"Смена", №18, декабрь 1924 год, стр. 7-8.
Тов. Семен Сибиряков — член Общества Политических Каторжан, родился в 1888 г. в гор. Кишиневе, Бессарабской губ. в бедной семье. Уже в 1904 году Сибиряков принимает участие в террористическом акте в качестве сигнальщика. В 1906 году был задержан в Одессе по подозрению в убийстве пристава Лашкевича. Был выслан в Вологодскую губернию. В 1908 году был судим и приговорен к 9-ти летней каторге но, в виду несовершеннолетия, этот срок был сокращен до 2-х лет 8 мес. В 1911 году был выпущен на вольное поселение в Иркутскую губ. Работал у чалдона, пилил дрова, корчевал пни, был пекарем, работая на квасном заводе, ходил перевязчиком с телеграфным ремонтом 600 верст, работал в разведке по реке Лене от Витима до Мачи для постановки рыбно-консервного дела, в Якутии служил приказчиком по закупке и обмену пушнины, раз'езжая по Лене, работал кожемяком и чернорабочим при кожевенном заводе Славина в гор. Якутске. Сейчас тов. Сибиряков учится на рабфаке.
САМУИЛ РОЙХ первый взволнованно сообщил мне:
— Привели, наконец, эту гадину — Гофмана.
Мы — политические — сидели в поднавесной башне, занимая нижний и верхний этажи. Когда Самуил Ройх сообщил эту весть всей остальной братии, все срочно обсудили, как относиться к Гофману, и постановили: ни в коем случае не давать ему понять, что его подозревают в предательстве.
Неизвестно было пока, за что и как он арестован, привели-ли его на основании выдачи его Самуилом Ройх, как сообщника, или за собственное дело. Борис Берков и Иосиф Сафьян были особенно озабочены, держались вместе. По их угрожающим взглядам в сторону С. Ройха чувствовалась угроза:
— Смотри, мол, ты "взял по делу" товарища, которому мы не имеем основания не верить, и, если окажется, что он должен будет из-за твоего легкомыслия пострадать, не снести тебе собственной головы.
Староста — Михаил Сибов — спустился в контору, и, когда вернулся, сообщил, что Гофмана привели по 21 ст., и что и его посадят в "дворянский корридор". Начальник тюрьмы Францкевич ни в коем случае не соглашается посадить его вместе с политическими, несмотря на хлопоты Сибова и настойчивые просьбы самого Гофмана. Одно лишь разрешил Францкевич, допустить Гофмана к нам на башню на свидание. Когда через 10—15 минут раздались шаги в корридоре и надзиратель щелкнул дверной закладкой, все рассыпались по своим местам и приготовились.
Гофман вошел быстро, наружно радостный, пожимая тепло всем руки.
— Как я рад, как я рад, что вас увидел, особенно подчеркнул он, тряся руку своему будущему убийце Борису Беркову.
— Ты как, за что? — участливо спросил его Берков.
— Э, чепуха, по 21 ст. на основании положения об усиленной охране. Обо мне, друзья, не беспокойтесь, подержат две недели, ну, месяц. С меня им взять нечего. Дома несколько раз искали, ничего не нашли. Насилу самого разыскали, я их ловко обходил.
Не особенно сердечно, но все-таки пожал руку Самуилу Ройх. Увидев меня:
— Ах и ты здесь? Вот не ожидал. Да тут с вами и не почувствуешь тюрьмы. Все свои хорошие знакомые. Ну и нашумел ваш взрыв на Свечной. Полиция все рыскала. Мы все о вас очень беспокоились. А где Бошоер и Абрам?
Я, чувствовал, что Ройх безусловно сделал правильное эаключение, что у Гофмана не чиста совесть. Не хотелось глядеть в его бесстыжие глаза, чтобы не выдать свое презрение. Смотрел ему в плечо. Словно рашпилем по спине прошло от его пожатия. Постарался отделаться.
Через несколько минут надзиратель напомнил Гофману, что ему пора в свою камеру. Пошумев еще немного и поговорив с Сибовым, Гофман собрался уйти.
— Ну, друзья, приналягте на начальника, пусть переведет сюда, что-ж в самом деле буду делать в "дворянской"? Вам это легко удастся, а мне, сколько я ни просил, не удается.
— Что-ж, попробую еще раз, обещал Сибов,
Дверь хлопнула засовом. Шаги удалились. Мы стали делиться впечатлениями. Мнение большинства было далеко не в пользу Гофмана.
— Юлит.
— Что-то того...
— Держится неестественно...
— А как же понять-то, что просится к нам?
— Это нарочно, для отвода глаз.
Самуил Ройх постучался в дверь и, когда надзиратель отложил, поспешно вышел. Берков, Сафьян и Иоселевич ждали от него доказательств.
