"Смена", №19-20, декабрь 1924 год, стр. 8-10.
ГЛУХОЙ УЕЗД, и зовут его Глуховским. Город тоже Глухов. С виду все, как у путевого города; и Исполком есть, укомы, кино, сад городской, водопроводишка, а извнутри — пустота, глущь. Хоть бы фабрика или заводик какой, а то ничего нет. Потому и сонно так в этом Глуховском уезде, потому в орготделе губкома РЛКСМ в списке укомов Глуховский в большой вопросительный знак поставлен.
Газеты местной в Глухове нет, конечно, да и зачем она, когда каждый человек здесь, что столбец из хроники. Случись что, на завтра все знают.
И жил в этом месте человек один — звали его Розой Мелевич. Роза Мелевич не Глуховская, далекая.
В девятнадцатом году, когда Розе было шестнадцать, она в группе инициативной состояла, союз организовывала. С союзом в субботниках участвовала, ребят на фронт отправляла. Среди чужого ей Глуховского уезда она нашла себе родное место — союз молодежи. Там она с утра до позднего вечера работала.
Активная.
Старики восхищались:
— Ну и девка, бедовая, смотри — лучше ребят работает...
Секретарем Розу избрали.
Это все в годы военного коммунизма. Это все в те годы, когда каждое фронтовое известие сил поддавало, работать хотелось, воздуху мало. И Роза работала. В работе и не заметила, как тиф подкрался, свалил Розу. Заболела она и месяца два лежала. Думали — не выживет.
НАСТУПИЛ НЭП. Странными показались лавки торговые, корзины базарные, давно невиданные. Странным все это показалось Розе. Выздоровела она, вернулась в союз, но не узнала его. Всего лишь два—три месяца не было Розы, а ножки у стульев подломились, лозунги пожелтели, клавиши на пианино почернели, да и звуки расстроились. Стушевалось как-то. Пустота почувствовалась. А все потому, что Глухов без сердца жил. Хоть бы заводишко какой!
Потянуло Розу иэ этого нудного места, к людям потянуло.
И Роза добилась своего. Не успела она обрадоваться, как знакомые читали уже в "местной хронике".
— Розу Мелевич знаете?
— Еще бы!
— Так вот, был здесь представитель губкома на конференции, увозит с собой.
Перед от'ездом Роза зашла в клуб сказать ребятам, что работать в Глухове больше не будет. Не верили. Но когда Роза взяла из шкафа свою анкету и попросила сделать открепление, ребята как-то странно завопили.
— Брось! Помирать тебе, Розка, секретарем Глуховского укома...
— Не хочу помирать, — отвечала Роза.
Кто-то разочарованно упрекнул ее:
— Вот те и на! Конференцию провели, работу констатировали, план наметили, тут бы только проводить в жизнь, себя проявить, а она уезжает...
Лица у всех мрачные.
Завклуб грубо крикнул игравшему на пианино собачий вальс:
— Брось бренчать...
Наступило минутное молчание. Роза первая нарушила его.
— Ну, подпиши, а то скоро поезд отходит. Я, ведь, с Кирьяновым еду...
Подписал парень нехотя анкету, окинул Розу взглядом, и мысли в голову полезли: — С Кирьяновым. Не влюбилась ли Розка в его речи, фигуру?.. парень бравый...
Не то думала Роза.
— Подписал? Давай! Прощайте, ребята!
Посмотрела еще раз на клуб, девчата перед глазами встали. Сжался комок внутри у Розы, и она вышла.
Вечером почтовый поезд навсегда увез Розу из Глухова. Всю дорогу не спала она. Села у открытого окна, устремила глаза в степь, под стук колес думала.
— ..Глуховский уезд... Глуховский уезд, — думала Роза.
Часы бежали. Поезд останавливался на промежуточных станциях, на время нарушались мысли Розы беспорядочным шумом посадок, потом, со звонком и свистком паровоза, шум обрывался, и поезд увозил Розу все дальше и дальше от Глухова.
С радостным чувством она встречала зарю. Сначала показалась красная полоска, далеко-далеко на горизонте, как бы свет от зажженной рампы, а потом, все больше разроставшаяся, она поднималась выше и выше, заворачивая темную завесу... Начинался новый день.
