"Смена", №18, декабрь 1924 год, стр. 9.
ПАШКА НОВИКОВ вытер указательным пальцем нос, вздохнул так, что сопли сочно затрещали, и проворчал:
— Нет, уж. Дудки... До пяти на заводе тыркался, устал как чорт. Пришел в клуб отдохнуть, а тебя на политграмоту тащат... Пойду на драмкружок...
В зале, на сцене, репетиция в полном разгаре, руководитель Рогоносцев, из Меерхольдовской студии, азартно машет руками и, потрясая толстой тетрадкой над головой сконфуженного парня в необ'ятном клеше, гремит:
— Чо-орт, пойми, если ты генерала играешь, то и разговаривай по-генеральски: — "Что? Коммунистка? Расстрелять..." а ты мямлишь, тютей какой-то...
Генерал сосредоточил все свое внимание на папиросном окурке, делает вид, что страшно заинтересован фабричным клеймом.
Пашка подходит к сцене и садится на визгливую, расшатанную скамью. С интересом глядит на репетицию. Чудно?.. Выдумает ведь этот Рогоносцев, из Мишки Шестеренкова вдруг генерала сделать хочет. Он и в любви-то не умеет из'ясняться.
Пашка презрительно подбирает губы и насмешливо смотрит на сцену, где Мишка и Сонька из "Москвошвей", играющая коммунистку, монотонно, словно по книжке декламирует:
— Мы — пламя будущей жизни, расстреляйте меня, за мной придут тысячи новых...
— Что молчать? Эй, дежурный, в 24 часа..
Сонька дергает плечами и спокойно отвечает:
— Мерзавцы, палачи! Душители!
А Рогоносцев — красный, волосы на лбу мокрые, лицо вспотело.
— Ой-е-ей. Без ножа зарежете! Ты раскуси, ведь тебя сейчас расстреляют, убьют! Встань вот так, голову выше, сожми кулаки.
Сонька послушно подымает голову и замирает.
Пашке смешно:
— Вот дура-то, ежели расстреляют, надо кричать, волосы рвать, а она стоит словно телеграфный столб без проводов... Вот я бы...
К руководителю подходит староста драмкружка.
— Товарищ, Рогоносцев, у нас во втором действии первого монистра нет. Акимова назначили, а он заболел.
— Ну, найди кого-нибудь.
— Да кого же? Все члены кружка в пьесе заняты.
Рядом, за неплотно прикрытой дверью, надрывно дребезжит рояль и звонко несется песня:
"На квартиру к нам заехал комиссар.
На квартиру к нам заехал комиссар.
Весь израненый, так жалобно стонал,
Весь израненый, так жалобно стонал"...
Хор-кружок занимается.
Пашке надоело слушать крики Рогоносцева и монотонную речь Мишки. Повертывает голову в сторону звонкой песни и думает:
"Пойтить хоровой што-ль послушать, ишь как зажваривают"...
— Новиков, — кричит староста, — ты свободен? Возьми роль первого министра в кабарэ, а то некому.
— Гым... Ээ. Я ведь не член драмкружка.
— Ну что-ж, потом запишешься...
Пашка минуту думает, неловко улыбается.
— Да я никогда раньше не играл. Не умею...
— Вот о чем беспокоишься, научим!
Улыбка переходит в нерешительность, поглядел на Рогоносцева, задумчиво потер коленку и встал.
— Ну, давай, сыграю...
Через десять минут Рогоносцев медленно наступал на Пашку и трагически-спокойным тоном говорил:
— Ну, скажи: Ке-льнер-ша, дайте штопор, ну...
— Ке-лер-ша, дайте штопор.
— Да не келерша... Ке-льнер-ша.
Шел первый час ночи, когда охрипший Пашка вышел из клуба и свернул на бульвар.
Прошел бульвар, зашагал по темному, узкому переулку. У ворот своего дома остановился, помянул раза три "Келершу", бессмысленно посмотрел на светлую цифру "10" в приворотном фонаре и пошел мимо.
— Ке-ли... Ке-ла...ша...