— Вот что, товарищи, — предложил Сибов: — Дело серьезное, необходимо срочно общее собрание. По 21 ст. его выпустят скоро. — Он вызнает у нас, что ему надо, и улизнет неожиданно.
Предложение было принято. Решено было на следующий день собраться всем в нижней башне и пригласив из корпуса для представительства Ив. Катовского учинить суд над Гофманом, и вызвать его под каким-либо предлогом для дачи показаний.
В этот день мы с Гофманом несколько раз встречались, идя на прогулку. Он, стоя под навесом на лестнице, ведущей в "дворянский корридор", провожал нас милой, но явно деланной улыбкой. Когда мы возвращались с прогулки, мы снова увидели его под навесом разговаривающим с Францкевичем. Проходя, мы слышали, как он просил начальника тюрьмы о своем переводе к нам.
М. Сибов присоединился к его просьбе и, после настояний, начальник тюрьмы обещал подумать.
И было о чем ему задуматься. У него было предписание жандармского правления держать Гофмана изолированным. По прибытии Гофмана в тюрьму, последний просил не сажать его вместе с политическими, но после встречи с Сибовым он сам начал проситься к ним, положим, что для вида, рассуждал Францкевич. К чему же настояния?
После ухода Сибова и возвращения Гофмана в камеру он присылает ему с парашником закрытое письмо, в коем просит не сажать к политическим, и после этого в поднавес опять вместе со старостой хлопочет — переведите и только. Но только я ушел к себе, как снова письмо: "ради бога не переводите".
— Тьфу, чорт побери! Снял шапку, отер лоб Францкевич, — быть беде.
А беда, которой он боялся, готовилась...
Самуил Ройх, по уходе Гофмана из камеры, спустился в поднавес и, отыскав уголовного парашника, обслуживающего "дворянский" корридор, хитрого молдаванина, пообещал ему кое-что дать, если он будет присматривать за Гофманом, и о всех его действиях передавать. Парашник обещал. К вечеру Самуил Ройх принес мне, а потом остальным весть, что парашник два раза передавал от Гофмана по запечатанному конверту начальнику тюрьмы, и хотя неизвестно было содержание их, но стало очевидным, что какая-то связь с начальством, недостойная революционера, у Гофмана есть.
С нетерпением стали ждать следующего суда над провокатором. На следующий день Катовский из корпуса добился права посещения политических. Мы пользовались завоеванным правом свободного перехода из верхней башни в нижнюю и постепенно все собрались внизу. Надзиратели, Бадеев и старичок бывший жандарм, привыкшие к нашим переходам, не обратили на это внимания и, когда явился Гофман, приглашенный так, между прочим, Сибовым, он застал всех в сборе.
Инстинктивно он почувствовал, что это не спроста, что это суд. Пятиться назад было поздно. Веки часто замигали, когда Сибов об'явил ему, что ввиду того, что на воле циркулируют слухи о его, якобы, соприкосновении с охранкой, товарищи решили дать ему возможность реабилитироваться.
— Прошу вас присесть и отвечать на задаваемые вам вопросы, — эаключил Сибов.
Поблагодарив за предложение присесть, Гофман из'явил готовность отвечать на все вопросы и, после трех—четырех перекрестных вопросов, поставленных прямо, вообразив, что нам, видимо, многое известно, вынужден был сознаться, что он действительно связан с приставом Хаджи-Коли и с другими, но что побудила его на этот шаг жажда мести за арестованных товарищей.
— Как вы первоначально связались?
— Я был арестован в тот же день, как арестовали Сафьяна, Рейх, Беркова и Иоселевича. Против меня не было улик. Хаджи-Коли предложил меня отпустить сейчас же, если я соглашусь состоять у него на службе. Обещал продвижение по службе, обещая познакомить меня с полицмейстером, губернатором. У меня вдруг созрел план отплатить за всех. Я обещал подумать. Хаджи-Коли меня отпустил, но ежедневно стал меня преследовать требованиями сообщить то одно, то другое. Я отделывался незнанием, обещался о расспрошенном разузнать, умышленно оттягивал время...
Стали задавать Гофману вопросы.
Попович: А вы разве не подумали, что имеете дело с полицией, и что она любит доказательства вашей верности, что рано или поздно она вас арестует, если сведений вы им давать не будете?
Гофман: Да, знал, а потому торопился готовить снаряд, чтобы взорвать Хаджи-Коли при представлении меня полицмейстеру и жандармскому полковнику.
Сибов: Чем был вызван ваш выезд в Одессу, где вас чуть не арестовали с Яковом Шмидманом (с Горским)?