РОЗУ ЗНАЛИ в губкоме и раньше. Радовались приезду ее.
— Молодец Кирьянов, что привез Мелевич. Погрязла бы, — сказал Лялин, секретарь губкома РЛКСМ.
Кирьянов побежал в дом советов комнату отыскивать, а Лялин привел Розу в орготдел и на злополучный список показывал.
Над вопросительным знаком смеялись.
— А это зачем у тебя? — спросила удивленно Роза, показывая на трюмо, стоявшее в кабинете у Лялина.
— Эта комната раньше будуаром графине служила, так вот и осталось все нетронутым, — смущенно отвечал Лялин.
Роза подошла вплотную к зеркалу и... и словно никогда не смотрела в него. Черный волнистый волос выбивался из-под красной косынки. Лицо, слегка запыленное от дороги, выглядывало смуглым с большими красивыми глазами. Синяя блуза с ввернутым воротом (на манер декольте) плотно облегала грудь.
— Ну что прилипла к зеркалу, — засмеялся Лялин, — знаем, что красива, и смотри, не соблазняй нас здесь, а то живо в Глухов отправим, — сказал он.
— Фу, чорт возьми! — выпалил только что вошедший Кирьянов.
— Ну, что?..
— Ни одной свободной нет, я уж и мандат показывал и с завом беседовал, — ничего не помогло. Пойдем-ка, Роза, со мной к нашей комсомолке, пока вместе побудете.
Кирьянов поговорил и удалился с Розой.
Так начался первый день Розы в губкоме. Комнаты больше она не искала, с Нюрой Сысоевой подружилась. Здесь Роза почувствовала себя свободной, и прежнее желание работать возвратилось опять. Помимо учетно-распределительной работы, они вместе с Нюрой руководили делами в женотделе парткома.
Скоро она ознакомилась со всеми ячейками, узнали ее и комсомольцы. Имя Розы Мелевич стало многим известно.
Слова глуховских стариков "бедовая девка" — перенеслись и сюда.
ВРЕМЯ ШЛО. Будни сменялись праздниками, циркуляры губкома дополнялись тезисами для докладов, статистика членов союза увеличивалась, росли клубы, рос союз, росла Роза. Ей стукнуло 20. Хотелось учиться, и учиться всерьез.
Как-то раз зашел к ней на квартиру Лялин. Нюра была в клубе, а Роза, только что выстирав белье, кипятила на примусе чай.
— Здорово, Роза!
— Здорово! Ты чего?
— С радостной вестью пришел.
— Ну-ка?
Уселись на кровать, и Лялин, как бы улавливая впечатление, говорил, всматриваясь в Розу.
— Два места на рабфак прислали.
— Ты что, правду говоришь или треплешься? — недоумевала Роза, а у самой мысли молнией в Москву умчались.
— Да нет же, потому и пришел к тебе, что учебой интересуешься. Хорошей партийкой выйдешь.
Обрадовал Лялин Розу известием, а еще больше другим, что на второе место кандидат — Кирьянов. В Москву, в такую большую Москву, одной как-то жутко, а со своим парнем веселей. А, может-быть, и не только потому, что жутко, может, потому, что Розе двадцать и тело в рамки свои входит. И у Кирьянова стальной цвет кожи, лицо прямое, чистое, с красивыми черными глазами, зачесанным волосом. Может быть...
НА ФАБРИКЕ "САЛОМАС", по месту службы Кирьянова, проводы им устроили. Гурьбой на вокзал провожали. С комендантом поспорили, что толпой за двумя на перрон ворвались. Потом платки красные, что точки в глазах остались, и Роза с Кирьяновым уехали по командировке на рабфак В Москву, туда, где у Рязанского вокзала мост с огромной вывеской "Кипятильник Титан", новичков под собой пропускает, город показывает.
Роза с Кирьяновым тоже увидели город. В Якиманском общежитии остановились.
Всход на горку, и у дверей скромная надпись: "Рабочий факультет". Шум необычайный, пестрота толпы, залы высокие, — режут глаза Розе с Кирьяновым. По улице двое шли, а в рабфаке с толпой смешались. Из корридора в корридор снуют — аудиторию разыскивают.
