"Смена", №16, октябрь 1924 год, стр. 16
Было это давно, тридцать один год тому назад. Мне было тогда 22 года и я жаждала цельного мировоззрения. С раннего дстства я слышала в семье разную критику существующих порядков и особенно действий царского правительства. В конце семидесятых и в самом начале восьмидесятых годов у нас бывал кое-кто из народовольцев. Помню 1-ое марта. Тогда я чего-то ждала необычайного, от волнения не спала всю ночь. Помню 3-е апреля — день казни первомартовцев. Потом потянулись тяжелые годы реакции. Умер отец, изменилась домашняя обстановка. Ниоткуда не слышала живого слова, в тогдашних книгах не находила ответа на волновавшие вопросы, и они глохли неразрешенные. Не знала, что читать, то читала книжку по истории воздухоплавания, то нидерландскую революцию Мотиса, то Беклю. Читала все, что попадается под руку, и читаемое не связывались никак между собой, не захватывало жизни.
У меня была близкая подруга из очень радикальной семьи, и мы с ней часто говорили на политические и общественные темы, вглядывались в жизнь острыми глазами, но выйти на дорогу собственными усилиями не могли, а помочь нам было некому. Иногда в семье моей подруги собирались знакомые, все радикальная публика, среди них были и старые народовольцы, много пережившие. С любопытством и благоговением смотрела я на них, прислушивалась к их речам, но в этих речах слышалась лишь усталость. Пели "Дубинушку", "Комарика", "Из страны в страну"... А когда я спросила на такой вечерке одного старого народовольца, что надо делать, он стал мне развивать теорию "малых дел".
— Не нужно гнаться за невозможным, не нужно стремиться перевернуть все в корне — это невозможно — надо не гнаться за недостижимым, а делать то, что под руками: хорошо учить и помогать людям.
Такая проповедь из уст старого народовольца, на фоне свирепой реакции, когда все было придушено, из уст человека, просидевшего не мало лет в тюрьме за борьбу с самодержавием, действовала угнетающе. Тоской веяло от его советов и от всех этих бывших людей: люди они были хорошие, но с вынутой душой. Я была подростком, но отлично видела это.
Была я еще раз в кружке литературном, на котором присутствовал Михайловский. Но речь там шла исключительно о Шекспировском Макбете, и в этот кружок я не стала ходить. Когда я кончила гимназию, мне попался 13-й том Л. Толстого, том, где Л. Толстой подвергал жестокой критике существующий строй. Особенно сильное впечатление произвела его статья "О труде и роскоши". Можеть быть, в статьях Л. Толстого я вычитывала не совсем то, что он хотел сказать.
— А что, если пойти по пути, указываемому Л. Толстым, отказаться от всякого пользования чужим трудом, вообще, начать с перевоспитания себя. Может быть, так скорее можно притти к цели, к благу народа, чем путем террора.
В то время в помещении "Посредника" происходили собеседования толстовцев с радикалами; я была там раза два и ушла разочарованная. Я не могла принять толстовства в целом, с его непротивлением злу, с его религиозным миропониманием.
Осенью 1889 года открылись в Петрограде Высшие Женские Курсы. Я поступила на них, надеясь получить там то, что мне надо было. Я знакомилась с приехавшими из провинции курсистками. У них не было даже того отрицательного ответа, который был так обширен у меня. Они, в большинстве своем, просто стремились учиться.
Взялась за учение и я. Все это, плюс работа для заработка, с'едало время, и к Рождеству я уже твердо решила бросить курсы.
В это время моя гимназическая подруга познакомилась с кружком технологов, и у них в квартире стала собираться молодежь. Меня сраэу же, с первого же дня, захватили новые интересы.
После одного общего собрания (присутствовало на нем человек 40) решили разделиться на кружки. Я вошла (это было уже в начале 1890 года) в этический кружок. Собственно говоря, об этике в кружке разговора было мало, говорили об общих вопросах мировоззрения. В связи с занятиями в кружке, пришлось мне почитать книгу Мартова (Лаврова) "Исторические письма". Не отрываясь, с громадным волнением, прочла и эту книжку, — это была первая книжка, говорившая о тех вопросах, которые не давали мне покоя, говорила прямо о вещах, которые я так хотела знать.
Курсы я бросила и вся отдалась новым впечатлениям. Впервые услышала я в кружке слово "Интернационал", узнала, что существует целый ряд наук, разбирающих вопросы общественной жизни, узнала, что существует политическая экономия, в первый раз услыхала имена Карла Маркса и Фридриха Энгельса, услыхала, что что-то известно о том, как жили первобытные люди, и что вообще существовало какое-то первобытное общество. Весной мы хоронили Щелкунова. Весной же я отправилась к С. Н. Южакову, бывавшему в семье моей подруги, и попросила его дать мне 1-й том "Капитала" Маркса и еще книг, которые мне будут полезны. Маркса тогда не видали даже в публичной библиотеке, и его очень трудно было достать. Кроме "Капитала" Южаков дал мне еше некоторые книги.
Ранней весной мы наняли избу в деревне, я забрала с собой книжки, данные Южаковым. Все лето я усердно работала с хозяевами, местными крестьянами, у которых не хватало рабочих рук. Обмывала ребят, работала на огороде, гребла сено, жала. Деревенские интересы захватили меня. Проснешься, бывало, ночью и думаешь сквозь сон: "Не ушли бы они в овес".
