Версальцы не шутили. Ежедневно десятки и сотни блузников и славных парижанок, изрешеченные пулями солдат, свозились на кладбища.
Непрерывно заседали суды. Бездарные командиры, потерявшие славу на войне с немцами, спешили сделать карьеру на жестоком отношении к побежденным героям Коммуны. Пришел день, когда перед военным судом должны были предстать: Жан Пиу и Мариус Мазюклар. Их появление произвело сенсацию.
Жан Пиу был атлет; все его движения носили отпечаток большой силы. Он упирался по привычке левой ладонью в бок и страшная рука отделялась от тела, выставляла под рукавом изгибы и возвышенности мускулов, как пучки веревок с завязанными узлами.
Несмотря на узкий лоб, бороду и жесткие, густые и курчавые волосы, он не был ни груб, ни неприятен на вид. Это была голова доброго ребенка, на шее быка и с гривой черного льва.
Мариус был резкой противоположностью Жана. Он вошел так, как будто все суставы у него были вывихнуты, с судорожными ужимками, согнув спину и вдавив грудь, точно хотел пролезть в какую-нибудь щель, или проскользнуть между рук. Он казался тщедушным и малорослым, но был просто худ, приседал, с'еживался на ходу, принимал уродливые положения тела и мог сойти за калеку. На самом деле он был высок, тонок, сухощав, гибок, как угорь, вынослив, как осел и хитер, как обезьяна.
Он был некрасив. Длинные и бесцветные волосы походили на вермишель. Бледное лицо, морщинистее сухой груши, было подвижно и худо до измождения. На этом фоне выделялся длинный нос, закругляющийся книзу и красноватый на кончике. И, однако, это лицо не отталкивало. Его желтые большие глаза смотрели светло, живо, с таким глубоким осмысленным выражением, что, увидев их взгляд, полный огня, можно было забыть об остальном.
Друзья вошли, держась за руки, и возбудили — Жан движение восхищения, а Мариус — взрыв смеха.
Смех держался в зале во все время допроса, так как Мариус отвечал один, в то время, как Жан довольствовался подтверждением слов своего друга энергичными жестами.
При первом вопросе председателя суда об имени, возрасте и профессии, они выпрямились оба, и голос Мазюклара зазвучал так странно, точно трещотка коростеля. В то время, как губы его сдвигались и раздвигались, нос дрожал, лоб и щеки сморщивались, как вода под ветром, он произнес громко и одним духом следующее:
— Жан Пиу — Человек-Бык, Мариус Мазюклар - Кузнечик, тридцать и сорок, банкисты.
Что все это могло обозначать?
— Об'яснитесь, — буркнул желчно председатель.
— Ну вот. Я же говорю, что моего друга зовут Жан Пиу и его прозвали Человек-Бык за то, что он очень силен. Я говорю, что меня зовут Мариус Мазюклар и я прозван Кузнечиком за мои журавлиные ноги. Я сказал, что ему тридцать, а мне сорок лет. Еще я сказал, что мы банкисты, т.-е. уличные комедианты. Прошу не смешивать с банкирами, пожалуйста.
— Обвиняемый, — произнес судья, кусая усы, — старайтесь поменьше гримасничать, когда говорите. Можно подумать, что вы нарочно это делаете, чтобы привести всех в веселое настроение.
— А это!? Это привычка; это, видите ли, мое ремесло.
— Ремесло?
— Да. Я по своему роду занятий акробат, чревовещатель, гимнаст, фокусник и клоун. Пиу — атлет, борец и боксер. Я — обезьяна, превращенная в человека, а он — статуя в блузе. Вместе мы показываем всевозможные акробатические упражнения, как-то: остроконечная пирамида, пирамида острием вниз, парижское и марсельское фехтование, бокс английский и французский и борьба на вытянутых руках, заимствованная у греков и римлян, совершенно такая же, как была в Греции и Риме. Бум!..
— Вас не спрашивают обо всем этом. Прекратите эту болтовню и вернемся к вашему положению, которое вы усугубляете вашими выходками. Вы и ваш друг, вы принимали участие в восстании, вы были в рядах Парижских мятежников.
Неожиданно Мариус выпрямился. Морщинки сурово сбежались у него на лбу.
— Мятежники не в Париже были. Народ не может быть мятежниками.
Победителям не было дела до того, что два акробата вовсе не революционеры-руководители. У парижан надо надолго отбить охоту бунтовать... И суд, для виду протянув несколько минут, вынес решение:
Жан Пиу и Мариус Мазюклар приговариваются к ссылке на каторжные работы в Новую Каледонию.