Как школьники, запах карандашей и бумаги чувствуют, расписание списывают. На первых лекциях — на скамьях, на хорах и в проходе слова профессора в тетради заносят.
Учеба! Новое чувство — учеба!
А в перерывах от лекций быстрыми движениями, вместе с другими, Роза с Кирьяновым идут. Мимо буфета, где по талонам кружка чая с булкой дается, к тем дверям где на серой бумаге небрежно написано: "Стипендиальная Комиссия", "Ячейка РЛКСМ".
Это днем.
А вечером, редким вечером, когда в кармане у Кирьянова билеты на доклад, они идут к Большому театру, к тому самому, что в журналах печатается.
Колонны, ярусы, драпировка красная и тысячи ламп. Свет.
— А сцена, — шепчет растерянно Кирьянов, — на ней дом нашего губисполкома поместится.
Роза садится, у нее голова кружится.
— Не сон ли? — думает.
Кирьянов за голову Розы опасается и почему-то, совсем для нее непонятно, крепко сжимает руку.
Из партера в ярус, из яруса в ярус шум волной пробегает, и где-то разом из сотен глоток вырывается:
— Да здрав-ству-ет Ком-со-мол!
Роза дрожит. Не от холода, а от полноты чувств. Улыбка не сходит с лица, ширится, губы приоткрываются, сами шепчут. Сначала тихо, затем смелее, и за другими громче и громче:
— Впе-ред за-ре на-встре-чу...
Это — вечером.
ОСЕНЬ ПРИШЛА. Клумбы цветов со скверов снимали, листья желтели, антоновские яблоки на лотках появились. Осенью москвичи с дач возвращаются, а студенты на Воробьевке с летом прощаются.
Кирьянов предложил Розе поехать.
— Воскресенье. Может, последний солнечный день в этом году. Поедем, Розка. А?..
По Калужской улице, длинной, пустой, трамвай быстро ходит. Остановки редкие. Длинный путь. Пассажиров много. Роза с Кирьяновым на площадке. Москву обозревают. Нескучный сад. Москва-река блеснула. Остановка. Пересадка.
Вот и Воробьевы горы. Дети бесплатно в лодках катаются, потому сезон прошел: завтра качели снимают. На футбольной площадке тряпичный мяч гоняют. Это с высоты видно. Под горой у реки огороды, капуста созрела, а за рекой...
— Вся Москва... Да какая большая! Ой, ой, ой! — закричала Роза.
— Видишь колокольню Ивана Великого? — спросил Кирьянов.
— Не разберу, много их — колоколен.
— Правей, правей, — ведет руку Розы по воздуху и остановил, — вот смотри. Прямо.
— Вижу, вижу. Черная, высокая, узкая.
— А теперь вниз. Осторож-ней...
Перед концом спуска бегом, на бугор, под него, ниже, ниже, к реке. Роза впереди, со смехом. Бежит, хохочет, выбрала зеленый коврик и села. В голове одно слово — "Москва".
Москва — город.
Москва — вождь.
Перестала смеяться, Глухов вспомнила. Ребят, клуб...
Москва и Глухов.
Опять смешно стало. Кирьянов подошел.
— Ты чего задумалась?
— Глуховскую конференцию вспомнила и тебя.
Осенью день короток — пять часов — темнеет. Было четыре, когда Кирьянов сел к Розе
— Ты уже успела КИМ купить?
— Нет, подарил рабфаковец.
— Подарил?
—Да. — И сама смотрит в воду, по течению глазами ведет. До моста довела.
— Дай посмотреть.
— Он привинчен.
Кирьянов рукой к знаку. Провел рукой пальцем по буквам "КИМ". Значек на правой груди висел. Кирьянов пальцем в значек.
— Больно так, — отстранила руку Роза.
— Эх, Розка...
— Что? — Взор от реки отвела на Кирьянова. Смотрит и удивляется. Глаза у него блестят и сам какой-то странный стал.
— Не понимаешь?
— Нет.
— Брось, Роза, мещанские предрассудки.
Впервые с Розой такой разговор. Она уже поняла, о чем говорит Кирьянов. Поняла и испугалась. Осенней сыростью повеяло. Дрожь пробежала. А Кирьянов говорил, много говорил. О физиологических потребностях. Об отношениях парней и девушек.
