Из воспоминаний В. Залежского.
Весною в Колпашеве1) утонул политический «Алексей—грузин». Ссыльные решили устроить ему красные похороны. Был заготовлен красный гроб, ленты с соответствующими надписями, красные флаги и пр. Слухи о «необычайных» похоронах привлекли к дому, откуда происходил вынос тела, не только местную колпашевскую молодежь, но и из соседнего села Тугура, которое находилось в 8 верстах. Видя это, полиция пыталась было вмешаться, но ей определенно было заявлено, чтобы она и не показывалась на улице во избежание неприятности.
Из похорон получилась внушительная демонстрация с красными флагами, пением революционных песен и политическими речами на могиле.
Проходит неделя, другая и в один из несчастных вечеров к Колпашеву подходит пароход, на котором тайно приехали жандармы. Не сходя на берег, жандармы начинают через стражников вызывать «зачинщиков» на пароход и по одиночке задерживать. В числе других был вызван и тов Лашевич2), деятельный организатор демонстрации. Однако, он, войдя было на пароход, сообразил, что дело что-то не ладно и, не доходя до жандармов, повернул обратно. Стражники, не имея деректив задерживать, пропустили его. Видя, что ему «повезло», тов. Лашевич, не заходя домой, ушел в лес, где и решил переждать, пока не уедут жандармы.
Погода была на диво скверная. Ветер, дождь. Сумерки все больше и больше сгущались. Лашевич, стоя под кедром, ждал гудка парохода, который должен был увезти жандармов, пристально вглядываясь по направлению к деревне. Вдруг, он видит в нескольких шагах от себя человеческую фигуру.
— Стражник, — мелькнула у него мысль, и он присел на землю, чтобы скрыться от взоров последнего.
К его изумлению, фигура повторила его жест и тоже присела в грязь. Так, сидя на мокрой земле, они несколько мгновений вглядывались друг в друга.
— Фу, чорт возьми, — плюнул, наконец, Лашевич и расхохотался, поднимаясь С земли, — да это вы Иван Никитич?
— А это Лашевич, — раздался из темноты голос тов. Смирнова3), — Ха-ха-ха.
И друзья по несчастью, оба «зачинщики» и организаторы демонстрации, ускользнувши от ареста, забрались под один кедр.
Уже глубокой ночью, когда пароход давно ушел, насквозь промокшие товарищи, осторожно крадучись, вошли в Колпашево, пробрались домой, взяли деньги и решили бежать, не дожидаясь вторичного пришествия за ними жандармерии. К ним примкнул еще один товарищ. После краткого обсуждения, решили бежать вниз по Оби.
Чуть забрезжило утро и Колпашево стало пробуждаться, — все трое, с накинутыми на плечи ружьями, открыто демонстративно прошли по Колпашеву на главах стражников, сели в лодку и поехали. Стражники задержать их не осмелились.
Не сомневаясь, что стражники не замедлят дать знать во все концы об их побеге и что будет организована погоня, розыски и слежка за лодками и пароходами, наши приятели, после двухдневного путешествия, в течение которого они сделали верст 120 по разлившейся Оби, к Нарыму не пристали, а остановились в лесу в нескольких верстах от Нарыма, так называемом «Конкином Бору», откуда они и завязали сношения с Нарымскими ссыльными на предмет посадки на пароход.
Но в Нарыме, как они узнали, тоже было далеко не благополучно. Здесь, как местная полиция, так и жандармерия также обрушилась на ссыльных за празднование первого мая.
Дело было так. Нарымские большевики решили отпраздновать первое мая в своей тесной компании на квартире тов. Сольца. Вечеринка была очень оживленной, говорились речи, пелись революционные песни, мотивы которых далеко разносились по Нарыму, через открытые окна. В самый разгар веселья к квартире подскакивает верхом на лошади пристав и требует немедленно же прекратить пение и разойтись. Товарищи, конечно, не обращают на него никакого внимания. Это взбесило пристава:
— Я предлагаю вам немедленно подчиниться, — кричит он в окно, перегибаясь с седла и еле удерживая лошадь, — это все вам будет поставлено в строку.
— Поставь в строку свою лошадь, — дурачливо бросил кто-то из товарищей через окно приставу. В комнате загремел дружный хохот.
Пристав, почему-то кровно оскорбился этой, ничего не говорящей фразой. Потеряв всякое самообладание, он исчез, посылая угрозы.
Как бы то ни было, но Сольцу4) и еще двум-трем товарищам грозил арест. Решено было бежать, направляясь вниз по Оби во время полного разлива последней, проехать на север весь Нарымский край, выбраться в Тобольскую губернию и уже там сесть на один из больших пароходов американского типа и добраться до Тюмени.
На маленькой лодке наши беглецы сделали 625 верст. Бурная Обь местами разливалась в целое море. Поездка была сопряжена с величайшим риском: кругом вода, берегов не видно, даже легкий ветерок поднимал большие волны, ежеминутно грозившие захлестнуть лодку. На этом бурно волнующемся море то тут, то там высовывались из воды небольшие кочки-острова: холмы залитого берега. Вот к этим-то островкам и приставали наши путешественники, чтобы передохнуть, развести костер, согреться и напиться чаю.