Они идут, ноги в тине, тело в воде, лицо вровень с травой, чувствуя, как с каждым шагом на щеках лопаются пузырьки жаб. Жабы всюду. Кругом плоские листья тонут под кривыми лапками обнявшихся парочек, распевающих во все горло. Мариус, более нервный, нестерпимо страдает от этих отталкивающих прикосновений. Ему нужно напрячь все силы, чтобы не закричать от отвращения, когда губы встречают на поверхности воды шероховатую и маслянистую кожу громадных болотных жаб. Жан, более устойчивый в ощущениях, сильно дует на приближающихся к нему пресмыкающихся и сталкивает их в воду между листьями.
Одно мгновенье, впрочем, он испытал, если не страх и не отвращение, то все же что-то вроде смущения. Он споткнулся в яму, выскочил из нее большим прыжком и вдруг оказался в окружении безобразных животных. Ему показалось, что он купается в жабах. Это была целая стая сцепившихся клейких жаб, собравшихся метать икру.
Густое, липкое, трепещущее тесто, которое, казалось, было сделано из одного куска, но где двигались, шевелились, сдвигались и раздвигались члены.
Мариус, наверное, не смог бы не закричать, если бы он попал в этот живой, движущийся клей. Да и Жан не мог удержать движения ужаса и попятился назад. Но это скоро прошло. Он сейчас же овладел собой, запустил, не колеблясь, свои узловатые пальцы в кучу склеившихся тел и разорвал ее одним медленным усилием. Потом он прошел вперед посреди обрызганных листьев и липких тел, а за ним Мариус.
В этот момент край луны высунулся из-за облака и осветил черную и шевелящуюся поверхность болота. При его свете Мариус различил поднявшееся движение на гауптвахте, которая наблюдала в сторону равнины и была всего в двухстах метрах от беглецов. Мариус тревожно потянул под водой Жана за руку.
В самом деле, красный огонек фонаря, освещающего гауптвахту, задвигался. Он исчез на минуту, потом появился вновь, разрывая жабью кучу.
По водной поверхности звуки распространяются быстро и четко. Шлепок Жака по плотному листу некюфара долетел до тонкого слуха надзирателя Барбеллеса.
Он встал и посмотрел вдаль.
— Это, все-таки, не жаба так поет, — сказал он себе. — Этот звук похож на пощечину, или на то, как пистолет дает осечку. Гм... Гм... чудно. Надо пойти поглядеть.
Но посреди кустов, пучков черной травы и кучек жаб было невозможно различить две человеческие головы в темных шерстяных шапках, которые носят ссыльные. И Барбеллес с двумя смотрителями напрасно шарили глазами по всему пространству болота. Они ничего не видели.
А друзья неподвижно сидели в ледяной воде. Барбеллес хотел уйти, как вдруг он заметил что-то похожее на светлый отблеск, как будто на листве болота была серебряная дощечка.
— Что за черт это может быть, — сказал он своим людям, — смотрите на кожу моего пальца. И она блестит при свете луны. Вы видите, можно сказать, что оно двигается. Что это может быть?.. Это была жестянка со спичками, которую Мариус укрепил наверху своей шапки. Несмотря на свое твердое желание не двигаться, он не мог удержаться, чтоб не тряхнуть головой, так как близко были жабы. И в новом положении, которое он принял, металл засверкал в луче луны.
— Слушай, — прошептал ему Жан Пиу, — неужели эти мошенники нас видят. Они смотрят прямо в нашу сторону. Ведь ты знаешь, у этого дьявола Барбеллеса хорошее зрение.
— Молчи, — ответил Мариус, — я говорю тебе, что они не могут нас видеть.
А Барбеллес ясно видел белый отблеск на коробке. Но ни он, ни другие не могли никак отгадать, чтобы это могло быть. Они уже не думали о звуке, который только что слышался, о чем-нибудь подозрительном, но их заинтриговал этот кусочек металла посреди болота.
— Ей-богу, — ругнулся Барбеллес, — я хочу достоверно это узнать и я узнаю. Бригадир, мой карабин. Я пошлю пулю на разведку. Здесь не больше двухсот метров, и черт меня побери, если я не попаду в цель на двести метров. Вы увидите, как можно разбить луч луны выстрелом из ружья.
Он взял карабин и пристально посмотрел на белую точку перед тем, как прицелиться.
— Эге, — шепнул опять Жак, поднимая рот из воды, — вот дьявол; ты видишь хорошо, что эта свинья на нас смотрит и что он преподнесет нам сливу. Надо нырнуть.
— Замолчишь ли ты, несчастный. Ты с ума сошел: нырять. Уж тогда то он наверное нас увидит и услышит. Будь покоен.
— Но он нас видит, говорю тебе. Ну, видишь, он берет ружье на плечо. Он будет стрелять в нас. Нужно нырять.
— Не двигайся, бога ради, мы узнаем, видит ли он, так как он никогда еще не промахнулся, старая собака. Но будь спокоен, это не в нас он целится: на нас нет ничего заметного.
