"Смена", №15, октябрь 1924 год, стр. 4-5
НА УГЛУ АНДРЕЙ снова обернулся: да, никаких сомнений, за ним слежка.
Офицер, два корейца и гороховое пальто были единственными прохожими. Пальто стояло спиной к Андрею и с живым вниманием рассматривало витрину аптекарского магазина. И, по его небрежности, по усиленному интересу, уделяемому различным клизмам, суднам и писсуарам, — Андрей узнавал врага.
Андрей почувствовал, как отяжелели летучки, разложенные во всех карманах, на груди, в сапогах, как вспотела и противно прилипла к телу рубаха, как из головы разом вылетели все мысли.
Но затмение продолжалось секунду.
— Летучки должны быть доставлены, — сказал товарищ Петрович, передавая их.
"Должны, значит должны и никаких гвоздей. Надо вывернуться" и, круто повернув, Андрей двинулся вниз навстречу незнакомцу. Тот широко раскрыл глаза, но услышал лишь вежливое "извините, пожалуйста" и, прежде, чем успел осмыслить дело, высокий, худощавый юноша прошел далеко вперед и свернул за угол, на людную Китайскую.
Пачка на груди разбухла от пота и упорно сползала вниз. Принимая ее локтем, Андрей замешался в толпу и обдумывал положение.
Положение пиковое. К восьми надо летучки сдать, но без двуногого приложения из охранного отделения. Где, кстати, эта гадина? Остановился у афиши, огляделся — гадины не видно. Неужели отстала?
Здесь Андрей протер глаза свободной рукой и убедительно наступил на ногу проходившей девушке.
Громко — "ах, извиняюсь"!
Тихо — "за мной!"
Нинка работает в Осведотделе, ходит гулять с офицерьем и по штату обязана хорошо одеваться: чулки шелковые, ажурные, выше колен, под глазом, на розовой щеке, мушка. Нинка — аристократия: на расклейку не ходит, черной работы не ведет, избегая провалить связь. Комсомольцы, стесненные дисциплиной, вынуждены только издали на Нинку поглядывать.
Андрей длинный, худой, впереди вышагивает журавлем, за ним Нинка рассыпает по тротуару дробь французскими каблуками.
Дошли до садика. Андрей галантно усадил Нинку на скамейку и стал рассказывать свои злоключения:
— Нагрузили меня до отказу. Когда я вышел от Веры, я был похож на ходячий киоск: бумага на груди, на животе, в сапогах.
— Спешил, и угораздила меня нелегкая сесть в трамвай. Больше я этого никогда не сделаю!
— Только я сел, подсаживается ко мне некто с утиным носом, в гороховом пальто и развертывает газету. А в газете у него дыра и он больше не в газету, а на меня через дыру смотрит. Что делать? Однако, решил проверить.
— Едем дальше. Я уже свою остановку проехал, проехал следующую, проехал третью: — увидим, думаю, кто кого пересидит. Утконос сидит невозмутимо и делает вид, что он дьявольски заинтересован передовицей.
— Ну, я слез. Иду. Утконос за мной. Я направо — он направо. Я налево — он налево. Ах ты, думаю, шкура, — я же тебя помотаю. Со скучающим видом я отправился ходить по всему Владивостоку, влача за собой гороховое пальто, пока совсем не выбился из сил. Зато и гада измотал вдребезги: от него пар пошел. На Нагорной он иссяк, пристал отдохнуть к витрине. А я, тем временем, ходу — и сюда.
— Из этого ты можешь почерпнуть мораль, — надо только не теряться, не впадать в панику. От шпика всегда можно отделаться, если действуешь умеючи.
— Так, — сказала Нинка, задумчиво глядя в сторону. — А какой он из себя, у него такой длинный нос?
— Ну да. Я и говорю: — утконос.
— И тройка зеленая?
— Угу...
— И стэк в руке?
— Ну, ну. Вот этот самый. Ты что, знаешь, что ли его?
— Обезьяна ты, Андрей, близорукая. Обернись!..
У забора, облокотившись на решетку, стоял утконос, аккуратно очищая ножичком яблоко и внимательно вглядывался в собеседников.
ДВОЕ ПРОИЗВОДИЛИ на свет человека.
Если читатель ждет описания родильного дома, счастливой улыбки матери, первого крика младенца, — он ошибается. "Производимый" человек, в числе примет, имеет уже бороду, усы и 23 года от роду. Все это было достигнуто без затрат на воспитание и образование, — с помощью хлора и лимона.
Лев опускает в тарелку с хлором старый паспорт и стирает из числа живущих девицу Парамонову 45 лет (лицо белое, нос прямой, особых примет нет). Лимон окончательно уничтожает следы чернил. Чистый паспорт переходит к Дене, которая его сушит и вписывает Пречистенского Н. П., 23 лет, усы, бороду и прочее.
