А. ИРКУТОВ, иллюстрации А. ЛАПТЕВА
И ФАМИЛИЯ-ТО у него была странная, — Закатаев-Волконский. И вид был такой, что вчуже становилось страшно.
Всегда плохо выбритый, в какой-то выцветшей от времени и дождей шляпе, в неопределенного вида и цвета плаще, в галстухе, небрежно повязанном у подножия грязного воротника и подозрительно загорелой шеи, — Закатаев-Волконский носился из учреждения в учреждение, из комиссариата в комиссариат, пока не натолкнулся на комсомол.
Напал он на комсомол-то, что называется, врасплох.
Едва только организация определилась, как действительно существующая, едва только первый штамп городского комитета оттиснулся свежей краской на чистом листочке бумаги, едва только над парадным ходом одного из особняков центральной улицы закраснелась вывеска, первые буквы которой складывались в еще новое тогда слово РКСМ, едва только топот молодых ног и шум молодого веселья слился в стройное понятие работы; одним словом, едва только комсомол стал живой частью революционных дней, — Закатаев-Волконский заявился в кабинет секретаря.
Секретарь — парень простой, видавший виды и, несмотря на молодость, успевший побывать на всех фронтах, оставивший два пальца левой руки где-то в горах Кавказа, а всю кисть правой — в степях Украины, и фамилия его — Коль.
Голова у секретаря хорошая, крепкая, — даром, что панская шашка пару раз отмечала на ней шрамы, — а знаний в секретарской голове мало. Чутьем берет. А сам знает, что одно чутье вещь не надежная, что к чутью еще что-то надо. Знает, что ребята, вокруг него собранные, тоже такие, как он: с волей большой, с знаниями малыми. Знает, — и дни и ночи думой исходит: как бы наладить, как бы образовать, с какого бы конца к учебе подойти.
А тут Закатаев:
— Театр, товарищи, орудие могучее. Всякое воспитание через театр дать можно. Истории — пожалуйте — репертуар богатый, научные пьесы предложить можем. Опять-таки развитие молодежи непосредственное. Молодые силы, чернозем, целина нетронутая. Выявление талантов скрытых. Раньше богатым доступное только, ныне революция ворота храма искусственного пролетариату открыла.
...Всякое воспитание через театр дать можно...
При слове храм секретарь поморщился и в упор спросил:
— А про революцию имеется?
Закатаев склонил голову на бок и беспомощно развел руками:
— Историческая перспектива, товарищ, — вздохнул он. — Не подоспело время. Требуется отойти, так сказать, в даль времени и присмотреться. Не мы, не мы, — потомки наши!
Коль забарабанил пальцами по столу и полунасмешливо, полусерьезно отрезал:
— Вы, гражданин...
— Закатаев-Волконский.
— Как?
— Закатаев-Волконский.
Коль скрыл смешок в сдвиге нахмурившихся бровей и продолжал:
— Так вот, гражданин Закатаев. Явитесь с революционной пьесой. Тогда поговорим.
Умел Коль такое с голосом своим делать, что с просьбами к нему не лезли и раз сказанное им без спору принимали. Закатаев встал, откланялся, при чем козырнул по военному и, махнув полами своего нелепого плаща, вышел.
Коль посидел, подумал, пошевелил обрубками изувеченных пальцев, встал, подошел к двери в соседнюю комнату, приоткрыл ее и крикнул так, что разбитые стекла пугливо звякнули в ответ:
— Маня!
У Мани блузка была белая и почти чистая и красный платочек не мог смирить бунт черных кудрей. Револьвер в кабуре, прильнувший к почти мальчишеским бедрам не резал глаз неожиданностью.
— Маня! — сказал Коль, садись на место.
Они говорили долго, и Маня, как то комочком севшая на край стола слушала внимательно, подперев подбородок тыльной стороной согнутых пальцев.
— Редко ошибаюсь, — говорил Коль — нюх у мень хороший. Подозрителен. Пожалуйста, следи. Понятно, в секрете. Может, я и не прав. Не упускай мелочей. Как поворачивается, как говорит. Все важно.
Маня огрызком карандаша, подвешенного к поясу на веревочке, записала что то в блокноте.
Коль придвинул блокнот к себе и прочел написанное.
У Мани глаза стали немного темнее, чем всегда, и тонкие пальцы ее руки запутались в кожаном шнуре револьвера:
— Сказала, сделаю!
ИХ НИКТО НЕ ЖДАЛ, но все знали, что без них дело не обойдется.