Он не кончил говорить, как получил точно удар крылом по голове. В то же самое время звон металла раздался у него в ушах. Он думал, что ранен, но не промолвил ни одного слова и не двинулся.
Жан также не двинулся, но он сейчас же сказал Мариусу на ухо:
— Это жестянка со спичками.
— Вот скотина-то я. Верно! Ну, тем лучше, что он верно попал, теперь то он уж больше ничего не видит. Ну, как же он
радуется теперь.
— Тише, если он еще выстрелит, все кончено. К счастью, у него нет больше цели.
Как раз тоже самое думал и Барбеллес. Сначала он смеялся от удовольствия, оттого, что удивил своих людей, которые всегда восхищались его ловкостью. Потом опять начал свое ворчанье.
— Ну, вот, мы очень подвинулись. Я-то, болван развлекаюсь, как мальчишка, выстрелом из ружья, а куда стреляю, неизвестно.
— Ну, вот еще, — сказал бригадир, — не всегда же все во власти зрения человека; иначе это уже очень здоровый заяц был бы, который молча получил такой щелчок. Ладно, пойдем Барбеллес. Есть еще немножечко водки в бутылке.
— Это верно, пойдем. Ничего, я завтра поеду на лодке посмотреть, что там такое, если остались следы.
И они ушли.
Когда все приняло свой обычный вид, дверь закрылась, свет внутри померк за стеклами и молчанье ночи вновь завладело заснувшими окрестностями, Мариус попробовал двинуться и сказал Жану:
— Пойдем, милый, самое плохое прошло. Вперед!
Полчаса спустя после этого ужасного происшествия, они, наконец, добрались до устья реки и отправились все так же по шее в воде под мрачные своды мангифер...
Каким образом Жан и Мариус, отправленные на каторгу, стали беглецами? Что произошло с ними от суда до ужасных болот, где мы их сейчас оставили?
На эти и другие вопросы читатель получит исчерпывающий ответ.
Не стоит только торопиться.
Когда транспорт каторжан прибыл в мертвящий своей мрачностью Порт-де-Франс, Мариус иронически приветствовал его следующими словами:
— Порт-де-Франс. Несколько лет остановки. Едущим в ссылку — пересадка. И как мне пришло в голову назвать эту дрянь Порт-де-Франс! Дикий ужас! Было бы остроумнее сказать: Вне Франции.
И так как Жан Пиу улыбнулся только углом рта, Мариус сделал гримасу.
Потом они посмотрели друг на друга глазами, полными слез, хорошо чувствуя, что веселость их напускная. Но все же она была лучшим лекарством для них сейчас; и, в то время, как Жан провел обшлагом по щеке, Мариус быстро тряхнул носом, откуда скатилась слеза, а потом они сделали пируэт, взявшись под руки, и пошли твердым шагом по пристани, напевая куплет парижской песенки.
На другой день они были определены под номерами 377 и 378.
Излишне рассказывать о первом годе их ссылки. Представьте себе обыкновенную каторгу с ее регулярными работами, тюремной пищей, суровой дисциплиной, угрожающей плеткой и вы будете иметь представление о режиме, которому подчинены приезжающие туда осужденные из разряда опасных преступников. Политические ссыльные принадлежат к этому разряду. Нужен известный срок непрерывно отличного поведения и усердной работы, чтобы перейти последовательно из 4-го класса в 3-й и так далее, 4-й класс — это каторга, каторга на скалистом, безводном и безлюдном острове, где всякое бегство безнадежно. Тулон на коралловом рифе в открытом море.
3-й класс — это каторга на обитаемом острове, более мягкая, более здоровая, где люди находятся в среде себе подобных, а не посреди океана. 2-й класс образуется из каторжников, которые могут свободно уже работать и только их образ жизни находится под постоянным надзором. Наконец, каторжники 1-го разряда это уже настоящие колонисты. Но до этого разряда политические ссыльные почти никогда не доходят.
Самым тяжелым для двух друзей было начало этого ужасного плена. Воспоминание о прежней свободе, которой они наслаждались всю жизнь, не давало им покоя. Из памяти нельзя было выкинуть аромата Парижа, духа свобод, которым они уже дышали, который они любили до обожания, как мать. Они вспоминали героические дни коммуны, когда впервые узнали в себе людей. Они вспоминали Париж во всех подробностях, с бытовыми мелочами, с его серенькой природой, вплоть до дождей и грязи, по которой шлепают в милых их сердцу предместьях.
Первые три месяца были невыносимы. Жан умер бы без Мариуса. Его сильная натура сломилась бы под тяжестью тоски и воспоминаний. Но клоун умел вышучивать их тяжелое положение и смягчать этим яд воспоминаний.
