"Смена", №16, октябрь 1924 год, стр. 4-5
ТОЛЬКО ЧТО КОНЧИЛИСЬ занятия политкружка... Ребята повскакали разом. Расправляя уставшие спины и свертывая в трубочки тетрадки, загомонили, задымили "Червонцем"... — Ну, ребята, айда в киношку на душераздирательную... — Не, — подшамать надо малость — с утра домой глаз не казал, — да насчет "амортизаций" подзубрить... И когда ребята уже готовы были шумной ватагой вывалиться из комнаты, хлопнула дверь — кого там еще нелегкая принесла... — Ребята. Наш "Захарыч" пришел в гости... даешь табуретку скорей... Захарыча любили, да еще бы не любить — старый коммунист-подпольник. Голова седая, а от ребят не оттащишь ни за какие коврижки. Никто и никогда не "прикреплял" его, а "Захарыч" вечно с ребятами вожжается. Песню затянут и он в компанию встрянет. Заковыка какая мудреная — до тонкости разжует и в рот положит. Нужда какая — и советом и делом поможет всячески... Ну как же — "нашего" "Захарыча" да не любить... Облипли ребята вокруг табуретки Захарыча, суют под нос тетрадки замусоленные, захлебываясь, хвастаются успехами по части политпросветления, с азартом выпаливая для "пущей важности" словечками "вумными". Добродушно подсмеивался Захарыч. — Молодцы, ребятушки. Ильич труды да учебу любит... Учитесь, ребятки, благо, — возможность теперь есть. Мы тоже когда-то в ваших годах — учиться-то тоже, ох, хотели, да... "рад бы в кабак — веревка коротка", как говорится... Совсем по иначе жили, не как нынешняя молодежь — вспоминать тошно... — и Захарыч задумчиво уставился на кончик своих рыжеватых сапог. Васька толкнул и переглянулся с Мишкой, Мишка за Серегу ухватился. — Бери, ребята, на абордаж, только смотри, дружнее... И полтора десятка ребят дружно взяли в работу Захарыча. — Расскажи что-нибудь про старое: ты много кой-чего знаешь... Ну, вспомни же что-нибудь... Захарыч, поковырявшись в затылке, крякнул, поудобней усаживаясь.
— Ну, что с вами поделаешь, слушайте уж... Случилась эта история не много, не мало годков этак около 29 тому назад, — в 1895 году... Чай, и сами знаете — времена тогда были, не то, что нынешние. Рабочим в те поры, ох, как не сладко жилось. Не жисть, а сплошная каторга. Но хуже всех вашему брату — подростку доставалось. В семьях всегда нехватка, бедность неприкрытая. Ну, стукнет мальчонке едва годков четырнадцать, — к "хозяину-батюшке". — Будь отец родной, — определи... и к ручке приложится. А почему бы и "родным отцом" не быть, коль платить двугривенный, от силы четвертак, а работу, как с взрослого получать. А от разных "старших" да мастеров и вовсе житья не было ребятам. Чуть что не так сделал, косо посмотрел — у, чертенок сопливый, "за вороты" захотел... и затрещина изрядная для пущего вразумления. Жаловаться пойдешь, еще влетишь в добавление — старших уважать да почитать надобно, а ты, парнишка, негодная — с жалобами. Благодарить должен ты за колотушки начальственные, — учат дурака неотесанного... Пшел на место... Отец с матерью — вместо жалости за ремень ухватятся, чтоб, грехом, и впрямь "за ворота" не вышвырнули — не урезали бы на 5—6 рублей в месяц — и без этого слишком тощий бюджет... И ребята долго терпели.
Но однажды, после того, как "Иван-старший" до беспамятного состояния искровенил за что-то Ваську Рыжего и когда кучка ребят пошла жаловаться управляющему Иван Петрову на "старшого" и Иван Петров всех оштрафовал по рублю — не суйся не в свое дело и не беспокой в неуказанное время, — терпенье лопнуло. Даже неизвестно, кто первый и начал "бузу" — как-то все разом, гуртом загалдели, словно — "грачата" мартовские.
— Да что же это такое — раздетые, разутые ходим, живем чуть не впроголодь... Как работать — не то, что с бабами, с мужиками на одну доску, а жалованья двугривенный, со штрафами в придачу... Надоть бы какому рукомеслу обучали, а то знай — "семеро наваливай — один тащи"... И за людей не признают — хуш бы одним матом, почем зазря, обкладывали, а то каждая пьяница красноносая, сколько ее левая нога захочет, в наших зубах ковыряется, боем смертным колошматит... Довольно, ребята... Вздымайся на бунт (слово "забастовка" тогда и не знали). — Бунтуем... бунтуем... — шопотом разнеслось по всем отделениям. С азартом увещевали колебавшихся: — смотрите-ж, черти перламутровые, чтоб, значит, апосля обеда на работу — ни-ни... Сходка на горке, возле Москва-реки... не "шлепни", гляди, кому из "старших" аль домашним — ни гу-гу... И ребята ситце-набивной фабрики, человек близ двухсот, выставив во все стороны дозорных — чтоб не "накрыли" — стали думушку думать. Задорно, друг друга перебивая и перекричать стараясь, гомонили: — Смотри, братва, крепче держись. Довольно собачью жизнь вести, чай, и нам хочется посытней пожрать, да одеться, обуться... Пойдем к самому хозяину и скажем ему, чтоб, значит, по-совести платил... А, главное, пущай все мастера со старшими руки подвяжут — не собаки-де мы, чтоб пинками кормить... И работу облегчить надобно — наравне с мужиком не угонишься... А еще, обязательно, чтоб приставляли к такой работе, где можно бы было хоть самой паршивенькой специальности выучиться...