Гофман: Я. Шмидман уехал после дела "Белоцерковского" в Одессу с деньгами. Надо было помочь арестованным: Беркову, Сафьяну и др. У меня не было денег. Вот я и поехал к Шмидману. На улице, когда мы шли вместе и как с Шефером, говорили о делах, нас вдруг окружили. Яшка не растерялся, открыл огонь и скрылся.
Волошин: А что вы в это время делали?
Гофман: Я воспользовался общим замешательством и тоже скрылся.
После еще двух-трех вопросов Гофману об'явили, что он свободен и может уйти. Он, было, пожелал узнать хоть приблизительно результаты суда, и М. Сибов его успокоил:
— Особенного, как сами видите, ничего нет, необходимо рассеять слухи, распространяемые на воле. Думаю, что из тюрьмы нам это легче удастся, тем более, что здесь у вас товарищи по делу, которые вас знают хорошо.
Луч надежды на благоприятный исход суда блеснул в глазах Гофмана и оживил лицо фальшивой улыбкой.
Не было сомнения, что Гофман действительно провокатор, и, как только за ним закрылась дверь камеры, встал вопрос о его наказании. Предложение о тайном голосовании приговора было принято без возражений. Все занялись составлением записок. Помгнися, нас было около 35 человек и все записки, за исключением двух, гласили кратко — смерть.
Когда встал вопрос об исполнении приговора, желающих убить провокатора было столько же, сколько записок. Решено было тянуть жребий. Долго роковая записка не показывалась, и все, вытянувшие пустые листы, разочарованно опускали носы, отходя от шапки, в которой были записки.
Последние две свернутые трубочки осталось тянуть Катовскому и Беркову. Задержались немного. Внимание всех обращено на них. Кто из них счастливчик?
— Дай, Борис, мне его, — предлагает Катовский, — я его как петуха задавлю. Чего еще тянуть! — при этом кулаки Григория Ивановича сжались, вытянулись, затем снова сжались, да так внушительно, что не оставалось сомнения, что из этих рук провокатор не уйдет и, наоборот, глядя на Беркова, хрупкого, к тому же близорукого, у каждого мелькнуло: "уйдет от него Гофман. Борис лишь вспугнет его".
— Нет, Григорий Иванович, я его не отдам. Потянем, кому достанется, — решительно ответил Берков.
Потянули.
Развернули. Катовскому досталась пустая бумажка. Борису повезло.
В этот же день, Я. Сибов, Попович, Катовский повели переговоры с уголовными "Иванами", Дуранчаном, Рогачевым, Козловым и Юрием "Грек", которые, однако, воспротивились убийству Гофмана в корпусе, так как наше заключение, что он провокатор, было основано на убеждении, а не на фактах. Они ставили вопрос так: видал ли кто-нибудь его заходившим в "лягавку" (в сыскное)?
— Нет.
Дали свое заключение:
— По нашим правилам, не пойман — не вор...
После такого ответа, решено было убить Гофмана вне корпуса под навесом. Берков начал готовиться.
По отношению к Гофману все держали строгую конспирацию, и он никак не мог узнать висящего над ним приговора. Правда, больше на башню он не ходил. Зато повадился почти ежедневно ходить к фельдшеру в аптечку, находящуюся на нашей половине поднавеса, рядом с конторой, у лестниц, ведущих к нам на "политическую башню". Он приурочивал посещение фельдшера ко времени нашей прогулки, чтобы иметь возможность поговорить с Берковым.
Борису он верил больше. Льнул к нему. Его так и влекло к своему убийце.
Наконец, подошел и день акта. В этот день Гофман с нетерпением ждал Бориса Беркова. Борис обещал ему сообщить результаты суда. За несколько минут до нашего выхода на прогулку, он пробрался к фельдшеру и, смазав правую ногу иодом, поджидал Бориса. Мы стали спускаться в поднавес на прогулку и выходить в корпус. Берков, столкнувшись со мной, задержался.
— Останься, поможешь...
Никто, видимо, не знал, что сегодня совершится приговор.
— Что я должен сделать?
— Затормозить надзирателя, стоящего у наших дверей, который, заслышав крик, возможно, бросится вниз на помощь.
Борис ушел вниз. Я повернул обратно вверх. Встретился с Николаевым.
— Сейчас... будь готов.
Вдруг быстрый топот ног. Берков спешил наверх.
— Понимаешь, неудача. Стал говорить с ним и никак не вытащу нож. Застрял в рукаве. Иди в поднавес, имей глаз на подворотнего. Павка займется здесь надзирателем, — бросил он мне, а сам убежал в камеру.
Спускаясь вниз уже в конце лестниц, я слышал шаги идущего сверху Беркова. Гофман поджидал его под лестницей у полутемного окна. Я прошел мимо, спеша, как-будто на прогулку. Лишь слегка поклонился ему. Сходя с лестниц, в поднавесе умерил ход.
— Пропустите в корпус.