Едва только весеннее солнце растопило залегшие по оврагам снега, едва только промерзшая земля пахнула запахом свежего чернозема — слухи о них докатились до городка.
Сперва в одной деревушке появилось двое, потом в соседней кто-то видел пятерых, потом, как снежный ком, покатились они по окрестным селам, увеличиваясь в числе и становясь все наглее и злее.
Успокоившиеся за зиму крестьяне, забывшие о страхах жители городка, снова взволнованно передавали друг другу слухи о бандитах, всегда опережавшие самих бандитов, всегда, более чем действительность, страшные и близкие.
Вечерами на площади, выброшенной на городскую окраину, занимался ЧОН; ночами патрули купали рваные сапоги в хлюпких и грязных лужах.
Весна пришла в начале февраля, как всегда на Украине, а в первых числах марта из села, лежавшего в пяти верстах от города, прибежали испуганные и истерзанные люди, чтобы рассказать о большой банде, хорошо вооруженной и бесстрашной.
Городок заволновался, многие потянулись на подводах в уезд и эти многие не доехали до уезда и не вернулись назад, потому что с той стороны, в которую они выехали, появилась другая банда не меньше первой.
Было сомкнуто разбойное колесо и не было возможности прорвать его и попросить помощи.
В первых числах марта трое комсомольцев и двое партийцев попытались пройти сквозь зону противника, но даже через десять дней после их ухода ничего не узнал городок об их судьбе.
Секретарь парткома и Коль совещались ночи на пролет; вплоть до утра не стихала жизнь в двух особняках на центральной улице.
В одном шумела буйным весенним роем молодежь, нетерпеливая, готовая сейчас же вот, ночью, по грязи и слякоти пойти навстречу борьбе, в другом люди, несшие на плечах груз многих лет, перебирали и обсуждали все возможности, взвешивали все "за" и "против".
Было в этих особняках одно и то же, но было по разному, и оба особняка дополняли друг друга и оба особняка были одним целым.
Было странно, что противник, много сильнейший, так долго не нападает на городок. Уже десятое марта прошло, а банды все еще ходили вокруг да около, и, казалось, что большой черный кот облизывается вокруг мышиной норы и вот, вот, тихий и не слышный, — прыгнет неожиданным прыжком.
Двенадцатого марта пришел Коль к секретарю парткома и долгие три часа говорили они с глазу на глаз. А когда наговорились, то рассыльный бегал по улицам городка и скликал всех партийцев на собрание.
Шли взволнованные, слегка нервные, готовые, не думая о себе, пойти сейчас же туда, куда позовут, и странно удивленные, как будто разочарованные, как будто слушали доклад Коля.
Было предложение Коля такое.
Чтобы успокоить население городка и чтобы показать бандитам, что нет перед ними страха, отпраздновать и партийцам и комсомольцам день восемнадцатого марта, день Парижской Коммуны. Отпраздновать не как-нибудь попросту, а устроить целое празднество на улицах и на площади, поставить инсценировку, тем более, что год у нас двадцать первый, а со дня Коммуны, значит, пятидесятый.
Споры были по этому вопросу большие. Но секретарь парткома стоял за Коль, и мнение Коль собрало все нужные голоса и было решено приступить к подготовке.
Кто-то спросил:
— А организатор есть, чтобы представление устроить? Коль назвал Закатаева и за Закатаевым был рассыльный послан.
Закатаев явился слегка бледный и встревоженный, но, узнав в чем дело, не только успокоился, но даже важность на себя напустил. И с важностью план развил.
Предлагал он, Закатаев, устроить в день Коммуны массовое действо. Для какой цели на площади, что за городком, баррикаду соорудить, комсомольцев взять на роли коммунаров парижских, а партийцев на роли версальских (т.-е. буржуйских — как снисходительно пояснил он) войск. И вечером при кострах соответствующее действо изобразить в натуре. Название же предложил он "Последний час Коммуны".
Было много на этот план возражений. Партийцы очень насмешливо относились к своему в этом участию и считали, что расходы на все велики будут. Однако Закатаев произнес целую речь о революционизировании искусства и Коль поддержал его, обещав со стороны комсомольцев самую горячую помощь. Секретарь парткома взял их сторону и тут же выбрана была комиссия по проведению.
А состав комиссии был: секретарь парткома, Коль и Закатаев.
Кроме того, у комиссии был товарищ для поручений и звали этого товарища: Маня.