— Давно я тебе это хотел сказать, еще там, в Глухове.
Роза молчала. Неведомое — интересно. Жутко. Чеканились думы. Кирьянов клонится ближе и ближе. Потом резким порывом руки к лицу Розы. Схватил — и в губы. Прилип.
Кимовский значек спрятался в блузе. Москва-река потекла обратно. Кремль движется к Воробьевке... Вот он... Совсем близко... Давит своими стенами.. Нет... не стенами и не башнями... Не разобрать... Темно...
В октябре Москва в пять часов темью окутана.
ДНИ ШЛИ. Зима на носу.
Сегодня совсем холодно было. Утром Роза проснулась и не узнала своей комнаты. Девчата согнали все кровати к стенам, освободили площадь и по комнате — "марш"... шагали кругом. Шагали и барабанили:
— Старый барабанщик, старый барабанщик, крепко спал, вдруг проснулся, перевернулся, три копейки потерял.
Схватили Розку с постели, заставили в одной рубашке с ними ходить. Разогревались. Одна подошла к окну. Протирает стекло и сразу криком:
— Снег пошел, снег пошел.
Холодно стало.
СКОРО и каникулы. Ячейка РЛКСМ Рабфака получила литературу для уезжающих в провинцию. После собраний раздавать будут.
Нынче интересный доклад будет. О новом быте.
Якиманцы ввалились гурьбой. Торопили Бюро.
— Пора начинать.
Секретарь призвал к порядку. Об'явил собрание открытым и предложил избрать председателя и секретаря. С передних рядов якиманцы хором.
— Ме-ле-вич, Ме-ле-вич.
Избрали. Роза покраснела. Поправила на голове кепку, вылезла из рядов и пошла на сцену. А когда об'являла повестку, иные в рядах толкали друг друга.
— Кто это?
— Комсомолка нового приема.
— Д-да.
И другие сказали: — Н-да...
Роза предоставила слово докладчику. Долго говорил он.
Роза слушала и смотрела в зал. Встретилась с Кирьяновым. Он улыбнулся, но не просто. Немного искривил лицо — с кусочком иронии. Больно стало Розе.
ПОСЛЕ собрания подошел к ней...
— Письмо получил от Лялина.
— Покажи.
Роза читала:
— Здорово, ребята... Как учеба... Приезжайте в отпуск. Губком переизбрали... Сысоеву Нюру ввели... Много работает, но не то, что Розка — эта скуку наводит.
Не поняла Роза конца. Спрашивает:
— Почему?
Кирьянов с той же улыбкой, как в зале, отвечает:
— В самки не годится.
— Смеешься?.
И к другой теме.
— Поедешь домой?
— Нет, нечего там делать. Здесь работы хватит. А ты?
— Я... я поеду. — Сунула письмо обратно и пошла получать литературу.
НОЧЬ. Ночи все на один манер. То холодные с снегом веселые, то хорошие — лунные, теплые, то дождливые — темные, скверные. Но под ночью скрывается разное.
Роза пришла в дом Советов с вокзала в снежную ночь. В корридоре встретил швейцар.
— Вам кого?
— Сысоеву Нюру.
— Нету их. Переехали.
— А Лялин?
— Лялин в двадцатом.
Из под двери двадцатого номера свет пробивается. Постучалась. Открыл Лялин и рукой по глазам.
— Розка, ты ли?
— Я..
— Проходи скорей. А Кирьянов?
— Остался в Москве.
— Не разругались ли? — забирая чемодан и пальто, расспрашивал Лялин.
— Нет, не захотел ехать.
— Стервец, зазнался. Ну, хорошо, что сама показалась.
— Я к тебе пока на минутку: адрес Сысоевой узнать. Она переехала ведь.
— Никуда ты сегодня не пойдешь. По морозу таскаться. Шамать хочешь?
— Ты не беспокойся. Я и у нее поем. Не буду же я у тебя ночевать на одной постели.
Лялин остановился и удивленно, с прежней застенчивостью:
— Что за предрассудки? Устала, как собака, да еще итти чуть ли не на край города хочешь. Останешься у меня. Я, пока ты будешь раздеваться, пройду к ребятам, а потом за доклад сяду. Буду работать.