В другом углу над шахматной доской Дмитрий строит козни белой королеве.
В комнате душно и накурено. Из открытого окна доносился слабый запах сирени.
Люди молча делали дело. Глубоко, глубоко, под полом демократической контрреволюции, Лев покупал, крал и фабриковал паспорта, нося в груди чахотку и веру в революцию.
Деня делила девятнадцатый год своей жизни между конспиративной квартирой, таежной чащей и мокрым подвалом охранки. Другие — Петьки, Мишки, Маруси, — широко раскрывали глаза под мятым козырьком кепки перед немым взглядом двенадцати дул и молча падали, хватая воздух посиневшими губами.
Петьки, Маруси... Обыкновенные, как миллионы... В свободное время, — шли в бухту плескаться загорелыми телами в зеленоватой воде... ловить крабов... — в кино, — жадно следить за трюками Гарри Пиля и хохотать над ужимками Чарли Чаплина. Вечером, на скамейке млеть под луной и соблазнять прохожих звонкими поцелуями.
Обокновенные, как миллионы... И звали их просто, — не герои, не мученики, а:
— Комсомолец.
— Коммунист.
Рядом, — Валерий. Шляпа — черная, пушистая, широкополая. Щеки впалые, около губ скорбная складка. Глаза глубокие, ласковые, а в глазах — мировая скорбь, самоанализ и духовные запросы. Был неотразим для слабого пола, но, революционную чистоту блюдя, огорашивал робкий лепет хриплым баском:
— Вечная красота, — в идее... Крапоткин... Себастьян Фор...
А вечером, после душной комнаты, на Голубинке шел, прижимая руку к бьющемуся сердцу ("а вдруг — поймают"). Между рукой и сердцем — невиннейшая записка об уехавшем в Харбин Н. Н.
Первый паспорт был готов. Лев встал, устало потянулся и вынул часы (все, что осталось от отца: отец в бухте, кормит рыб).
— Четверть девятого. Небывалая вещь. Слышите, ребята.
— Слышим. Через пять ходов мат.
— Бросьте, вы. Тут дело поважнее. Девятый час, а Андрея все еще нет. Ты бы сходил посмотрел, Валерий.
Из зеленого жилета раздалось протестующее ворчание.
— Беру коня!
— А, в самом деле, почему Андрея нет? Опаздываний за ним не водится. А времени — двадцать девятого. Может быть, летучки не готовы? Ты, наверное, Левка, знаешь, что сегодня будут?
— Мне дядя Ваня говорил. Значит, наверное.
— Шах королю!
— Я позволю себе вас прервать, товарищи, — Лев махнул кепкой и шахматы загремели со столика. — Речь идет об Андрее. Похоже, что он засыпался...
В комнате разом стихло. Стало слышно, как тоненько жужжит запутавшаяся в паутине муха.
За стеной дребезжал рояль.
— Андрей очень аккуратный парень. Если он запаздывает на 20 минут, значит, что-то случилось, какое-нибудь несчастье.
Кто-то открыл дверь и явственно зазвучал пошленький вальс.
Из папиросного дыма в раскрытой двери очертилась фигура:
— Почему вы все здесь? И чего вы так орете? Ведь, на улице слышно. Это, по-вашему, соблюдать конспирацию...
Комната молчала.
— Что же вы молчите? — фигура шагнула вперед. — Я спрашиваю: почему вы сидите здесь и галдите, как в опере, когда вам давно надо быть на расклейке. Где Андрей?
Подошла Деня:
— Петрович, не волнуйся. Мы сами его ожидаем; вероятно, что-нибудь задержало.
— До сих пор задержало, — голос Петровича осекся. — Половина девятого. Товарищи, без паники. Мы выясним, почему нет Андрея. Расклейка сегодня отменяется. Расходитесь по двое, через пятиминутные промежутки. Половина выходит садом на другую улицу. Начальники десятков к четырем соберутся на Голубинке, получат информацию и задания. Деня и Левка — останьтесь здесь, мне надо кой-что сказать...
— Арестован Осипов по типографии, — продолжал он, когда комната опустела.
— Подробности пока неизвестны. Быть может, он выдает. Надо итти узнавать, что с Андреем. Деня, ты установи наблюдение за охранкой, а ты, Левка, останься здесь для связи. Я пойду посмотрю его по дороге. До завтра.
 |
| Живот толстяка смягчил толчек... |
АНДРЕЙ В ТРЕТИЙ РАЗ зашел в лавку железных и скобяных изделий купить, не торгуясь, третий фунт гвоздей.
