"Смена", №18, декабрь 1924 год, стр. 2-4.
ФЕДЬКА сказал мне:
— Наши комсомолки такие чудные. Если хочешь дело заварить — всегда нужно ладиться иначе, чем с простой девушкой.
— Да, к ним надо подходить с особым аршином...
— Э, этот аршин я теперь изучил...
— Увидим!
— Увидим, — засмеялся Федька, — я знаю, на что ты намекаешь...
Толковали мы так верстах в 3-х от лесопильного завода, на реке, впадающей в море, осколок которого синел через устье Онеги. Широкими взмахами весел я гнал нашу лодку. Вода, заплывшая солнечными пятнами, была гладка, как стекло. По сторонам, охваченные знойной дымкою полдня, стояли желтые стены берегов. Лес лежал на них, как пила с острыми зубьями, обращенными в жаркое небо.
— Почему ты думаешь, что изучил этот аршин?
— Я? На опыте!
Федька живописно раскинулся на корме. Правило небрежно дрожало в левой руке. Правой он держал папироску и подносил ее к лицу ослепительной белизны, но с расплывчатыми пухлыми линиями.
— Бывал, братишка, опыт, бывал...
— Расскажи, — попросил я.
Он поглядел вперед: до местечка нашей охоты было еще далеко.
— Рассказывать-то нечего, — сказал Федька, смущенно улыбаясь, — в дураках остался. Было это в 20 году, ну что мне стукнуло, — лет семнадцать. Ты, студент, скажи, какая любовь в это время? Я, помню, вычитал, что до 25 лет с бабой хороводиться нельзя, ну, думаю, комсомолец должен жить по природе и решил не отступать от такой программы.
А посмотришь — шпингалет, малая антанта, а уже тоже басит: пойтить что ли к своей бабешке? Почему это?
Задумался я и составил в башке такие тезисы: комсомольцы начинают крутить моложе беспартийных, вместо того, чтобы воздержаться. Исходя из этого, можно сказать, что происходит это лишь потому, что они по своим умственным способностям развиваются ранее и в 15 лет знают не меньше взрослого, и, чувствуя себя таковыми взрослыми, позволяют себе вышеуказанный половой уклон. А в действительности это обман природы...
— Скоро ты свое вступительное слово кончишь?
— Перехожу к фактам...
— В тот момент являлся я заместителем секретаря Укоммола и, можно сказать, знал своего начальника, секретаря Пашку Чухарева, как программу и устав РКСМ, а таковую я знал наизусть. У меня к этому редкая память была. Бывало. готовясь к докладу, читаешь книгу, второпях, половину не понимаешь — да выступая, по памяти всю и перескажешь. И вот, Пашка Чухарев, прежде всего, был парень слегка горбатый, и так как я этим явлением заинтересовался, то он раз'яснил, что его в малолетстве нянька сронила и тем нанесла Пашке ущерб. Лицо же было аккуратное, худое, нос острый, глазищи большие, печальные, потому что он стыдился недостатка своего тела, не имея возможности его изжить. Парень — деловик, что и сомневаться, все на книге и циркуляре, даже не имел уделить времени, чтобы одеться, и ходил, как бродяга, а не как секретарь Укоммола.
Прибегаю раз на занятия и вижу: у Пашкиного стола мнется Катька Подомарева, член молодой, но быстро усвоивший комсомольский дух.
Пашка доводит до моего сведения:
— Вот перед тобой новый секретарь ячейки л/з. № 32.
— К вашей ячейке, — спрашиваю я, — кто прикреплен?
— Никто. К нам из города ходить далеко, версты 4.
Обращаюсь к Пашке:
— Я прикреплюсь к вам.
— Согласен.
У Катьки глаза вспыхнули энтузиазмом:
— Пожалуйста, — говорит, — ты мне поможешь (мы и тогда комсомольцам "ты" говорили), — приходи в четверг на собрание...
— Почему же ты раньше к этой ячейке не прикрепился?
— Потому что совместно с ячейкой я хотел прикрепиться к Подомаревой.
Девка была вкусная, невысокая, толстенькая, грудь вперед, как у бравого красноармейца, лицо круглое, пухлое, глаза щелочками и такое через эти щелочки плутовство льется, что прямо беда. Законы природы ликвидировались в моем уме. И стал я мечтать про любовь.
В день собрания надел я свои доспехи, а лучшие доспехи в 20-м году, а особенно у комсомольского активиста, были такие, что их теперь не наденет ни один трубочист. И потопал я на завод, уповая на будущее, которое, как и подтвердилось, оно работало на мою мельницу, но увы, — судьба играет человеком.