Он изобретал остроумные парадоксы:
— Видишь ли, — говаривал он. — печалиться хорошо счастливым, — это их развлекает. Но нам не рука к этому прислушиваться, надо другие дела делать.
После острот лучшим утешением их была работа. Они научились понимать, что, работая, они сохранят здоровье и приобретут хоть кусочек свободы. Эти мысли, деятельная жизнь, дружба, соединяющая их, выработанная ими привычка делиться всеми радостями и невзгодами, сделали им более сносными вторые три месяца поселения на каторге. Их прекрасное поведение, их усердие, находчивость в затруднительных случаях, энергия одного и благодушие другого, — все это было отмечено. Жизнерадостность их была тоже очень важная точка опоры: она подбадривала всех остальных. Словом, к концу первого года №№ 377 и 378, хотя и политические осужденные, были переведены во 2-й разряд.
Они получили участок земли для обработки в маленьком предместьи, недалеко от Порт-де-Франс, и были помещены под наблюдение надзирателя Барбеллеса.
Это был бывший моряк, старик крутого нрава, который жестоко обращался с людьми, но который сам был в руках своей дочери Жанны. Малютка, как он ее называл, была воспитана у тетки в Париже и старик вызвал ее к себе после смерти родственницы. Положение его в данное время было определенно. Он надеялся в ближайшем будущем сменить свои серебряные с красным эполеты на офицерские погоны, а так как родных у него во Франции больше уже не было, — он хотел окончательно основаться в Порт-де-Франс, чтобы здесь поместить выгоднее свою будущую пенсию после отставки.
Что же касается малютки, то современем забудется, что ее отец был смотрителем каторжной тюрьмы, и она, в конце концов, может выйти замуж за какого-нибудь приказчика с торгового парохода или за разбогатевшего колониста.
Пока что, она была сущим провидением для ссыльных, так как смягчала, насколько возможно, жестокость своего отца. Все любили ее. Это была миловидная, высокая девушка, уже женщина по годам, так как ей было около двадцати пяти лет, но настоящий ребенок по веселости характера. Белокурая, стройная, с приятным, но заурядным лицом, она слыла за красавицу в маленьком мирке смотрителей, ссыльных и каторжан. Как-то утром Барбеллес ей сказал:
— Детка, прилетят две новых птицы в твою клетку. Ты можешь приготовить им конопляного семени, но не будь слишком добра. Это порядочные шельмы, за которыми нужен глаз да глаз.
— А что они сделали?
— О, мерзкие коммунары, которые к тому же оскорбили военный суд. Хотя по своему поведению они и перешли во второй
разряд, а все-таки это опасные преступники.
— Все же, папочка, ты не примешь их очень сурово?
Барбеллес нахмурил брови, потянул свой длинный ус, принял самый угрожающий вид и ответил:
— Я их приму, как должен принять врагов общества. Вот как!
— А как их зовут?
— Не знаю.
В этот момент Жан и Мариус вошли в сопровождении смотрителя. Увидев их, Жанна сделала движение удивления. Она их смутно узнавала и старалась вспомнить черты лиц. Но для того, кто их знал раньше, они, конечно, сильно изменились. И Жана с бритым лицом и Мариуса, отростившего свои длинные, как шпагат, волосы, узнать было очень трудно.
Кроме того, они исхудали, как от работы, так и от резкого морского воздуха. Жан превратился в один мускул. Мариус в один нерв. У одного уже не было той красоты тела, которая приводила в восторг любителей борьбы. Другой, который укладывал раньше свое тело в завязанный платок, теперь для этого фокуса не занял бы и половины платка.
— Ага, вот и вы, молодчики. — произнес начальник. — Известные негодяи, ничтожества, которые позволяют себе шутить на суде и высмеивать полковника. Сказали, что вы хорошо ведете себя теперь?! Посмотрим. Знайте, что если вы перешли в следующий разряд, так нельзя воображать, что вы можете сидеть, сложа руки, чорт побери! С Барбеллесом без глупостей.
Он все более распалялся, как будто у него с кем-то происходил спор. Жан и Мариус молчали. Их предупредили и они знали, что старик непременно должен был начать с запугивания. И лучшее было, конечно, ничего не отвечать.
— Да, да, — продолжал начальник, — а Барбеллес это — я. Честь отдать! А вот это Жанна, моя дочь, которую следует беречь, как зеницу ока, — гром и молния. Все, кажется. Ну, тогда, налево кругом, м-а-арш.
В тот момент, когда они повиновались этому приказанию, Жанна остановила их и спросила об их именах. Чем больше она смотрела на них, тем больше вспоминала, кто они. Но точно она никак не могла вспомнить.
— Ну, отвечай, — сказал надзиратель, обращаясь к Мариусу, — как вас зовут.
Вдруг память вернулась к Жанне и она вскрикнула:
— Да это Кузнечик и Человек-Бык.