Рассказ Артема Веселого.
Нагруженные зноем и холодом, грохотом и угаром, бегут года. Зиму топчет весна. И весну смывают ливни. Гонятся ураганы на просторах. Кипельная пена клочьями залепляет глаза. И дремучие рыбы резвятся в зеленых морских пучинах.
Как сорванные с якорей корабли, бегут года. Солнечные дороги. Бесконечные пути. Гавань их — вечность.
Мозе Андре никогда не думал о том, хорошо или плохо он живет. Все люди его масти жили так. Так жили и раньше. Старик Мак-Сики говаривал, что много думают только люди, которым легко достается кусок хлеба и жизнь которых беззаботна и светла, как жизнь рыб.
Андре — кочегар. С малых лет он зарабатывает свой хлеб. Ему некогда думать о пустяках. Могучую грудь, жилистую шею и вытянутые непосильной работой, свисающие ниже колен, руки — вот все, что имеет он.
Годы плаванья чередовались с длительными голодовками. Томительно тянулись месяцы безработицы. Шумные, портовые кабаки менялись на кочегарки океанских пароходов.
Переливались люди, страны, города. Торопливо уползали сверкающие зеленью материки. В широкой зыбке океана качались нарядные корабли.
Но Андре был кочегаром. Он ничего не видел. Щестнадцать часов каждодневно метался в аду кочегарки, в реве гигантских ветрогонок. Из угольных ям подтаскивал к топке восьмипудовые кадки. Забывшие сладость отдыха, руки цепко держали грибок: подламывали скипевшийся шлак, разгребали ровный слой жара. Как удары бича, хлопала ругань старшин. И три десятка таких же прокопченных и задымленных кочегаров локоть в локоть стояли в ряд и, не разгибаясь, беспрерывно подкидывали в топки лопаты угля или разгребали жар. Гудящие спины и плечи отдыхали в короткие минуты, когда потрескавшиеся в кровь губы припадали к холодному крану в стене. Тускло сочился свет угольных лампочек.
Шестнадцать часов каждодневно.
Остальное время Андре мертвецки спал в темном, промозглом кубрике, а когда там было невыносимо жарко, уползал в трюм на кучи угля.
Наверху, на палубе, молодой кочегар появлялся редко: когда от большой жары терял сознание и падал. В таких случаях всегда подбегал раз'яренный старшина Джон. Его проклятия и угрозы лились, как тропические ливни. Джон грозился выгнать лентяя и дармоеда в первом же порту, хватал Андре в охапку, засовывал головой в чугунную кадку, которой выбрасывали шлак, давал сигнал продолжительным свистком и лебедка тащила наверх.
Полдюжины ведер воды, вылитой на черную, кудрявую голову, приводили кочегара в себя. Глаза слепило тропическое солнце и сверкающее море. Грудь, как парус, вздымалась от синего ветра.
— Сакраменто дьяволо.
— Хеви. Го.
— Живо.
Боцман награждал негра парой пинков, Андре покорно лез в кадку. Гремела лебедка, бросала обратно в брюхо кочегарки.
И в самую последнюю минуту он успевал разглядеть пассажиров, которые в сверкающих белизной белых одеждах под растянутыми тенетами качались в тростниковых креслах, пили холодные цветные воды, звенели смехом и рюмками.
Ни в каких других случаях Андре не полагалось показываться наверху.
В короткие часы отдыха, уплетая бобовый суп, который кочегары для вкуса сдабривали машинным маслом, молодой кочегар никогда не задумывался над тем, почему одни сушат свои глаза и сердце у топок, другие качаются в тростниковых креслах и звенят смехом и рюмками. Стоит ли над этим думать, когда это началось не вчера и не нынче, когда нужно итти спать. Ведь через шесть часов пора вставать на вахту. И уходил в трюм спать. Там уже храпели десятки глоток также, как и его, пропыленные угляной пылью.
Ударить показавшегося на глаза чернокожего считали обязанностью все, начиная от первого помощника и кончая коком1), любившим плескать кипятком на черные икры. Только где-нибудь в черном углу корабля, среди своей работы, он чувствовал себя в безопасности.
Пустынны и глухи северные моря. Щирококрылы льдистые ночи. Рыбачьи шхуны, кутаясь в туманы, как призраки скользят в свинцовых беспредельях. Уныло воет ветер в оснастке корабельной. В серых льдах тоскует глаз. Тоскует сердце в северных, задумчивых морях.
