"Смена", №17, ноябрь 1924 год, стр. 10-11.
СЕМЬ ЛЕТ... Всегда и снова в эти дни "воспоминанья теснятся толпой". Вновь оживают в памяти громовые Октябрьские дни, вновь переживаешь, проглядываешь тот, хотя бы маленький, угол событий, в котором и ты был. Эти отрывки — о них, великих, единственных, в истории человечества, днях...
Я ТОГДА БЫЛ ЮНКЕРОМ 1-й Петергофской школы прапорщиков. Но я не обучался в ней, как юнкер, я работал в партии большевиков, представителем ее в Петергофском Исполкоме.
Прибыли казаки. Моментально заработала партийная машина. Уже через несколько дней садик около дома, где помещался комитет большевиков, был полон казаками. Первым делом надо было об'яснить,что "большевики" — это не люди с рогами. В этом они убедились скоро.
Мы разбивали пришедших на кучки, часами толковали с ними, давали литературу.
Пачками начали приходить к нам казаки.
Вдруг — чисто, ни одного.
Оказалось, что, по приказу штаба, казаков перевели из Петергофа.
Испугались большевиков...
ВСЕ ЭТО ВРЕМЯ я носился между Петергофом и Питером. В Питерском Совете шла отчаянная борьба.
Экстренное заседание Питерского Совета. Снова вопрос о правительстве. С невероятными трудностями пробрался в зал Смольного. Не пустили бы, но помог где-то затерявшийся в кармане мой билет корреспондента от Нижегородской большевистской газеты "Интернационал".
В зале полно, хотя солдатская секция Петросовета почти целиком еще в окопах.
На трибуне Володарский.
— Пора сказать: долой коалицию! Немедля, передать землю крестьянам! Немедля, начать мирные переговоры...
Пробираюсь к трибуне на места печати, сквозь рев зала.
Меньшевики сменяют большевиков на трибуне; меньшевиков сменяют большевики. Большинство зала — за нас.
Вдруг, где-то позади, волнение. Все приближается. Вот мимо меня продралась стальная фигура с огромной шапкой волос — и я замер.
Троцкий, — только что из тюрьмы. С 5-го июля он в ней сидел, по милости Керенского.
Заявление — мимоходом. Снова основной вопрос о правительстве. Наконец, — поименное голосование. Бегаю, как ошалелый, от стола к столу.
И когда за столом с резолюцией меньшевиков не было никого, за столом большевиков был еще целый хвост.
Победили!
ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ меньшевики собрали еще заседание Петросовета. И — захотели отыграться.
Страшный бой загорелся снова. Сначала словесно, а поздно ночью приступили опять к поименному голосованию.
Я уже не бегал от стола к столу, а врезался в кучки спорящих, кричал, что-то агитировал, убеждал.
Вот идет подсчет голосов. По улыбающемуся лицу Карахана, сидевшего за столом президиума, при подсчете вижу, что дело хорошо.
Церетелли, бледный как смерть, вытирает пот.
Чхеидзе упавшим голосом говорит:
— Большинством голосов принята резолюция товарища Каменева. Итак, президиума больше не существует.
Гуськом сошли — и навсегда — со сцены Петросовета и революции меньшевики вкупе с эсерами. Собрание повел председатель рабочей секции Федоров.
Питерский совет начал — Россия продолжала. В советах победили большевики.
Шла открытая подготовка к восстанию. Меньшевикам и эсерам уже не давали говорить нигде. Я раз'езжал по городам, агитировал и тащил всяческое оружие.
Власть валялась на улице. Надо было ее взять, но взять крепко.
Мы знали, что восстание назначено к открытию 2-го Всеросс. С'езда Советов. Мы готовились.
В ЭТИ ПОСЛЕДНИЕ ДНИ перед боем я почти не бывал в школе.
Да и все наши 27 большевиков были в расходе. Там оставались двое-трое назначенных для "информации".
Но однажды я остался на день. Случайно осталось еще несколько человек.