После собрания, которое меня удовлетворило, т. к. братва смотрела на меня, будто перед ними сам Троцкий, я говорю:
— Тов. Подомарева, можно тебя проводить?
— Пойдемте.
— Надеюсь, ты не истолкуешь моего поступка в плохом смысле?
— Что ты...
— Я спокоен, а то ты могла меня назвать мещанином...
— Ну, я знаю, что ты на такую глупость не способен!
Такие были наши первые разговоры, которые я запротоколил благодаря своей памяти.
Она остановилась.
— Попрощаемся здесь.
— Почему?
— Нужно!
— Может быть, тебе просто до ветру, то я подожду. (Как человек без предрассудков, я всегда говорил в лицо такие вещи).
Засмеялась:
— Не-ет. До-свиданья.
Я заинтересовался. Иду незаметно и вижу, прячась за соседний дом, что входит моя Катя на крылечко довольно ветхой лачужки и стучится в дверь. На заводе уже все спят, стук далеко слышен: и выходит на крылечко старичек, имеющий сходство с Николаем чудотворцем, и без лишних слов волокет ее в дом за волосья, а она:
— Папа, папа... тебе не стыдно? (Не громко, а в голосе слезы).
Был у меня в кармане шпалер и думал я с этим шпалером ринуться к месту драмы, по одумался и пошел домой очень взволнованный...
— Что же такое с ней случилось?
— Я потом узнал через подругу ее, Маню, с которой и поспешил подружиться, зная, что подруги в амурных вопросах играют большую роль, как агитаторы и пропагандисты. И я не ошибся. Манюшка об'яснила мне, что родители Кати раньше даже очень любили ее. Теперь же неслыханно тиранят по своей глупости, сделав неверный вывод из того факта, что Катя в ячейке в большинстве вращается с ребятами и домой приходит за полночь. После этого я имел с Машей несколько секретных бесед о биографии Кати, и в результате Катя спросила меня:
— Что ты мной так интересуешься?
Помню: как и тогда идем мы ночью. Знаешь, славные ночки бывают у нас на лесопильных заводах. Васька в Крыму бывал, а и то говорит, что тамошние перед нашими северными — нникуда-а. Луна горит ярко, как электрическая лампочка, а небо — синий абажур. Звезды — те, как опилок. Тишина. Река журчит. Вдали Белое море шумит, равного которому нет в мире моря.
И такое охватило меня волнение, что и слов не нашел, только при помощи взгляда мог высказать самого себя.
Она и говорит:
— Мы познакомились недавно. Как ты узнал, какая я?
— Чтобы понять человека, достаточно дня.
— Ты хочешь со мной покрутить и бросить?
— Могу и жениться.
— Ты молод.
— Мне семнадцать годов, а есть случаи, что комсомольцы женятся в 16 лет.
А море поет.
И охватываю я Катю со всем молодым пылом, и чую, что она дрожит, рвется из моих рук.
— Пусти, — просится, — ты мне глянешься, но мало знаком.
— Посмотри мое личное дело, — отвечаю я, — заверенное печатями... Там узнаешь, как у меня стаж, а также подвергался ли я репрессиям, и какие должности занимал, и какой мой социальный корень...
Она говорит:
— Глупенький, что значит мертвая анкета?
И поспешно оставляет меня. И только вспомню, что я держал Катю в собственных руках, так и начну приплясывать и все 4 версты до города распространял громкие песни, отчего разошелся слух, что Федька был пьян, на что я привел всякие доказательства, и ложь была убита до основания. И скажу я тебе: многих я миловал и меня многие миловали, чему способствует моя внешность, но ни разу не испытал я такого восторга, потому что то была первая любовь, когда молодой организм не имел опыта и малое принимал за многое.
— Стой, куда мы заехали?
— Правь влево!
— Эка беда.
— Ничего!
— Мои весла давно дремали.
Федька давно положил правило поперек лодки, и она, вздрагивая и поскрипывая, — увлекаемая властным течением, несется на острый, чуть выступающий камень. Полтора аршина отделяют нас. Наскочим — перевернемся. Мы побледнели. Сами-то выплывем, а ружья. — Я бросаюсь к носу, и, когда лодка почти долетела до камня, выбрасываюсь на скользкое острие и, держась за борта, толкаю челнок в бок.
Челн быстро уходит, и, не успевши впрыгнуть, я по грудь погрузился во вспененную пучину.
— Сиди на месте, — крикнул я, — чего бросился — опрокинешь.
И до боли напрягая мускулы, поднимаюсь до уровня борта.
Через минуту Федька раскидывает штаны и верхнюю рубашку для сушки. От исподнего белья, в котором я очутился, курится и тает легкий дымок.
— Отлив, — ворчит Федька — вода в море ходко бежит.
