"Смена", №17, ноябрь 1924 год, стр. 4-6.
Печатаемый нами рассказ молодого английского писателя тов. Джонса представляет большой интерес. В нем дано художественное отображение основного политического момента, без наличия которого, никогда не могла бы произойти Октябрьская революция. Это был тесный, крепкий союз рабочих и крестьян, переодетых в солдатские шинели О необходимости этого союза для окончательной победы над буржуазией в течение многих лет твердил Владимир Ильич. Как это осуществлялось в дни Октября, — ярко показывает разсказ тов. Джонса.
ГОРОДОК делился на две части рекой. Река несудоходная, но в городской полосе глубокая, и для перехода через нее мост деревянный сооружен.
На той стороне реки, где берег был высоким, гористым и крутыми обрывами сбегал к реке, лежал собственно городок. На другой стороне — низменной и болотистой, сотнями серых деревянных домишек раскинулась рабочая слободка.
Слободка граничила с двумя заводами: сахарным и водочным, и все ее жители то или иное отношение к этим заводам имели.
Отношение это выражалось в двенадцатичасовом рабочем дне, удручающих штрафах и пьяной гульбе по воскресеньям.
Городок тоже имел отношение к водочному и сахарному, и отношение городка к ним выражалось в сытом ничегонеделании и пьяной гульбе все семь дней в неделю.
Итак, городок на одном берегу, слободка на другом. Между городком и слободкой — река. За слободкой, за ее заводами был еще городок, который назвался военным.
Там высилась громадой кирпичных стен центральная казарма, а вокруг нее серыми полосами разбегались низкие приземистые бараки.
Бараки эти стояли на самом болоте, гнили и пахли сыростью. Солдаты в них умирали, как мухи; офицеры, живя в городке, приезжали только на занятия.
И те и другие ругали инженеров, не догадавшихся устроить казармы на другом, городском, высоком и сухом берегу. Инженеры, строившие военный городок, давно уже умерли от кутежей и разврата на деньги, награбленные при постройке. Будь они живы, то рассказали бы кое-что о причинах, заставивших выбрать для городка именно это, а не другое место.
Они могли бы рассказать о губернаторе, который сам размечал постройки на плане, они могли бы сообщить, что из центрального здания и из военной церкви возможен прекрасный обстрел ворот обоих заводов...
А, впрочем, зачем бы они стали все это рассказывать? Военные тайны разглашению не подлежат.
Со дня постройки казарм прошло много лет. Об удобствах обстрела ни разу вспоминать не приходилось — даже в 1905 году дело обошлось сравнительно мирно — и городок, и слободка, и казармы равно не понимали, на какого дьявола запрятали солдат в болото и кому понадобилось заставить господ офицеров три версты на службу кисель хлебать?
Но вопрос о переводе военного городка на гористую сторону как-то не поднимался. То ли по лени, то ли по безнадежности добиться каких нибудь результатов, то ли по военной привычке молчать и не рассуждать.
В ФЕВРАЛЕ семнадцатого года заговорили об этом впервые.
На многочисленных митингах требовали солдаты: убрать их с болота и перевести на сухой гористый берег.
Вопрос провели по всем инстанциям, поставили на повестку дня в исполкоме и решили бы, наверняка, в пользу, перевода, если бы...
Дело было вот как.
Вечером накануне того дня, когда вопрос о переводе казарм должен был быть подвергнут обсуждению, в городок приехал человек из центра.
Человек этот именовал себя комиссаром временного правительства, действовал быстро, напористо, много и красиво говорил.
Когда по приеме дел он ознакомился с постановкой вопроса о казармах, то весь побагровел от злости.
— Секретарь!..
Секретарь выслушал довольно странное распоряжение. Ему приказали срочно и совершенно секретно к часу ночи созвать господ офицеров гарнизона и военного городка для обсуждения вопроса чрезвычайной важности.
К часу ночи помещение офицерского собрания было битком набито.
Комиссар временного правительства, развесив на стене огромный план города, сердито тыкал пальцем в то место, где линией ровных улиц лежала слободка и говорил.
Офицеры слушали, широко открыв глаза, и хлопали себя по лбу. Только теперь им ясно стало, почему казармы разметали свои серые ряды на топи болота, как раз за слободкой.
Комиссар был человеком военным и в его речи вехами мыслей маячили слова: тыл, фланг, район обстрела, защита подступов.
И еще Комиссар был человеком политики. И от него впервые услышали офицеры о том, что заставило их с испугом всматриваться в лица соседей, и расходясь по домам, нащупывать в карманах рукоятки "наганов".