Что же делали юнкера-студенты в эти дни? Интеллигенция, так сказать.
Они... говорили.
Ежедневно, с утра до вечера сходка. Невероятно любопытно было, как они рассуждали. Вот где выявилась до конца их мелкобуржуазная сущность.
Вот их разговор:
— Выступят болшевики или нет? Если выступят, то с ними пойдут рабочие? Стрелять в них, или нет?
— Нет, нет! Они не будут стрелять. Ведь это — народ.
— Но, однако. Ведь народ-то будет итти против правительства. Пропадет буржуазное правительство, пропадет Россия.
— Значит — надо стрелять...
— Но ведь стрелять — в народ!..
— Но не стрелять — это подвести правительство!..
— Итак весь день: как белки в колесе. Демократишки!
Встает тов. Рубинштейн и говорит:
— Восстание не только будет — оно должно быть.
Нет возможности вообразить рев собрания. В оратора полетели чернильницы.
— Исключить его из офицерского сословия. Сорвать погоны.
Тов. Рубинштейн погладил места, где уже погон давно не было. По очереди встали большевики и заявили, что присоединяются к его словам. То же сделали и левые эсеры, перед ревом черносотенной части юнкеров. Меньшевики испугались, ушли скопом и тем сорвали собрание.
На завтра они — снова в разговор.
Нас уже не было.
Мы готовились к бою.
23-е октября. В Комитет партии приказ:
Учредить наблюдение за всеми телефонами, телеграммами, жел.-дор. станциями и школами прапорщиков.
Вздрогнуло сердце, моментально посты раздали оружие; "напряженность".
СПЛЮ ОДЕТЫЙ. В плечо толкают:
— Буди всех. Одного здесь, прочие — в Исполком!..
Всех большевиков поднял. Пристегивая уже на улице револьверы, бежим.
В Исполкоме народ. Только наши. Я — на заседание Исполкома, один. Вбежал, кто-то читает только что полученную телеграмму:
"Занять все телефоны, телеграф, ж.-д. станции, обезоружить школы прапорщиков... "Аврора" бомбардирует Зимний... Временное арестовано... Заседать беспрерывно".
Такой крик восторга, какого я никогда, наверно, не услышу, вырывается у всех.
И — за дело.
Вниз. Распределяем роли. Все разошлись с поручениями. Я еду с кем-то арестовать эсера. Арестовали. Привезли.
По приезде ждало меня назначение Комиссаром станции "Петергоф". Еду на мотоцикле. Железнодорожники — наши, не пускают никого в Питер; жадно ловлю все время по телеграфу передаваемые сведения. Пропускаю в Питер отряд кронштадцев. Молодец к молодцу. Через плечо пулеметные ленты. Вооружены — лучше не надо.
Сообщают: юнкерские школы разоружены без крови, даже без шума.
Целый день на станции. Сначала рад работе, потом нервничаю, вижу, что работы-то пустяк, наконец, рву волосы: где-то бои, а я — "на станции".
Вызываю мотоциклет. Еду в Исполком. Врываюсь:
— Товарищи, хоть расстреляйте меня — назад не поеду. На фронт!
Согласны. Поеду в штаб войск, действующих против Керенского, Ночь. Автомобиль... Заезжаем в Гатчину, наконец, — Красное Село. Станция. Полно матросов.
— Явился в.... и т.д.
— Поручик Хаустов. Прапорщик Сахаров. Еще какой-то офицер с польской фамилией.
Стою. Сел... Я-то думал, приеду в дело. А тут меня не видит никто. Ночь прошла. Вышел... Забрался в чей-то автомобиль. Едем осматривать позиции. Где-то идет враг. На позициях, как на позициях. Роют окопы. Ходил с матросами разбирать какой-то путь. Долго работал.
Снова штаб. Стою. Сижу. Дело к ночи.
Вдруг, буквально врывается человек. Слова быстры; лицо горит.
Чудновский!
Он об'езжает фронт. Сейчас едет на разведку. Исчез. Через час приехал.