"Предложений" — словно плотина — и не запомнишь всех, уж кое-где раздалось. — Да что смотреть-то на этих иродов — набирай камней и айда стекла высвечивать...А еще лучше — ночью пук соломы под "красилку" подоткнуть. В моменту и — ваших нет... Кто-то вылетел вперед. — Стой, ребята, о камнях с соломой — апосля, а теперь — чего мы хочем от хозяина, все знаете? — Все-е-е... — Теперь давай-ка лучше отберем с десяток ребят, которые посмышленее, да на язык побойчей... их и пошлем к хозяину, а остальные здесь подождут... — Правильно... — Кого? — Ваську, Петьку с Гришуткой... Делегация отправилась в путь... Допустили только до управляющего Иван Петрова (покойной памяти — сволочь — дальше ехать некуда). Иван Петров с места в карьер тигрой лютой напустился: — Ах, вашу так.
Бог, душу и сердце с остальными печенками. — Бунтовать, щенята вонючие... счас же, без всяких гвоздев, штрафу по рублю с рыла и марш на работу... Ну, без разговоров, брысь по местам... Но ребята не "брыснули" и растерявшемуся от "неслыханной наглости" Иван Петрову, заикаясь, выложили: — "Не встанем на работу, покеда жалованья не прибавите". Хоть к бабам приравняйте и чтоб, значит, бить беспричинно старшие не смели... а потом мы с самим хозяином говорить хочем... Взбешенный, Иван Петров подскочил с кулаками к ребятам... — А, так вы не на шутку — бунтовать... пол-фабрики остановили... До смерти засеку... в тюрьме всех сгною... Спохватившись (пол-фабрики действительно стояло из-за ребят), начал умасливать: — Ну, что вы, что вы, ребятушки... Да я завсегда готов за вас перед хозяином в лепешку расколотиться... И хозяин разве-ж не облагодетельствовал вас кругом... и квартиру бесплатно дал даже... а насчет прибавки — работайте лучше да больше и, без всяких сумнений, прибавят... ежели милость будет... Ребята уперлись на своем — хозяина. — А, стало-быть, не хотите добром, — ну мы с вами разделаемся — забудете как и бунтовать в другой раз.. Пшли вон, пока за городовым не послал... И, коли завтра не выйдете на работу — зарубите на носах плюгавых — всех до едина к чертовой матери, всех уволю, ну, марш... Делегация, опустив носы, вернулась на горку. Ребята притихли. У одиноких кольнуло, а что жрать-то будешь... У остальных — а что батька с маткой скажут. — Но все-таки, расходясь по домам, решили и крепко поклялись — держаться как можно дольше — без нас заминка и убытки здоровые. Волей-неволей обратно возьмут. И коли все за одно будем — все по пятаку накинут... Прошел день. Ребята, несмотря на отчаянную ругань, а подчас и колотушки взрослых рабочих — паршивцы анафемские, сами лодыря корчат и мы по их милости стой, а за стоянку денег не платят... У, стервецы блажные. Держатся крепко — ни одного "штрейкбрехера-изменщика". Полегоньку и в ткацкой загудели о присоединении к бунтовщикам. Администрация запорола горячку — бунт не на шутку. Что делать? Прибегнули к такому выходу — созвали родителей и заявили: нечего сказать, хорошо своих детей родных воспитали. Спасибо вам, что стряхнули их на нашу шею, за все милости наши... а теперь вот, что вы, родители, и обязаны смотреть за ними и распоряжаться. Всех ваших детей мы увольняем... Но мы знаем, что не все из них вконец испорченные... Да и вам лишний рот кормить очень и очень накладно. Ну, так вот, вас жалеючи и их, батюшка-хозяин милость большую делает. Кто с повинной головой явится завтра — всех простим... А вы вразумить их хорошенько должны, а не то... и самих за ворота... И, спустя полчаса, на воротах об'явление пришлепали: "Все, бросившие самовольно в такие-то дни работу, считаются уволенными... За расчетом — завтра в контору, к управляющему". — А вечером началось весьма крепкое "вразумление". "Вразумлениями" на разные манеры: кто голенищем, шваброй, ремнем, с одним припевом — ежели в ножки не бухнешься — со двора сгоню и отцом больше не зови... Как ни стойко держались ребята, но этого натиска не выдержали... зашатались... Все-таки — с грехом пополам — некоторые втихомолку и раскаиваться и хныкать стали, — продолжали добиваться "хотя бы пятачка". — Вот, ребята, завтра в контору все ввалимся и стой на своем, не сдавайся... Главное, держись крепче, не выдавая друг друга. Но и последняя надежда на "пятак" обрушилась. — В контору всех не допустили, таскали по одиночке. И в упор — расчет или работу.. Выбирай... Выбор в такой обстановке и под свежим воспоминанием о родительском "вразумлении" мог быть только один. Ра-абоотууу... — Смотри-ж, сволоч, в другоряд не вздумай у меня... Следующий... Но принимали не всех подряд — кое-кого с почетом встречали: — а, а, депутат, представитель пожаловал, — милости просим... расчетец принять.. И уволили до 30 человек ребят, в первую голову всех одиноких — эти ершистей всех — бояться некого. Но их то, знать, побаивались, или отомстить вздумали, — только этой же ночью, в самом середке сна крепкого по баракам, пошли шастать пожарные местные. Сдернут за ноги на пол холодный.
Захарыч тяжело вздохнул... — Да, ребятушки, это была первая забастовка на нашей фабрике. И первый блин вышел комом.