3А ДВА ДНЯ до восемнадцатого марта Маня начала свою беготню по городу. Она в отдельности побывала у каждого, в отдельности поговорила с каждым, и когда Закатаев спросил, имеют ли товарищи понятие о том, что им предстоит делать, то Маня. заверила его, что каждый, даже разбуженный ночью, может точно и безошибочно рассказать о своих обязанностях.
Потом они собрались втроем: она, Коль и Закатаев и еще раз в мельчайших деталях обсудили план работы:
— Итак, — говорил Закатаев, — мы начнем с утра. Утром верховые раз'едутся по городу и разбудят всех жителей. Я написал уже для верховых специальные стихи, которые им следует разучить. Не угодно ли послушать?
Коль кивнул головой.
Закатаев откинулся на спинку стула и, неимоверно актерствуя, продекламировал:
Покинув теплые кровати!
Сегодня славный день Коммуны
Мы вспоминаем очень кстати!
На площадь все спешите сразу
И каждый там во всю смотри
Мы начинаем по приказу
Спектакль точно, ровно в три!
— Правда, хорошо?
— Да, — сказал Коль. — Особенно это "точно—ровно". Замечательно!
И не понять было — смеется он или нет.
— Потом, — говорил Закатаев, — все идет, как в истории. Провозглашение Коммуны, разрушение Вандомской колонны — мы уж поставили там столб — и так до вечера. Вечером на площади разыгрывается бой. Молодежь занимает баррикаду и разыгрывает на ней пьесу, а версальцы — партийные, значит, ваши — идут обходом через весь город — понимаете, вовлечение всего населения — и, разыгрывая ряд сцен по пути, нападают на вас. Ну, понятно, тут перестрелка и гибель вашей баррикады.
Маня попросила слова:
— Я уже заготовила. Винтовки у всех будут. Пулемет есть...
— Позвольте, — улыбнулся Закатаев. Пулемета тогда не было. Маня запротестовала.
— Во-первых, точно неизвестно, а во-вторых, очень уж это хорошо, чтобы пулемет стрелял. Впечатление больше.
— Но позвольте, художественность постановки!
Коль, однако, поддержал Маню и даже проявил при этом чисто детское увлечение:
— Нет, уж, Закатаев, — сказал он — Пулемет вы обязательно, так это здорово будет, понимаете. — Они подходят к баррикаде. Горят костры. Баррикады все в пятнах огней. Вдруг с баррикады та-та-та-та-та! Нет уж, пожалуйста. Пусть нехудожественно, зато здорово!
— Дети, — улыбнулся Закатаев. — Дети. Тут ведь требования искусства, можно сказать, а вы...
Маня улыбнулась ему и даже положила руку на его плечо.
— Пожалуйста, согласитесь. Это так здорово!
— Ну, уж ладно, — вздохнул Закатаев.
Наибольшие затруднения встретились при обсуждении костюмной части вечера. Однако было решено, что коммунары будут в пиджаках, запрятанных в брюки и перевязанных в талии красными лентами, а версальцы в солдатских шинелях, подобранных спереди, на манер, как у французов.
Коль получил предложение исполнить роль начальника баррикады. Маня должна была умирать со знаменем, как последняя ее защитница, а сам Закатаев никакой роли на себя не принял:
— Стар уже, — скромно говорил он. — Да, кроме того, придется мне в этот день набегаться, чтобы за порядком следить.
— А впрочем, может быть, мне разрешат воспользоваться на этот предмет лошадью. Я, знаете, с командиром ЧОН'а переговорю. Он будет играть командира версальцев, генерала Галиффе, так что ему лошадь, правда, нужна, но ведь у него их две есть.
Коль обещал оказать Закатаеву в получении лошади содействие и, кроме того, согласился похлопотать о револьвере, которым артист хотел подавать сигналы к отдельным моментам пьесы.
— Револьвер, знаете ли, нужен — "наган", а я уж сооружу к нему ракеты. Красная и зеленая. Мы условимся какая к чему, и по ним действовать будете. Ну, не смею задерживать!
Однако, в дверях Закатаев остановился и, вернувшись к столу, сказал:
— Только уж разрешите мне наблюдение иметь, чтобы все патроны холостые были. Несчастие может случиться.
Когда успокоенный он, наконец, ушел, Коль хлопнул Маню по плечу:
— Действуй! И чтобы никаких ошибок не вышло.