На следующий день утром, идя на занятия в казармы и проходя по серым от пыли улицам слободки, по новому разглядывали они окошки покосившихся домиков, по иному путались глазами в морщинах лиц встречных рабочих.
Всегда обычная и совсем не страшная слободка стала сегодня таинственным гнездом грядущих восстаний. Чуть-чуть сгорбленные ее обитатели казались масками, под которыми скрывались те, о ком офицеры говорили друг другу шопотом и кого называли — "большевики".
ЗАСЕДАНИЕ исполнительного комитета было исключительно бурным.
Представители солдат неожиданно столкнулись с изменой офицеров, которые отказались поддержать проект переселения.
Оставшись в меньшинстве, солдаты рассчитывали на поддержку рабочих, но тут приезжий комиссар ловким ходом смешал карты.
— Почему вы настаиваете на переводе вас в город?
— Да там же страшное болото. Люди мрут, как мухи.
— Так. Ну, а рабочие слободки? Они живут в лучших условиях?
— Куда там, — представители рабочих только руками махнули.
— Так почему же солдаты требуют привилегии? Почему они не могут, а рабочие могут? Почему?
— В чем же дело? — делегаты солдат ухватились за соломинку. — В чем же дело? И рабочих тоже в город. И рабочих тоже прочь из болота.
— Не все сразу — комиссар спокойно улыбнулся — не все сразу. Рабочих сперва. Об этом мы думаем. Это мы должны решить. И когда будут переселены рабочие, тогда...
Представитель солдат встал.
— Итак, вы обещаете. Перевод нас стоит в зависимости от перевода рабочих.
— Да!
— Мы так и передадим в казармах. Солдаты только тогда выберутся из болота...
— Когда это сделают рабочие, — усмехнулся комиссар.
А представитель рабочих, как-то загадочно улыбаясь, сказал, обращаясь к солдатам:
— Рабочие позаботятся сделать это как можно раньше. Постарайтесь не отстать, товарищи.
ХОЛОДНЫЕ октябрьские дни легли над городком.
Там, на высоком берегу, осыпались листья деревьев, устилая желтым ковром полосу бульвара.
Ветер налетал резкими порывами, подхватывал края этого ковра, вздымал их шуршащими тучами и бросал с обрыва в реку.
Над рекой по вечерам вставал туман.
Туман не достигал до верху обрывов, и городок висел над молочно-белым морем, застилавшим слободку.
Слободка и казармы тонули в болотных испарениях. Зябко жались друг к другу сырые домишки, дрожали нездоровой дрожью часовые у складов.
В такие вечера господа офицеры, пугливо озираясь по сторонам, возвращались с занятий. За каждым углом им чудился человек, вооруженный револьвером и бомбой, в каждом мальчишке, неожиданно появлявшемся в лохмотьях тумана, видели они врага.
Спешили офицерские ноги, путаясь в полах шинели. Звенели, задевая о каблуки сапог, шашки. Дрожали на рукоятках револьверов барские, наманикюренные пальцы.
Резким, холодящим страхом сжималось сердце, когда в гуще тумана у мутного фонарного пятна, дрожа в болотистом воздухе, поднималась песня:
Ой, яблочко,
Куда котишься?
В городе, где туман никогда не гостил и где фонари не пятнами, а полными кругами огней горели на улицах, росло волнение. Неустанно собирались, говорили, спорили и выносили резолюции.
Ходили по улицам с флагами и песнями, собирали митинги на площади у обрыва.
На митингах бесконечно нудно повторяли ораторы одну и ту же фразу и казалось, что городок, встав на цыпочки и вытянув шею, до хрипоты кричит в туманы слободки.
— Все для победы!
— Война до победы!
— До победы!
— Ы-ы-ы-ы-ы-ы!!!
И БЫЛО РАЗ ТАК, что крикнул городок в последний раз и словно подавился своим криком.
Было это по поводу того же переселения.
В сотый, кажется, раз упорные солдаты поставили вопрос о казармах. В сотый раз встал их представитель и взял слово. В сотый раз сказал:
— Полк поручил меня спросить, когда приступят к переселению жителей слободки?
И в сотый раз человек, на пиджаке которого злой бабочкой трепетал шелковый бант, ответил:
— После победы, товарищ. Сейчас — все для победы. Остальное — потом. Вы видите, что товарищи рабочие ждут. Ждите и вы.
И, до сих пор молчавший, взял слово человек из слоболки.
Взял и, словно узел разрубая, взмахнул словами:
— Рабочие больше ждать не станут. Вопрос должен быть решен завтра же...