— К Бойне.. ко Второму дому Советов.. Далеко итти, — думала Роза. — Останусь, что за предрассудки... эхом пронеслось в голове ее знакомое слово.
— Ну, хорошо, остаюсь. Только чаю не нужно...
— Так бы и давно. Тогда раздевайся, я выйду.
Роза хотела его остановить, но дверь захлопнулась. Достала из чемодана одеяло, сняла ботинки и в верхнем платье легла, усталая.
Когда Лялин вошел, — она спала. Сел за стол. Работа не шла на ум.
— Розка приехала... у меня в комнате... Вдвоем.
Пододвинул стул к постели, встал на него и газетой лампочку прикрыл. Глаза не будет резать. И сел у Розы. Смотрит, а она лежит с раскинутыми руками, голова на правую сторону свалилась, ресницы черные закрывают глаза, и такой же черный волос с головы на шеки спадает. Дышит спокойно. Неожиданно приоткрывает глаза.
— Ты чего?
— Смотрю на тебя — давно не видел, — и шопотом: — Миленькая Роза.
— Что ты, Лялин, опомнись. Не для наших языков эти слова созданы.
— Я и сам вижу, Роза. Удивляюсь. Гляжу и ласки захотелось. Не видел ее. Нескладно выходит, — говорит и рукой тихо по одеялу проводит, — ласкает.
— Оставь, не нужно, спать хочу.
И вдруг быстро приподнимается, бледная, бледная, хватается за горло и сквозь зубы цедит:
— Тошнит, плохо мне.
Лялин взглянул на лицо и испугался.
— Соли дать?
— Дай. — Щепотку взяла на язык. Еще хуже стало — У тебя селедки нет.
— Что ты, Розка? совсем вырвет.
— Нет, нет. Тошнота прошла, но так хочется селедки. Достань.
Лялин на столе у соседа видел ее. Вспомнил. Бегом. Не спрашивая, схватил, и к Розе. С жадностью, с небывалой охотой с'ела Роза селедку, выпила стакан воды и легла.
— Если можешь, приди к ребятам.
С прежней бледностью укрылась одеялом, сделала вид, что уснула.
Лялин бессознательно повернул включатель и вышел. По корридору к пятнадцатому прошел. Долго о чем то думал, потом постучал и скрылся.
ВСПОМНИЛА Воробьевку. Вспомнила и застыла.
— Неужели?.. и решала: — Завтра же. — Свернулась в комок с головой под одеяло и долго слушала вой ветра холодной, снежной ночи.
РОЗА с Нюрой сидели в приемной. Обе молчали, да и все сидящие здесь по настроению похожи друг на друга.
— Мелевич. — Выкликнул кто-то.
— Есть.
— Пожалуйте..
Она вошла в кабинет старшего врача. Очки, потупленный взор.
Сухо: — Вы Мелевич?
— Да.
— Медицинское освидетельствование и Ваше семейное положение не разрешает нам удовлетворить Вашу просьбу.
— Но мои материальные средства.
— У нас циркуляр Наркомздрава. Не можем. Следующий.
Роза вышла.
— Я не могу. Мне отказали. Нюра помоги мне.
— Да не отчаивайся. Что здесь такого? Пустяки. Пройдем к моей знакомой акушерке.
Пошли.
ОТ АКУШЕРКИ поздно вечером, под руку с Нюрой, еле дошла Роза домой.
— Скверно мне.
— Ляг, все пройдет.
ТРЕТИЙ ДЕНЬ Лялин справлялся о здоровье Розы. Беспокоился.
— Что с ней? — неудомевал. Вспомнил, как она несколько месяцев назад стояла в его кабинете и смотрела в трюмо. — Редкая девушка.
В памяти фронт проплывал, работа в союзе, встреча с Розой. Давняя встреча. Совсем девченкой была. На суботнике вместе работали.
Звонок.
— У телефона.
— Лялин?
— Да.
— Говорит Сысоева.
— Ну, что?
— Роза умерла.
— Как? Ты слушаешь? Алло.
Ответа не было. Голова, что прессом сдавлена, ломит.
— Розка. Правда-ли?
ВОТ и вся история Розы Мелевич. Да, совсем забыл: Лялин после похорон писал письмо Кирьянову:
"Роза в Москву не приедет. В Глухов уехала"