Маня радостно улыбнулась и похлопала себя по висевшему на поясе револьверу:
— Будь спокоен! Комар носу не подточит!
ВОСЕМНАДЦАТОГО марта Закатаев с пяти часов утра был в хлопотах.
Во-первых, — сооружение баррикады! Во вторых, проверка патронов! Это второе, особенно волновало его. Он по десять раз повторял всевозможные истории о выстрелах и заботливо пересматривал каждый заготовленный патрон. В некоторых, по его мнению, оставалось слишком много пороха и он вытряхивал частицу на ладонь, приговаривая:
— Опалить, знаете ли, может! Глаз попортить тоже легко. Принесенную кем-то до половины наполненную, пулеметную ленту он собственноручно превратил в холостую, при чем обнаружил большое искусство в обращении и с патронами и "максимом":
— Пришлось в старую войну; пришлось лямку тянуть. Всего понемногу испытал. Всякие знания имею.
К двенадцати часам дня, опоздав, как полагается, на два часа — по городу пронеслись, вернее, протрусили мелкой рысцой на скверных обывательских клячах верховые, на все лады и голоса повторявшие закатаевские стихи. Удивленные и испуганные обыватели выглядывали из окон, лупили белесые глаза и оставались дома, ругая на чем свет стоит проклятого актера за его нелепую выдумку.
И — чорт! Бандиты на носу, а они дурака валяют!
К середине дня, когда участники действа повалили на площадь, обывательское настроение приняло несколько иную форму и говорили уже не то, что утром:
— А, видно, у них крепкие дела. Не боятся бандитов-то. Кабы боялись, такого не устраивали бы.
И к вечеру обыватель грустно пошел на площадь, где в сумерках южного вечера уже горели пятнами кровавых огней костры, освещавшие баррикады.
Наскоро сделанная из того материала, который попался под руки, и довольно беспомощная днем, баррикада эта вечером, в свете костров, производила впечатление.
Торчавшие в нескольких местах оглобли старых повозок, вошедших в качестве материала в ее постройку, были обмотаны красными лентами и казались какими-то фантастическими сигнальными мачтами.
Комсомольцы, доставшие самые разнобразные и пестрые наряды, маячили на ее гребне странными фигурами, и вся обстановка производила впечатление не настоящей, — декоративной и театральной.
...Быстро разряжали винтовки, вытряхивали холостые патроны.
Закатаев в последний раз отдал необходимые распоряжения, наскоро проверил знание ролей и побежал, пересекая площадь, в переулок, где, готовые к выступлению, собрались, изображающие версальцев, партийцы.
— Все готово, товарищи, — сказал он. — идемте!
Коль на баррикаде проводил его глазами и, когда он скрылся за угловым домом, распорядился:
Действуй, ребята!
На баррикаде все пришло в движение. Быстро разряжали винтовки, вытряхивали из них холостые патроны и, вынимая из карманов новые обоймы, вкладывали их в стальные щели коробок. Двое у пулемета моментально переменили ленту и шестью поворотами рукоятки зарядили его.
Потом Маня и еще пятеро спустились на площадь, и с винтовками наперевес пошли к толпе обывателей, во все глаза смотревших на невиданное зрелище. Думая, что все происходящее не выходит за рамки преподносимой им инсценировки, зрители, добродушно улыбаясь, подпустили к себе ребят и совершенно неожиданно для них прогремел резкий и отрывистый приказ:
— По домам! Моментально!..
Кто-то попробовал принять это за шутку, но приказание было повторено с недопускающей сомнения серьезностью:
— Сказано, по домам! Мы считаем до трех потом будем стрелять! Тот, кто не пойдет домой, будет расстрелян! Марш!
Маня даже револьвер вынула для убедительности, и через минуту растерянные и испуганные люди трусили на свои улички к своим домашним. Ребята им вслед кричали:
— Носа на улицу не высовывать! Закрыть двери и ставни на окнах!
Потом по площади забегали тени, и тени эти наскоро тушили костры, оставляя только те, которые освещали дорогу, врывавшуюся сюда прямо из степных просторов.
А когда потухли лишние огни и баррикада погрузилась в сумрак, на ней, упирая винтовки в доски и камни, легли странные, нелепо одетые люди и ждали чего-то, прикрытые щетиной штыков.
СЕКРЕТАРЬ ПАРТКОМА вдруг повернулся и скомандовал:
— Правое плечо вперед. Мааарш!
Закатаев, шедший рядом с ним, опешил:
— Позвольте? Зачем сокращать дорогу? Мы должны обойти весь город и...