Вот тут-то и захлебнулся городок.
Кто-то ласково крутил пуговицу чужого френча, убеждая дорогого товарища; кто-то, неимоверно актерствуя, говорил о благе свободной родины, кто-то именем революции заклинал ждать и ждать.
ПЛАН БЫЛ выработан на диво. На бульваре у обрыва расположилась целая сотня офицеров с пулеметами и бомбами.
Проделали все с вечера под покровом тумана и к ночи уже готовы были встретить огнем население слободки.
Другая сотня осталась в полку, убеждая, грозя, пытаясь использовать все преимущества воинской части в тылу рабочего района.
Крайне неопределенно было настроение солдат.
И определилось оно только к вечеру, когда дневные митинги кончались при свете факелов.
— Уведите нас из болота!
Гудели провода телефонов, в обход неслись вестовые и к двум ночи, сделав пятнадцать верст крюка, в казармы прибыл сам комиссар.
— Именем временного правительства, — читал он повышая голос. — Именем временного правительства...
И дальше о том, что перевод состоится, что солдаты могут выступить сегодня же, но...
Ему никто не поверил. Могла ли рабочая слободка протестовать против перевода казарм. Могла ли она отказаться пропустить солдат?
— Неправда!
— Попробуйте!
Они попробовали.
В тумане выстроились, в тумане держали равнение, в тумане шли.
А когда сквозь белую мглу мелькнули огоньки слободских домишек, дорогу идущих перерезал короткий залп и рокот пулемета, выкликая свое:
— Стой-стой-стой-стой-стой-стой!..
ГОРОДОК спал тревожно. За тежелыми ставнями горели у икон лампады, и широкие кресты ложились на жирные плечи.
На бульваре, едва дыша, сотня офицеров лежала у пулеметов, сжимая в руках бомбы.
Было так просто:
Солдат натравить на рабочих. Десяток "своих" сделает это дело. Солдаты возьмут слободку с боем. Рабочие бросятся к мосту и через мост в город. А тогда...
Страшно падать в реку в туманную ночь!
Бульвар ждал насупившись дулами винтовок и пулеметов, а когда на том берегу послышался залп, — бульвар вздрогнул.
Дула пулеметов заколебались, взяв прицел по невидимой цели. Дула винтовок легли на дерево скамеек. Бомбы оплодотворились смертельными семенами капсюль.
Город был готов.
ПЯТЬ ИЛИ ШЕСТЬ человек, шедших в передних рядах, упали и словно растаяли в тумане.
— Вот видите, как рабочие встречают вас. Вы...
Кто-то схватился за винтовку, кто-то бросился вперед, держа штык наперевес.
Казалось, что еще секунда — и казармы в кровавой схватке столкнутся со слободкой.
— Толпа всегда зверь — говорил на совещании по этому поводу комиссар. — Толпа всегда зверь.
Сегодня он имел счастье видеть, как этот зверь приготовился к прыжку, к тому прыжку, на который толкал его план комиссара.
Сейчас!
И вдруг.
— Товарищи!
Чей-то голос гремел сквозь шум.
— Товарищи! Мы не толпа! Мы не звери! Нельзя так. Это не рабочие. Это не могут быть рабочие Спокойно, товарищи!
— Спокойно!
Слово приказом передалось из уст в уста, из ряда в ряд. Как одно огромное целое, полк остановился, напрягаясь тысячами человеческих нервов.
Толпа, дикая, готовая броситься бить и колоть, бесследно растворилась в тумане, и на ее месте стояло что то новое, сильное волей, крепкое как железо и разумное, как человек.
ТЕЛЕФОН НА БУЛЬВАРЕ звенел тревожным звонком.
— Да. Бульвар слушает. Да.
— Не удалось.
— Провокация раскрыта.
— Двигаются сюда.
— Да. Хорошо. Да.
Трубка повисла на зеленом шнуре ударившись о стенку телефонной будки.
Тени забегали у пулеметов, затворы винтовок тревожно заговорили об опасности, и окутанный желтой пеленой листьев замер бульвар.
Туман разорвался с первыми лучами солнца.
Вынырнул, лежа деревянной грудью на сером грунте берегов, мост.
А по мосту длинною лентой шла колонна.
И видели люди с бульвара, что эта колонна была, как тело червя, разрезана на много, много полос.
И каждая первая полоса была серой солдатской, и каждая вторая пестрой от черных пиджаков, ярких рубах и красных платков женщин.
Нервно вздрагивал мост, спокойно двигалась колонна, и, в немом страхе бессильный спустить курок винтовки, застыл бульвар над ранами обрыва.