А в промежутках я столь же усердно читала "Капитал".
Думала ли я тогда, что доживу до момента "экспроприации экспроприаторов?" Тогда этот вопрос не интересовал меня. Меня интересовало одно: ясна цель, — ясен путь. И потом каждый раз, как взметывалось пламя рабочего движения, — в 1896 г. во время стачки петербургских текстильщиков, 9 января, в 1903—5 году, в 12 году во время ленскнх событий, в 17-м, — я каждый раз думала о смертном часе капитализма, о том, что на шаг эта цель стала ближе. Думала об этом смертном часе капитализма и на 2-м С'езде Советов, когда земля и все орудия производствя об'являлись собственностью народа.
Сколько еше шагов осталось до цели? Увижу ли последний шаг? Как знать, — но это не важно. Все равно — теперь "мечта возможной и близкой стала". Она стала осязаемой. Неизбежность, неотвратимость ее существования очевидна для всякого. Агония капитализма уже началась.
Марксизм дал мне величайшее счастье, какого только может желать человек: знание, куда надо итти, спокойную уверенность в конечном исходе дела, с которым связала свою жизнь. Путь не всегда был легок, но сомнения в том, что он правилен, никогда не было. Бывали, может быть, ошибочные шаги, иначе и быть не могло, но ошибки поправились, а движение шло широкой волной к цели...
Кроме "Капитала" я прошла и все другие книжки, данные мне Южаковым. Много дал мне Зибер — "Очерки первобытной культуры". Я кончила гимназию, педагогический класс, была некоторое время на курсах — и никогда не слышала о движущих силах истории, не слышала и о жизни первобытного общества. Передо мной открывались совершенно новые горизонты. Конечно, марксистка тогда была еще очень первобытная. Сделалась я ею лишь зимой 1890-91 г.
Осенью, когда с'ехалась учащаяся молодежь, возобновилась кружковая деятельность. Рассадником марксизма был Технологическнй институт. Там было два уже вполне сложившихся марксиста: студенты старших курсов — Бруснев и Цывинский. Они и направляли чтение студенческой молодежи Технологического института в марксисткое русло, направляли ее внимание на рабочее движение.
В университете процветал так называемый легальный марксизм, не столько интересовавшийся рабочим движением, сколько формами хозяйственного развития, которые ему представлялись какими-то самодовлеющими. Они считали, что капитализм обречен на гибель, на известных стадиях развития эта гибель неизбежна, но для этого не надо устраивать никаких революций, рабочим не надо вмешиваться в этот процесс развития.
В военно-медицинской академии процветало народничество.
Я вошла в марксистский кружок. Еще раз я прочитала "Капитал", на этот раз уже гораздо основательнее. Прочитанное перерабатывалось и обсуждалось в кружке.
Мне хотелось поскорее принять активное участие в рабочем движении. Сначала я попросила технологов дать мне кружок рабочих у наших, но связи у них с рабочими в то время были невелики, и кружка мне дать не сумели. Попыталась было получить кружок у народовольцев, но тут у меня потребовали принадлежности к партии "Народной Воли". Я не могла отказаться от марксизма. Тогда я решила завязать связи через воскресно-вечернюю школу Варгунина, за Невской заставой. Школа эта помещалась в селе Смоленском, в сельском центре рабочего района, и вместе с женской и Обуховской школой вмещала около 1.000 учеников-рабочих с разной подготовкой, начиная с безграмотных
В этой школе я проработала 5 лет, завязала очень большие связи, близко узнала рабочую жизнь, рабочих. Тогда были еще такие нравы, что приехавший инструктор закрывал повторительную группу за то, что там проходились дроби, когда по программе полагалось лишь 4 правила арифметики, что рабочего выселяли этапом на родину за употребление в разговоре с управляющим выражения "интенсивность труда" и т. д. И, тем не менее, в школе можно было работать... Можно было говорить, что угодно, не употребляя этих страшных слов: "царизм", "стачка", "революция". И мы (на следующий год в школу поступили еще несколько марксистов) старались, не поминая имени Маркса, раз'яснять ученикам марксизм. Меня удивляло, как легко было, стоя на почве марксиэма, об'яснять рабочим самые трудные вещи. Вся жизненная обстановка подводила их к восприятию марксизма. Но и не ходившие в кружки, неумевшие еще формулировать "разницы между архангельским мужиком и иваново-вознесенским рабочим", относились к нам как-то особенно заботливо и любовно.
"Вы книжек сегодня не раздавайте, — предупреждает какой-нибудь ученик, — хотя раздаваемые книжки обычно библиотечные, — тут новый пришел, кто его знает. Мы про него разузнаем".
"При этом черном ничего не говорите, — он в охранку шляется", — предупреждает пожилой рабочий, церковный староста, неодобрительно относившийся к непочтительной к старшим молодежи.
Уходит ученик в солдаты и перед от'ездом приводит своего приятеля с Путиловского завода:
— Далеко ходить, по вечерам ходить не может, а по воскресеньям пусть на "географию" ходит.
Эти пять лет, проведенные в школе, влили живую кровь в мой марксизм, навсегда спаяли меня с рабочим классом.