— Не отлив, а твои любовные шашни.
— Выехали на стреж. На синей штанине реки лежит она, как серебряный лампас.
— Можно и не грести.
— А что.
— Да, течение быстрое...
— Ну, рассказывай...
— Да что, слеп человек. Про себя я уже называл ее своей дролечкой, заблуждаясь в том, что будучи ознакомлена, кто я, Катя ничего контр-революционного во мне не найдет, и раз незнакомство — единственное препятствие, то вопрос решается в мою пользу. За это говорило и то, что Катя стала ходить в Укоммол чересчур часто, что я относил на свой счет. А говорила она больше с горбатым Пашкой, а не со мной. Я даже не слушал, о чем они: знал заранее — говорят о работе. Пашка был такой редкий тип, для которого люди на одну колодку: о чем ляпает парню, о том же брякнет и барышне, отчего был девушкам нестерпимо скучен. И я прямо удивлялся, как Катя с ним говорит, хотя и знал ее тягу к серьезной беседе, отчего без подготовки с ней говорить было трудно. Однажды по делу, о котором информацию излагать излишне, пришел я на завод и, справив дело, зашел в ячейку, не встречу ли ее, в чем и не ошибся. В открытые двери балкона раздавались два голоса, о которых я бы и с завязанными глазами сказал, что это Маша и Катя.
Машин голос отчетливо удивлялся:
— Ты взаболь замуж походишь?
Катин голос сказал, чему я очень обрадовался: "Я с тобой не шучу".
— Маша: "Да за кого?"
Моя Катя: "Не знаю!"
Я очень удивился.
— Как так — не знаю?
— За Федьку или за Павла. Федька уже об'яснил и намеки делал, а Павел только глядит, да я знаю, что это значит. Это мне дороже, может быть, слов Федьки, потому что Павел даже глазами трепаться себе не позволит без достаточного фундамента.
— Бери Федьку. За Федьку я бы сейчас пошла. Федька красивый.
И слышу.
— Ах, что красота (голос запальчивый, вне всякой нормы), красота увянет, а характер такой и до смерти (с этим я согласен). Ты понимаешь, что дома я, как в аду. Родители смотрят на меня, как на собственность, как на вещь. Исподволь ищут мне мужа, у которого я также буду вещью. Вещь у отца, вещь у мужа, вещь до смерти. Да тут за козла выйдешь, лишь бы он смотрел на тебя, как на человека. (Катя помолчала и продолжала более нормально). Конечно, Павла и Федьку (опять Федьку) я не хочу сравнивать с козлами. Но я хочу из них лучшего. Не такого, который бы командовал мной. Не такого, который бы ради меня на край света бегал. Мне парень нужен, с которым мы жили бы душа в душу, читали вместе книги, беседовали о политике, вместе работали в Комсомоле, а остальное — плевать.
Послышался Машин голос:
— Ты так скоро и за безногого выйдешь.
— За безногого хорошего коммуниста с радостью выйду...
По голосу я понял, что с балкона идут в комнату ячейки, и я поспешил ликвидироваться. Слезы так и брызнули из моих глаз при мысли, что меня сравнивают с горбатым Пашкой, башковитым — слов нет, но не имеющим никаких данных на Катю...
И я быстро составил достаточно коварный план, который и провел в жизнь на следующее утро.
— Пашка, — говорю, — я все забываю сказать тебе новость.
— Какую, — сказал Пашка, не подозревая висящего над ним Дамоклова меча.
— Вообрази, провожал я Катьку раз с собрания (я ее всегда провожаю) и вдруг обнял.
— А она что сказала?
— "Ты мне нравишься, но мало знаком".
Лицо у Пашки сделалось белее бумаги, он припал над столом, так что его горб торчал выше головы, и не разговаривал со мной весь этот день. На завтра приходит Катя и сначала подходит к Пашке, а он, что чорт, хватает папку, исполняющую должность портфеля, и с быстротой молнии скачет на улицу, как зебра. Катя подошла ко мне, и я, торжествуя победу, беседовал с ней, что трудно, т. к. для этого нужно быть дипломатом...
Как и следовало полагать, Пашка в корне прекратил свои любовные выходки, и если в другие разы и не убегал от Кати, то отвечал лишь на вопросы, а самостоятельно не разговаривал, в чем был прав, не позволяя в себя влюблять.
Катя же спрашивала:
— Что с Павлом такое?
Я отвечал:
— Занят очень (зная, что вечно занятые люди девушек не привлекают).
Катя и в другие встречи спрашивала:
— Что с Павлом такое?
И я в ответ:
— Занят очень!
Так я энергично проводил кампанию к тому, чтобы аннулировать Пашку из Катиной головы, о которой я вздыхал дни и ночи потому, что, чем дальше, тем костер ярче пылает.