Секретарь, не отвечая ни слова, вырвал у него из рук "наган" и коротко спросил:
— Где ракеты?
Колени актера задрожали и холодный пот струйками побежал по спине:
— Вот, — сказал он, протягивая пару ракетных патронов. Секретарь, вложил один из них в дуло винтовки и, не глядя, выстрелил вверх. Высоко в небе желтые огни ракеты рассеялись фантастическим веером и все внизу стало до ужаса четким и ясным в потоках яркого света.
Закатаеву хотелось стать ничем, броситься на землю, прижаться к ней и уйти в нее. Он, однако, овладел собой и с деланным удивлением выдавил:
— Зачем это вы, товарищ? Ведь так можно все испортить.
Опять ему ничего не ответили, но спокойный голос рядом отдал короткое приказание и двое, выйдя из строя, звякнули штыками — один справа, а другой слева. Кто-то холодно бросил:
— Ну, иди, что ли?
И он пошел, шатаясь и не смотря никуда, пока силы не изменили ему, и пока не упал он в липкую, противную грязь, катаясь в ней и моля о пощаде.
ОФИЦЕР, ВЕДШИЙ пьяное стадо бандитов на городок, вдруг приподнялся на стременах.
— Ракета, — сказал он. — Первая, — и обернувшись скомандовал:
— Рысью — ааарш!
Четкая дробь обмотанных в тряпки копыт тонула в дорожной грязи и весь отряд казался издали каким-то призраком в немом молчании придвигавшимся к домишкам городской окраины.
Офицер на рыси разговаривал с совершенно пьяным человеком, трусившим с ним рядом:
— Мы их, как дураков возьмем. Тот уже обо всем позаботился. Спектакль, понимаешь, ли. Коммунаров играют! И патроны холостые у всех. Попадутся, как мыши. Без выстрела дело сделаем. Одни шашки поработают.
Второй пьяно хихикнул и не то сказал, не то прорычал:
— А, подлец поручик! Какую фамилию он себе придумал? А! Закатаев... А... Волконский... А!.. Хи!..
Домишки выросли откуда-то из-под земли и, недавно еще далекий, городок выскочил совсем близкий нелепой, серой массой испуганных крыш. Он лежал в низине и дорога круто спускалась вниз при самом в'езде.
— Под ноги! — протянул офицер.
— Под ноги!
— Под ноги!
И в то-то время, когда передние кони осторожно, чуть-чуть припадая на задние ноги, спускались по липкому и скользкому склону, высоко над городком выплыл из воздуха огненно красный сноп, рассыпавшийся веселыми искрами над спрятавшей город котловиной. И почти одновременно с ракетой два выстрела разрядили напряженную тишину.
Впереди маячили языками пламени два костра, освещавшие в'езд на площадь, а за ним, темным призраком, выростала баррикада. Офицер еще раз обернулся назад и скомандовал:
— Шашки вон!
Те, кто еще могли, пытались бежать...
Нужно было несколько секунд, чтобы на карьере пересечь площадь. Но за эти несколько секунд ряд мыслей в голове того, кто вел нападавших:
— Почему нет паники? Почему не стреляют? Почему на баррикаде словно никого? Почему?..
Передний, заскочивший вперед остальных, уже взмахнул шашкой, чтобы рубануть кого-то, залегшего в нелепом сооружении из камней и старых подвод. Шашка уже разрезала воздух и готова была жарким поцелуем встретить чье-то тело, когда баррикада вдрогнула от четкого и уверенного залпа.
— Рррраз!
И потом:
— Та та та та та та та та та та!
В необразимом хаосе тел смешались наступающие. Около подножья баррикады ржали лошади передних рядов, задавленные напором задних и люди смешивали в один вопль поражения и стоны боли и матерную брань неудачи!
— Те, кто еще мог, попытались бежать, но их, повернувших назад, встретил новый залп, залп данный откуда-то с фланга, со стороны одного из выходящих на площадъ переулков.
Неизвестно откуда появившиеся факелы вспыхнули в руках защищавшихся и осветили своим дымным светом гребень баррикады.
Там во весь рост стояли около красного знамени фигуры людей, спокойно вскидывавших винтовки и уверенно стрелявших вниз. И эти люди...
Закатаев хорошо ставил этот спектакль. Закатаев недаром так много возился с костюмами и париками.
Федералисты Коммуны взяли в этот день свой реванш.