И в жарких краях, подожженных солнцем, плывут горячие, сверкающие дни. Смуглые океаны кутаются в шелка ветров. В корчах переплетаются экваториальное и индийское течения. Бумажные, промасленные фонари качаются над дверями кабаков. На затертых циновках в блаженном успокоении добрые люди отдыхают от трудового дня. Сладок накур кальяна и гашиша. Глазасты ночи, синие и просторные.
Кое-что и Андре видел на своем коротком веку. Годы странствований и для него не прошли бесследно.
Берега далекой Индии он знал, как свою родную лагуну2). Порты от Берингова моря до Огненной Земли пьяный — он мог перечесть по пальцам, потому что бывал в них по нескольку раз. Пеструю гавань Сиднея он знал не менее хорошо, чем кабаки Уйтчапеля3). Не было такого порта, где бы он не встречал препятствий.
Мир не так то уж велик, как выходило по рассказам старого Ака-Улу, никогда не выходившего за крайние хижины своей деревни. Ах, как красиво говорил старый жрец. Он знал много сказок. И слова в нем были запрятаны, как огонь в камень.
Пятнадцатилетним парнем увезли Андре из Южной Африки, из деревни Домереро Гаяна. Пять лет скитаний и бешеной борьбы за кусок хлеба не скрутили его мускулистой шеи. Побывав в южных и северных портах, он кое-чему успел научиться и теперь всякий раз безбоязненно смеялся, вспоминая хитрость Ака-Улу.
Андре был молод. Но он уже успел познать всю терпкую сладость пьянства и тайных пороков. В огромную глиняную кружку виски любил подсыпать перцу, соли, горчицы. Пил жадно и много. Глушил мысль. Пьяные сны в об'ятиях дешевой портовой красавицы всегда были такие сладкие.
Рис. В. Доброклонского.
Томительны месяцы и годы дальнего плавания. Веселы короткие, пьяные радости. И часто гроши, заработанные каторжным трудом, спускались в неделю в кругу голоштанных приятелей.
Так жили все. Так жил и Андре.
Вечерний гул утихающей работы заметал порт. Взмахивая усталыми крыльями, возвращались на покой рыбачьи лодки. В полных корзинах ворошилась еще не уснувшая рыба. На горизонте петушиным гребешком качалось падающее солнце. В гавани свечами горели тысячи мачт. В частой оснастке мошками бились корабельные фонари.
В подвальном портовом кабачке «Звезда Востока» пьяно и угарно. За мраморными столиками пируют дети ночных улиц и моряки.
Тут можно видеть сухопарых английских матросов — лучших боксеров, суетливых, никогда не расстающихся со своими ножами — итальянцев и необщительных молчаливых норвежцев.
Андре в кругу собутыльников за столиком в углу. Плакал пьяными слезами и на плохом английском языке рассказывал о своей собачьей жизни. Больше двух месяцев он шляется без работы и никак не выбраться из этого проклятого Триеста.
Хозяин — саженный детина с разбойничьей рожей — командует за своей стойкой, как капитан с мостика. Прислуга мечется между столиками, едва успевая менять кружки.
Густо накурено.
На разных наречиях слышатся выкрики, разговор. В потоках густого, тяжелого говора серебряным ручьем звенит бойкая речь итальянцев. Как доской по тихой воде, хлопает забористая ругань северян.
Внимание всех было привлечено танцевавший на столе красавицей Жозефиной, когда дверь с визгом распахнулась и во главе кучки от'явленных гуляк ввалился известный в гавани боксер Мак-Сики, только-что возвратившийся из полугодового плавания.
— Хау-ду-ю-ду4), — громко приветствовал он всех.
— Браво.
— Еще виски сюда.
Всегдашние его партнеры по боксу Уильям Мальм и Ники Хиггс раздвигали столы и стулья, очищая место для боя. Но Мак решительным жестом остановил их.
— Друзья мои, сегодня я не хочу драться. Сегодня я хочу вам что-то рассказать.
Хриплые, пропитые глотки приветствовали это заявление.
Мак-Сики, отмахиваясь от облепивших его красавиц, влезает на стол.
— Друзья, поднимайте ваши отяжелевшие головы от кружек... они глубже и грознее океана. Откройте, сведенные горем, почернелые рты и слушайте... Только сегодня утром наш транспорт «Император Индии» вернулся в порт. С самой весны мы плавали в русских водах... Вы все меня видите не в первый раз. Я плаваю двадцать лет. Срок достаточный для разглядывания всяких интересных вещей. Порты востока и запада я знаю лучше, чем содержание своих карманов. Но все это маленькие пустяки перед тем, что видел я в Красной Руссее.