У Некрасова, в его повести — «Дедушка Мазай и зайцы», рассказывается, как на такие, незатопленные еще полой водой, островки собираются, спасаясь от наводнения, зайцы. Эту картину много раз наблюдали воочию товарищи.
— Однажды, — рассказывал мне позже тов. Сольц, — пристаем мы к такому островку, полузаросшему кустарником, выходим на него и направляемся к кустам, чтобы набрать хворосту для костра. Вдруг оттуда выскакивает несколько ошалелых от страха зайцев и начинают метаться по узкому пространству земли. Один из товарищей громко крикнул. Зверьки окончательно потеряли голову, а один из них с размаха бросается ко мне, сидящему неподвижно, и прыгает на грудь так, что я руками поймал зайца.
Дней через 10 весьма тяжелого путешествия, товарищи миновали, наконец, пределы Нарымского Края и выехали на территорию Тобольской губернии. Здесь они пристали к какому-то селению, куда дня через три прибыл желанный им пароход.
— Вид у нас, — рассказывает товарищ Сольц, — был такой, что мы всем бросались в глаза. Войдя на пароход, мы увидели, что являемся предметом всеобщего внимания и что публика догадывается — кто мы. Я решил действовать на ура. Пошел к капитану и откровенно рассказал ему, что мы ссыльные, хотим иметь в дороге каюту и боимся провала при подходе парохода к Тобольску. Капитан оказался человеком порядочным, принял в нас участие, дал каюту и обещал в Тобольске запереть нас в ней до тех пор, пока не сойдет с парохода публика и выпустить нас лишь тогда, когда у парохода полиции уже не будет.
Но воспользоваться этой любезностью капитана им не пришлось. Не доезжая Тюмени, пароход сел на мель и все пассажиры должны были пересесть на баржу, которая и доставила их в Тюмень. Пообчищенные и побритые товарищи ехали на этой барже с пассажирами всех классов вместе и, в частности, с несколькими Тобольскими жандармами. Однако, на этот раз все обошлось благополучно и скоро беглецы были в Москве, с тем, чтобы через месяц вновь быть арестованными и направиться обратно. Тогда в Московской организации работали, между прочим, два провокатора — Романов и Поскребухин, которые их и выдали.
Но вернемся к нашим колпашевцам — Лашевичу и Смирнову. Ясно было, что сейчас в Нарыме сесть на пароход невозможно. Решили переждать и на некоторое время зажить жизнью «Нарымских Робинзонов». Они построили себе в лесу шалаш, обложили его кругом и сверху дерном и так ловко замаскировали, что иной раз сами долго не могли найти его. Так жили они целый месяц. Главными средствами к жизни, как и полагается Робинзонам, были охота и рыбная ловля. Изредка в пределы их владений осторожно подплывала лодка с кем-либо из Нарымских товарищей, которые привозили им вести «культурного мира» и кое-какую провизию.
Пребывание товарищей в Конкином Бору было обставлено настолько конспиративно, что Нарымские ссыльные и не подозревали этого, знали только те, кому это «ведать надлежало».
Наконец, острота слежки и надзора ослабела, и товарищи с большими предосторожностями один за другим садились на пароходы и благополучно удирали дальше.
Товарищ Лашевич, однако, при посадке на пароход чуть-чуть не провалился. Пароходы у Нарыма приставали не в самом городе, а верстах в двух от него. И вот стражники заметили мелькнувшую накидку Лашевича, когда он в сумерках проскользнул на пароход. Вслед за ним на пароход сейчас же входит стражник. Лашевич притаился на палубе за трубою парохода, сливаясь с ней в темноте.
— Вы что, — спрашивает стражника помощник капитана, — на нашем пароходе сейчас ссыльных нет.
— Да вот сейчас, кажись, кто-то сел, — отвечает стражник, — надо посмотреть.
И на пароходе начинается обыск. Один из стражников вышел на палубу, чтобы посмотреть там. Скрытый за кулями хлопка, уложенными около трубы, Лашевич наблюдает за стражником: когда стражник подошел к трубе парохода, тов. Лашевич безшумной тенью встал сзади него: стражник идет вокруг трубы и хлопка — Лашевич за ним. Так они раза два обошли хлопок и трубу парохода на глазах нескольких человек палубной публики, которая, однако, не выдала товарища.
Наконец, стражники удаляются, пароход дает свистки, отчаливает. Чувство свободы охватывает Лашевича и он, не выдержав, кричит во тьму с парохода.
— До свиданья, до Питера...
Таким образом зачинщики удрали, как в Колпашеве, так и в Нарыме, но ряд товарищей в Колпашеве, как я уже упоминал, были арестованы жандармами и отправлены в тюрьму. Против них было возбуждено жандармами дело с очень тяжелыми по царским законам последствиями. Из этого, конечно, ничего не вышло, но тем не менее, 15 человек Колпашевцев были преданы суду и, просидев до суда по 8 месяцев, получили за демонстрацию 5 месяцев крепости.
1) Селение в Нарымском крае (Сибирь), куда до революции царское правительство ссылало революционеров.
2) Теперь член ЦК партии и Реввоенсовета республики.
3) Тов. Смирнов теперь народный комиссар почт и телеграфов.
4) Теперь член центр. контр. комиссии партии.
