"Смена", №19-20, декабрь 1924 год, стр. 26.
СЕНТЯБРЬ на исходе. Мучительное и прекрасное солнце позже всходит, в полдень оно чуть-чуть холодней. Глубокими вечерами неожиданно приходят и уходят короткие дожди, и ветер треплет ржавое железо крыш. Это осень. Самая обыкновенная, русская осень.
В редакции Екатеринославской комсомольской газеты "Грядущая Смена" сегодня утром в первый раз сторож затапливал печи. Сегодня осень, сегодня собираются, чтобы поговорить основательно и кряжисто. Гвоздь повестки собрания редколлегии — юнкоры.
Юные корреспонденты. Нужно собрать заинтересованных, пишущих, нужно еще взрезать, поднять к работе богатый и полнокровный, молодежный ленинский пласт.
Осенью хорошо работать! Хорошо итти прямой и тенистой Брянской колонией, мимо ослепительного купола пустующей церкви, подняться по узенькой железной лесенке и спуститься к "проходным" воротам, отыскать в железных криках, в доменном, огненном сиянии закопченную и прокуренную комнатуху, где собрались юнкоры. Обсуждают. Записывают. Блок-ноты.
О, эти блок-ноты! Маленькие жалобные книги. Маленькие бумажные РКИ. Тут все найдешь. Про непокорного мастера (непременно "держиморда!"), чуть ниже — косолапыми буквами сколочены верные, рабочие слова про "мариков", которые в океанах и морях ведут советский дозор, а сбоку — потрясающая, страстная приписка о "гаде", пролезшем в Комсомол и где-то за далеким, кирпичным цехом, где начинаются большой бурьян и заводский пустырь, силой целовавший проходившую молодую работницу, силой разрывавший дешевую ситцевую кофту. "После этого ни одна девушка не вступит в КСМ, а нам женский элемент нужен, как заводу нашему нужны уголь и железо".
Это в одном засаленном блок-ноте, а если посмотреть в каждый листик, в каждое слово, можно разглядеть, почувствовать и понять, что юнкор не только пишет маленькие заметки — это такой мощный и громадный сердцебой, сдвиг, когда о каждом гвоздике, о ржавеющих кусках железа и душах человеческих пишет в стенгаз, в газету, в прокуратуру, куда угодно, но только одно, — чтобы достигнуть правды.
Юнкоры—правдоискатели.
Не те, что когда-то искали правды, бредя от одной монастырской колокольни к другой. Нет! Юнкоры, Комсомол — ленинские правдоискатели.
В первых числах октября начались конференции юнкоров. Осень в расцвете. Дни пошли сухие, ветреные, к вечеру небо мертвецки синело. Осень, самая настоящая осень.
Владимир Вельмин — прекрасный товарищ и комсомолец. Редактор. В воскресенье зашагал, далеко — верст 5. Надо пройти мост, один из самых стройных и красивых мостов на юге. Под мостом массивный и темнеющий Днепр.
А вечером, в кругу товарищей, рассказывал, как крыли и хвалили газету. У Вельмина есть старая цитра: нет двух струн. Вельмин затягивает песни, какие обыкновенно на шляху поют бандуристы. Он смотрит на собеседников и поет. Это — признак. Конференция прошла хорошо.
Через три дня еще одна районная конференция. Собирались юнкоры в холодной и большой комнате. Было всего человек 50. Детально обсуждали доклад редакции. Нападали, громили, вспоминали грехи работников и завотделов. На конференции гость: секретарь губкома. Товарищ Сазонов принимал участие в работах конференции так же горячо, как я, и все остальные.
Еще и по сей день комсомольский актив (правда, не весь), не считает юнкоровскую работу союзной работой, по сей день это считается "письменной забавой". Эта конференция была сдвигом в отношении ребят к юнкорам.
Мне пришлось итти с рабфаковцем. Шли мы по Новодворянской улице, в 20 и 21 г. всю улицу заняла Чека, со своими солдатами-латышами, а теперь это была самая тихая и самая разрушенная улица. Особнячки одноэтажные и двухэтажные с облупившимися дворянскими вензелями с крапивой и бурьяном до вдрызг разрушенных окон. Тут, у столба, под светом электрического фонаря, рабфаковец прочел письмо, полученное им с обратным адресом на какую-то глухую станцию:
"Милый друг и товарищ!
Меня выгнали из фабзавуча, выгнали из общежития тоже — за заметку. Мне очень хочется кушать. Вышли, если можешь, немножко денег. Хочется приехать к вам, пожаловаться некому тут, а поезда идут, редко когда останавливаются".
Письмо было очень трогательное, наивное и длинное.
И, прощаясь со мной, он сказал:
— Юнкор — всегда на страже.
Рабфаковец ушел, но в руках осталось письмо. И мне почему-то вспомнилась фотография, присланная из Криворожского уезда. Там, в уезде в шахтерских поселках — там работа трудней, там идет упорная борьба с "обрезом", дуло которого из железа; но у юнкоров есть копье — верное и насмерть поражающие — ленинская железная уверенность.