Устал он ужасно. Два первых фунта, звеня в карманах, достаточно ему надоели. Третий он нес в руках, выбирая место, куда бы его выбросить.
Чего хочет этот нелепый шпик? Выследить квартиру? — Андрей скорее скупит все гвозди, чем поведет за собой утконоса.
Арестовать на улице, — не посмеет.
Очевидно, дело пропащее, — не будет же шпик ночевать с ним на улице. Все последующее он предвидел до мелочей: свисток, револьвер. В охранке, — летучки, гвозди и письмо Ильюхова в стол к вещественным доказательствам
Андрея, — каблуками и прикладами, — в подвал.
— Говори!
— Не скажу.
— А-а...
Бритвой оцарапают горло.
— Не скажу-у.
Опять, — бритвой...
— Не скажу, — чуть не крикнул Андрей, сжимая каблуки,
На плечо опустилась рука.
Вырваться и убежать!
— Андрей!
— Петрович!
Андрей к Петровичу хриплым шопотом:
— Петрович, беги. За мной хвост: видишь, вон, гороховый, кувшинное рыло.
— Не мели глупостей. Говори, в чем дело.
Пока шел рассказ, Петрович огляделся.
— Так вот. Теперь слушай мой план. Заходи в первую попавшуюся лавченку, а я пройду вперед и стану, как-будто тебя поджидаю. Несомненно, шпик устремится за мной и тоже будет ждать, пока ты присоединишься.
— Так вот. А ты не зевай: как он пройдет — выбирайся назад, на Светланку, садись в автобус и вали к сестрам. Вот деньги.
— Там отдай летучки и жди. Понял? А за меня не беспокойся: с этим висельником я справлюсь.
Андрей не заставил просить себя дважды. Расчет Петровича оказался более, чем математически верен. Шпик доверчиво проследовал за Петровичем, доставив много удовольствия наблюдавшему в окно Андрею. У угла шпик сделал стойку — перед ним Петрович, небрежно прислонившись к стене, изредка поглядывал в его сторону. Андрей не стал ждать и семимильными шагами, забыв про жару, про груз, не оглядываясь, помчался вниз. За поворотом мигнул зеленый огонь автобуса.
— Опоздаю. Опять задержка.
Когда он добежал, автобус тронулся. Сзади висел толстяк, одной рукой ухватившись за поручни, размахивая в воздухе другой. За нее и уцепился Андрей. Но неудача не покидала его в этот день. Толстяк шлепнулся как раз, когда Андрей вскочил на подножку и, падая, увлек и его.
Живот незнакомца смягчил толчек, и Андрей с удовольствием воспользовался минутным физическим отдыхом на мягких, приятных округлостях. Тут же ему пришло в голову, какой он подвергается опасности, в случае скандала.
Вскочив и дико вскрикнув, Андрей набросился на толстяка. Обрушив на него самые изысканные ругательства, он потребовал немедленного визита в милицию.
С трудом поднявшийся господин от изумления потерял дар речи. Изумился ли невиданной наглости, поверил ли в нее — неизвестно; но счел за лучшее — скандала не поднимать.
Андрей, героем в глазах собравшейся толпы, вошел в автобус. Через четверть часа, разгруженный, потел за душистым крепким чаем, в третий раз повторял миловидной хозяйке свою историю. Кончить ему не пришлось. На самом интересном месте его прервал приход Петровича.
— Вот, — сорвался с места Андрей, — его расспросите. Он меня выручил. Да как же ты так скоро отделался, старина?
— Товарищ Петрович, расскажите, — присоединилась хозяйка.
— Пустяки. Рассказывать нечего. Удивительно, как ты, Андрей, старый конспиратор, такого щенка провести не сумел.
— Так вот, когда я его перенял от тебя, то выдерживал на Китайской, пока он не почувствовал себя плохо: стал нервничать, оглядываться, словом, стал догадываться, что его провели. Так вот, я тогда оборачиваюсь и мимо него наверх. Бедняга даже растерялся от неожиданности; подумал, подумал и нерешительно побрел за мной. Завел я его в проулок потемней, подпустил ближе, — потом стал в воротах и так это выразительно опускаю руку в карман.
— Так вот. Естественно, шпик предположил очень недоброе намерение, плюс револьвер в кармане. Ведь, не зря человек в позу становится... К тому же коммунисты, они отчаянные... Вы знаете, Вера, какой-то писатель говорил, что от женщин надо всегда ждать неожиданных поступков. Охранка того же ждет от коммунистов... Так вот...
— Коротко говоря, повертелся он немного, поежился, поджал хвост и побитой собакой убрался. А я, как нетрудно заметить, отправился к вам.
— Верочка, будьте добры, нацедите мне чашечку...