И можешь ты, друг Егор, понять мою радость, когда однажды произошло такое событие. После собрания на л/з. № 32, на которое я всегда являлся, как прикрепленный, а более из-за Кати, она сообщает:
— Федя (в первый раз назвала Федей), у меня в деревне есть бабушка. Я ее очень люблю. Она тоже меня очень любит. Теперь она больна и зовет меня в гости. Она живет в селе Турчасове, ехать нужно на пароходе, на дорогу уйдут сутки. Ты сейчас очень занят?
— По самые уши...
— А какая работа?
Я перечислил.
— А у Павла много работы?
— Сейчас меньше.
— Вот что, если ты хочешь, чтобы я тебе поверила, что ты меня действительно любишь, приезжай в Турчасово. Будет хорошо. Может быть — хохочет — "и на счет загса столкуемся".
И не успел я очнуться, как она сунула мне руку и сказала:
— До скорой встречи... там...
И убежала.
Походка у нее такая легкая, как мотылек, а в этот момент она мне показалась ангелом, который летит, подражая аэроплану.
И что же. На следующее утро, когда Катя уже уехала, Пашка показывает мне письмо, которое по своей памяти я продекламирую тебе наизусть:
"Мил (зачеркнуто), дорогой Павел! Я уехала на неделю к бабушке, в село Турчасово, и буду очень (подчеркнуто) рада, если ты приедешь сюда. Бабушка живет одна, и нас стеснять не будет. А ты отдохнешь от той непосильной работы, которую несешь на своих плечах. За последнее время ты относишься ко мне хуже, чем раньше. Я же к тебе в тысячу раз лучше, чем раньше. Теперь ты для меня дороже и ближе (подчеркнуто) всех (подчеркнуто) парней. Приезжай же. Я буду очень рада не только возобновить старые товарищеские отношения, но и усилить их.
Твоя Катюша".
"В Турчасове спроси Кузьмину, и возьми батог, так как каждого незнакомого человека встречают стаи собак, от которых приходится обороняться".
Пашка спросил:
— Что же мне делать?
— Она смеется, — сказал я.
Пашку передернуло, потому что горб, в числе других заслуг, развил в нем большое самолюбие.
— Почему ты думаешь?
— А потому, что она мне сказала: приезжай, я проверю твою любовь и дело может быть кончится загсом.
Пашка скомкал письмо и командировал его в ящик под стол, в кампанию разных негодных бумаг, которые там лежали.
Я успокоился и окончательно убедился, что в вопросах любовной политики он разбирается, как Керзон в азбуке коммунизма, которую с успехом постигает ум каждого пионера, отчего, конечно, срок мировой революции сократится на многие и многие годы...
Каждая запятая письма убеждала, что в сердце Кати мы стоим на одной доске. Он этого не понимал. Если она прямо не сказала: приезжай, может быть, женимся, то потому, что он ей в чувствах не об'яснялся. Ясно, она хотела обоих заманить в деревню, и там на свободе выбрать, и если бы Пашка поехал, допустимо, что она предпочла бы его...
Я сказал Пашке:
— Павел, создается положение, что я скоро буду женатым, так что я завтра направлюсь в Турчасово.
— А твои доклады?
— Паша, как же мне из-за докладов терять будущую жену?
— Ладно, — говорит, — доклады я сделаю, только женись ты на ней, бога ради!
И вот я поехал. Пароход бежит. Колеса хлопыщутся. Волны плывут, как белые лебеди. Стою, друг Егор, на палубе в одной летней рубашке, простоволосый, и слезы жмутся к горлу от счастья. Несмотря на все препятствия, приближаюсь к победному концу...
В Турчасове встречает меня сама Катя и я кидаюсь к ней со всех ног и после первых слов приветствия она говорит:
— А твоя работа?
— Сделает Пашка!
— А знаешь, — говорит, — кажется, он в меня втрескался.
— И очень. (Сказал, полагая, что каждой девушке нравится, когда ее любят).
— А ты скоро обратно?
— Как обратно?
— Так, я хочу, чтобы ты передал Павлу письмо, в котором я пишу, что если он согласен, то пойдем в загс. Видишь, я хочу, чтобы мой будущий муж для своей милашки не бегал от своей работы. Для меня: сначала комсомолец, а потом уже муж.
Как говорится: по усам текло, а в рот не попало.
Лодка лениво ткнулась в камыши.
— Ох, — покряхтел Федька, — проклятущее это течение.
— Не течение, — сказал я, — а твои любовные шашни.
Так мы с ним и не охотились в этот день, а приехали домой "на Гурия", как у нас говорят, а проще сказать — ни с чем.