Подавшись вперед, Андре внимательно слушал. И хмель из его головы выскочил. Мак-Сики был простой моряк, чернокожий — не было повода не верить ему. А рассказывал он такое, что сжимались кулаки и слезы набегали на глаза. Засыпанная угольной пылью мысль пробивалась сверкающим родником.
Ехать!?
Туда, в загадочную «Руссею». Что он мог терять? Рискнуть шкурой было не страшно! Слишком дешева была эта шкура: ссадины и синяки никогда не сходили с нее. А выиграть можно многое. Настоя- щие моряки никогда не задумываются над опасностью. Море смывает с их сердец плесень трусости и мускулистый ветер сдувает пыль сомнений. Решил рискнуть и Мозе Андре.
Из кабака он шел поздно ночью в тяжелом раздумьи. Деревянные башмаки гулко стучали по плитам мостовой. Эту ночь он задумался над своей жизнью в первый раз.
Утро было малоутешительно.
В гавани Андре разыскал три тяжелых транспорта. Они готовились к отплытию на восток. По заведенным порядкам, со всех кораблей, идущих на восток, на добрую половину убиралась постоянная команда и пополнялась фашистами.
Наняться на корабль не было никакой надежды. Но Андре, недолго думая, все-таки пошел на один из транспортов. Дежуривший у входного трапа парень, в клетчатой кепке, не захотел даже выслушать черномазого и, наградив его парой пинков, проводил на берег. Толкнулся на другой. Работы и тут не дали. Но, проходя по палубе, он заглянул в открытый люк: запас угля был незначителен, значит корабль не уйдет ни в какое плаванье, пока не сделает полную нагрузку чернослива5).
Кочегар не унывал.
Он уселся на поломанный якорь в той части порта, где стояла на мертвых якорях угольная баржа и терпеливо стал ждать.
Ждать пришлось до позднего вечера, когда корабль подтянулся к барже. Всегда, в случаях спешной нагрузки большого количества угля, на барже своих людей не хватало. Прихватывали с берега из праздно-шатающихся, а в них недостатка не было.
И на этот раз на берегу было нанято двадцать человек на погрузку угля. Среди них был и Андре.
Работа была нехитрая.
Десятка три молодцов, вооруженные железными лопатами, быстро насыпали чугунные кадки черносливом. Лебедка, как котенка, подхватывала кадку, несла ее в своем клюве через всю палубу и опрокидывала в люк.
Работали на три лебедки.
Мелькали лопатки в привычных руках. Гремели кадки. Огни газовых фонарей плавали в угольной пыли, как в густом тумане.
Андре перебросился парой слов с рядом работавшими товарищами. Те утвердительно кивнули. Выбрав удобную минуту, когда надсмотрщик ушел в другой конец, негр прыгнул в кадку. В момент дюжина лопаток засыпали его с головой.
Затрещала лебедка. Кадка поднялась в воздух, стукнулась о край люка и опрокинулась. Вместе с тучей угля Андре полетел в угольную яму. Подобное положение было ему не в диковину и там, вдали от враждебных ненавидящих глаз, он чувствовал себя хорошо.
Ночью, по работе машины и по качке, не трудно было догадаться, что транспорт вышел в открытое море.
Нет предела для человеческой воли и хитрости. Через шесть суток итальянский транспорт вошел в русский порт. Андре убежал с корабля в первую же ночь. Много дней скитался на берегу. Крючники с большим вниманием разглядывали его и кормили хлебом. Наконец, попался среди рабочих старый солдат из военнопленных. Он кое-как умел говорить и по-французски и по-английски. Андре попал в международное бюро помощи морякам.
Хорошо зажил Андре. Своими глазами увидел, что это такая за Руссея.
Удивляли и радовали его новые порядки. Он мог сколько угодно ходить по тротуару, где ходят белые, и никто не гнал его палками на мостовую.
Скоро он получил работу кочегара в порту и работал тоже вместе с белыми. Те не проявляли желания пустить в ход кулаки или насмешки. Относились к нему, как к ребенку, всячески заботились, угощали табаком и хлебом.
Припомнились тут ему слова собрата Мака-Сики, что сколько в мире ни есть интересных стран, а самая диковинная — это Красная Руссея.
1) Кок — повар на корабле.
2) Лагуна — залив.
3) Уайтчапель — квартал воров и нищих в предместьях Лондона.
4) Как поживаете.
5) Так моряки между собой называют уголь.