Сообщение: "Казаки заняли Царское Село".
Чудновский: — айда!..
Быстрый взгляд:
— Кто со мной?
Криком вырвалось:
— Я!..
Глаза щупают. Почему-то вопросы.
А-а, погоны на шинели.
— Большевик?
— Да!
— Давно?
— Год.
— Готов насмерть?
— Двадцать раз готов...
— Едем!
ФЫРКАЕТ сто сильная машина.
— Стой, мотоциклет давай. За нами затакало.
Под'ехали к Царскосельскому шоссе. Остановились.
— Мотоцикл. Если ты будешь впереди и увидишь казаков — дуди, может и повернем; если сзади — и нас захватят, поезжай назад, сообщи.
Завозился мотоциклист.
— Что такое?
— Шина спустила...
Слез помощник шофера. В темноте — резкий звук удара.
— Сдрефил, мерзавец! Стерва!..
Сел. "Черт с ним". Поехали. Но — за нами татакает.
— Кулаком вразумил!
Едем. Пусто. Вот Царское. Пусто. Под'езжаем к Совету. Пусто. Заперто, темно. Рука на курке.
— Едем в полк.
Вполголоса говорим.
Вдруг из-за поворота четыре казака. Мимо. Подумали, верно, что свои.
Моментально заворотили. Вдали стук копыт.
Черт! Попали в тупик. Вывертываемся, несемся. Бабахнул выстрел. Вынеслись за околицу.
— Едем кругом в полк.
Окружаем Царское. Несемся, как черти... Трр...
Дорога завалена. Нас окружает отряд казаков.
Голос. Должно быть, начальника.
— Кто такие?
Пожимаю Чудновскому руку. Взводим курки кольтов.
Приближается кто-то из казаков. Чирк спички. Фонарь.
— Вы в фонарь — дальше. Впрочем...
Фонарь поднят и...
— Миронов!
Крепкий голос в ответ:
— Это свои. Отойдите, ребята.
А сам к нам. Чудновский молчит. Поражен.
Миронов рассказывает:
— Керенский ежедневно закатывает с Красновым речи. Говорит, что Питер подожжон. Госбанк разграблен; все вожди меньшевиков и эсеров вырезаны. Казаки — по разному. Мы, уссурийцы, отказываемся стрелять. А донцы и текинцы говорят, что идут не за Керенского, а за батю Корнилова и Каледина. Мы, как придем в Питер, эту сволочь, Керенского, уберем...
Мы раз'яснили ему, в чем дело. Посоветовали отправить делегацию в Смольный.
— Ну, поезжайте.
Поцелуй. Уехали. На дороге мотоциклист. Действительно, сломал машину.
Возится. Мимо.
МЫ В ШТАБЕ. Доложили. Только кончили — нервный голос:
— Нашу часть в... (не помню) обходят. Немедленно сообщить.
Снова тьма... В автомобиль. Ринулись куда-то. Четверть часа. Полчаса. Бесшумная машина несется по великолепному шоссе. Ветер спереди.
Как-будто топот. Тише ход. Да! Казаки.
Проехать — казаки.
Не проехать — часть погибла.
Проехать!..
В руках по револьверу. Сто сил. Свист ветра, стук сердец.
— Бах! бах!
— Фертом проехали...
— Это — шофер.
Сообщили в часть. Я начинаю цепенеть. Все дни не спал и не крохи не ел. Мог — и не ел.
Обратно едем с пулеметом. Но никого не встретили.
Снова штаб. Доложили и — пустота. Упал... Кто-то положил на кровать. Проспал часов 16. Проснулся. — Чудновский уже уехал.
Из Петергофа вызов. Требуют меня. Усаживаюсь на автомобиль.
Петергоф. Спокойно. Все улажено. И сразу — кипучая работа.
Странные кипучие дни. Клокочущие силы. Нервы-струны.
И над нами, надо мной, маленьким мощные слова рабочего:
— Власть взяли.