Щелкнул первым поворотом стальной язык замка... вторым. Наполовину приоткрылись тюремные ворота и вдруг дикий рев...
— Аа-а-а-а-а-а... — разорвал глухой сон тюремных стен.
— Аа-а-а-а-а-а... — отчаянно рвется, взывая о помощи судорожный голос.
Надзиратель дрожит. Не знает, что делать. Быстрый топот ног по лестнице. Я с деланно растерянным видом шагнул назад от ворот.
— Идите в корпус, что ли...
Я будто не слышу. Смотрю в сторону разыгравшейся трагедии, не давая этим самым надзирателю броситься туда, задерживая его своим присутствием. А крик взывает.
— Аа-а-а-а-а-а...
В решетчатых воротах надзиратель отстегивает кабуру револьвера. Из конторы тюрьмы с растерянным видом выбежал помощник начальника Бебелов.
— Аа-а-а-а-а... Аа-а-а... — обливающийся кровью Гофман вырвался, ища спасение.
Борис его нагнал...
— Беррр-ккко-ввв, ччто вы де-лаете, — волнуется заика-помощник. Неожиданность происшествия отняла у него последнюю возможность говорить.
— Что нужно, как видите.
Слова отрывисты, четкие, острые как лезвие ножа, которым продолжает наносить удары, бьющемуся в его руках провокатору. Бебелов не в силах остановить неизбежное. Кровь с шеи льется по телу Гофмана. Стекает по рукам Беркова. Буйно разбрасывается брызгами вокруг и, вместе с диким воплем и криком о жизни, прыгает на стены, падает на плиты. Последний удар в сонную артерию, безнадежный крик о помощи, о пощаде.
Берков повернулся, направился на башню в камеру.
В железных воротах из корпуса стучали. Надзиратель опомнился. Начальник тюрьмы Францкевич в тревоге спешил из своей квартиры к месту происшествия.
— Идите на прогулку, стали не туда, не сюда, мешаете только.
— Я — в камеру.
Вытянувшись во всю, раскинув руки и ноги, залитый кровью, Гофман лежал на плитах лицом вверх, головой в сточной канаве.
Сгустками, распространяя специфический запах, алела кровь на лестницах.
Спешу на башню. Надзиратель наших камер неузнаваемо растерян. Лицо — восковая маска. Белая борода трясется. Только что щелкнул затвором, впустил Беркова, хотел закрыть:
— Подождите, подождите, не закрывайте.
— Что там было? — язык его едва выговаривает слова.
— Не беспокойтесь, все благополучно, убили провокатора.
— Ах, боже мой, боже мой. А как начальство?
— Сейчас, наверное, сюда придут. Вы чего волнуетесь? Не на виду у вас. Ваше дело — свой пост.
— Верно. Ступайте скорее. Кажись, идут...
В камере Борис собирается мыть руки: они в крови. Пальцы правой руки и ладонь глубоко прорезаны.
Борис моет руки мылом. П. Николаев и я помогаем перевязать порезанные пальцы. Слышен шум отворяемых дверей. Возбужденно вваливаются все с прогулки; впереди — М. Сибов, С. Ройх, Сафьян и др. Еще раз шарахнулся шумно засов, вошли: начальник тюрьмы Францкевич, помошник Бебелов.
— Что же, господа, вы наделали? Наедет начальство, хлопот сколько, дознаний. Неприятностей не оберешься. Разве это можно? Я вынужден буду вас, господин Берков, изолировать в секретку.
— Что-ж, если так нужно, я готов, — спокойно ответил Берков. Только вот умоюсь, переоденусь и соберусь.
Начальник и помошник ушли. Все нервно рады и горды сознанием удачно выполненного акта над провокатором, акта, поднявшего дух заключенных и, наоборот, подвергшего в трепет начальство.
Но всех больше был доволен сам Б. Берков. Ведь Гофман был причиной провала всей группы, а подозрение пало на Самуила Ройх.
Не прошло и полчаса после убийства, как Берков собрал свои пожитки. Старший Барбашов перевел его в уголовный корпус, посадил в нижнюю камеру-секретку. Из окон башни, выходящих в корпус, мы могли его видеть. Видели ежедневно и во время прогулки в корпусе.
Недолго держали Бориса Беркова в секретке. Дело было передано Одесскому Военно-Окружному Суду, куда его препроводили этапом.
Два свидетеля: начальник тюрьмы — Францкевич и один надзиратель (фамилию не помню). На суде только подтвердилась служба Гофмана в охранке, что еще сильнее укрепило дух тов. Беркова. Приговор — повесить, другого он и не ожидал, не было для него неожиданным. Он умер спокойно и гордо, одним из стойких борцов, преданных идее освобождения трудящихся в борьбе с царским самодержавием.
