раз предстал штурман Бегичко.
— Помнишь, — сказал Бегичко, — помнишь, взводный, как ты меня полосовал?
И, вынув из зубов трубку-носогрейку, моряк приказал:
— Подыми руки, живо.
Дриженко поднялся, зачарованными глазами глядя на револьвер, блеснувший в руке моряка.
— Давно плакала по тебе моя пуля, — продолжал Бегичко, оттягивая курок.
И он поднял револьвер, целясь взводному между глаз.
Тут Дриженко почувствовал, что голос к нему вернулся, и крикнул:
— Караул! Меня стреляют!
Крик гулко прокатился по пустынной казарме. Рота отсутствовала. Был вечерний отпускной час. Из дальней комнаты прибежал заспанный солдат.
— Взводный, не трогайся, — крикнул Бегичко.
И, обратясь к солдату, спросил:
— Ты кто есть?
— Дневальный, — хрипло, со сна, ответил солдат.
— Я его сейчас убью, — сказал Бегичко.
Дневальный мотнул головой.
— Ты есть молодой солдат, — продолжал моряк, — ты его не знаешь. Слушай. Ты скажешь ротному командиру — приходил штурман Бегичко с судна "Св. Николай" и убил взводного Дриженко, как вредную контрреволюционную шкуру, который сек солдат и измывался над ними, как-будто они не люди, а последние псы. Скажешь ротному командиру, чтобы он послал письмо на позицию седьмому стрелковому полку, что приходил штурман Бегичко и убил взводного Дриженку. И 7-й стрелковый будет сильно радоваться. Подожди, сними с его груди красный бант, который ему не подобает.
Дневальный сорвал с груди обмякшего Дриженки красную ленту.
— Теперь отойди маленько.
И Бегичко вытянул руку и выстрелил пять раз подряд.
— Наказание исполнено, — сказал Бегичко и аккуратно набил трубку табаком. Потом прощально кивнул головой и ушел.
— Счастливого пути, — сказал дневальный.
И, накинув на труп шинель, дневальный отправился досыпать.