Утром фабричный гудок застал его спящим в чужом парадном у заставы. И во сне с губ его срывались какие-то звуки на КА на ЭЛ и ЭШ....
Маленький зал, словно коробка до отказу наполненная спичками. Не то, что плюнуть, пальцем ткнуть, некуда. На краях сцены плечом к плечу расположились пионеры. Веселые глазки стреляют, туда-сюда рот окошком и на бок:
Расскажите-ка ребята, ята, ята.
Жили в лагере мы как, ак, ак...
В боковых проходах сплошная масса кепок, платков, лиц, нестройно жужжит, ворочается. Из угла, покрывая шум и песню, коллективвая чеканка:
— На-чи-най!..
За сценой суматоха. Рогоносцев, словно соли в штаны насыпали, носится по сцене и за кулисами, кричит, ругается.
— Скорей, скорей. Генерал на месте. Взводный... О, чо-орт. Где взводный? Ищите его...
— Вот он... Вот он..
— Где ты пропал, Сильва моченая. Иди на сцену... Начинаем.
Пашка в смятом цилиндре и широчайшем фраке неподвижно застыл в углу за кулисами. Дрожащая рука ежеминутно тянется к горлу и поправляет громадный синий галстух. Лицо, покрытое пудрой и желтоватыми пятнами румянца, яичницей вываливается из кастрюли— цилиндра. Глаза, цвета неочищенной картошки, обалдело бегают по сцене. Еще бы! Сегодня с двенадцати дня, без устали, репетиции, репетиции... Другим людям праздник — праздником, а ему — каторга.
Занавес разлетался надвое. Началось первое действие. Сонька, в красном платке и белой блузке, с размалеванной по всем правилам искусства физиономией, играла коммунистку. Голос у ней гордо-визгливый, но спокойный.
— Я, учительница здешней школы... Коммунистка.
— А Васька, в поблекшем генеральском мундире, делал зверское лицо и старался говорить басом:
— Кам-мунистка... Она кам-мунистка! Да как же ты смеешь...
Дергаясь, точно в предсмертных муках, дырявый занавес спрятал сцену. Нетребовательная публика грохнула восторженными хлопками. Сквозь шум кто то заиграл на рояле "марш Буденовцев", сотня молодых здоровых глоток моментально подхватили и спичечная коробка-зал вспыхнула стройной песней:
"Мы — красная кавалерия
И про нас
Былинники речистые
Ведут рассказ"...
За сценой звонок, путая песню, захлебнулся вторым действием.
Рояль бешено выбросил фок-строт. Сцена пестрит фраками, цилиндрами, блестящими мундирами. В центре светящийся плакат — "Кабарэ". За столиками накрашеные фигуры звенят бутылками и делают вид, что пьют.
Пашка сидит у края сцены. Заученно подносит к губам пустой стакан и, путаясь в длинных рукавах фрака, запрокидывает голову. Руки дрожат и стакан тихо стучит о зубы. Сконфуженные притихшей публикой глаза бегают по сцене, боясь взглянуть в темный зал.
В складках открытого занавеса Рогоносцев грозит кулаком и тискает тетрадку с пьесой.
Фок-строт затих.
— Где майор?
— В кабинете-с № 18... Сейчас позову-с.
На сцене неловкое молчание.
Занавес зашевелился и громко зашептал:
— Кельнерша, дайте.. Первый министр.. Новиков, вобла драная... Кельнерша, дайте.
Пашка покраснел, невольно посмотрел на публику... Сотни круглых, любопытных зрачков уставились на него из черной пропасти зала. Закружилась голова, зрачки надвинулись ближе, сверлили, пожирали его.
— Келерша, дай... ста...
Пашка закрыл глаза и запнулся:
— Ета... Пробошник...
На другой день в клубе Пашку встретили насмешливые голоса:
— А... Министр!..
— Келерша...
— Пробошник, здорово...
С тех пор в клубе не стало Пашки Новикова — исчез... Вместо него, в спорт и политкружках занимался "Келерша".
