А о том, как дошел я до такой хорошей и просветительной жизни, — я вам, товарищ, расскажу сейчас по-порядку...
П. НЕЗНАМОВА, иллюстрации Н. ЛАКОВА
ЗА ТОНКОЙ стенкой разговаривали двое. Вернее сказать, один из собеседников, захлебываясь и торопясь, заглатывая слоги и слова, что-то рассказывал, а другой хмыкал и отделывался односложьями. Один голос был восторженный, летящий, голос-птица, а другой — приземлился и сухо стукал.
В доме, в этот близкий к сумеркам час, было по-необычному тихо, и весь разговор отчеканивался у меня в мозгу, как человеческое лицо на медали.
— А видел, какая она большая, чистая и великолепная — прямо рабочая столица, первый сорт.
— Хм-да...
— И куда ни глянешь, везде рабочие массы, рабочие массы... Особливо, посмотрел бы ты наших жителев где-нибудь за городом или, к примеру, на Воробьевых на спортивном празднике — одна сплошная трудящаяся волна. И на нее льет свое тепло солнышко и над нею реют птицы: живые и наши советские. Да такие, что получше живых. Это, Федор Иваныч, есть наш стальной советский кулак, наша гордость и ультиматум для происков мировой буржуазии. С этими — не замай... И тут же названивает трамвай и автомобиль с детишками гудит, как на работу.
— А на площади товарища Свердлова еще не был?
— Нет... побываю.
— Эх-х, ты... Ну, что ты за человек, Федор Иваныч, приехал в Москву на три дня и медлишь с рассмотрами... Да ведь это есть самая замечательная площадь, — рассмотри, обязательно рассмотри... Я тебе еще чаю налью?
— Эге...
— Ты кусай, кусай — не бойся. При деньгах... Да, уж площадь, так площадь... Вечером, ежели еще какой с'езд подвернется, все глаза оставишь, огней — тыща: огни — просто, огни — гирляндой, огни — линеечкой и каких только нет. И из этих огней получаются вроде как бы саженные буквы: ес да ес, да еще ес, да ер — наш могучий и необ'ятный союз... А насупротив, над "Рабочей Газетой" — картины на полотке показывают, и всякая политическая новость тут же: на, читай, без никаких денег.
— Вижу, что Москва тебе пришлась как раз. Как сапог по ноге — стукнул сухой.
— Именно, верно А главное — цель жизни определилась: хочу стать форменным, выученным человеком. Как был я малограмотный, самоучка и почувствовал жажду, — все мои пути пришли на рабфак. В роде как бы на гору какую поднялся и все увидал. И теперь не жалко, что в Петровском парке сколь ночей ночевал, и, случалось, в чужом под'езде тоже, и что без работы был — прошло, проехало. Устроилось. Так и отцу отписал в писуле... А на счет поклонов и вежливости немножко шутки пустил. "По возможности — пишу — прости меня, что никому не посылаю поклонов: я-де проживаю теперь в Москве, подал заявление на рабфак, и у нас теперь идет очень много борьбы против старых обычаев и кланяться во-первых строках моего письма — это у нас считается не весьма фасонно, а потому и не кланяюсь пока никому, тем паче, что ты там, у меня один"...
— Хм... грандиозно пущено.
— Я и с тобой ему отпишу. Скажешь, что живу по рабфацки: днем на работе, вечером с книжицей и на научность бросаюсь тигром... Я вчера вот шел по Моховой, а продавец кричит, надрывается: "Полная модель человецкого тела, вместо трех рублей только полтинник". Ну все идут своей дорогой, без внимания. А мне занятно, заинтересовался и купил. И с об'яснением всех функциев. Ин-терес-сно. Кровь-то наша, понимаешь, есть шарики, и эти шарики чего только не вытворяют. Ну, скажем, привьют человеку оспу или тиф, такие там у шариков у этих начинаются драки, ничем нашим не уступят. Оттого и в жар человека бросает. Ин-нтерес-сно.
— Хм-да. Это верно... Одначе не пройтись ли нам по городу-то?
— Давай, давай, всенепременно. Вот переведем вздох и — айда.
Разговор затих. За стенкой мыли стаканы. Я вспомнил о недоделанном деле и заторопился. Подумал: "должно быть, новый жилец — надо познакомиться"...
Дело в том, что у нас в доме за освободившуюся комнату почти три месяца шла жестокая гражданская война, претендентов на комнату перебывало множество, и вот, повидимому, она досталась рабочему... Надо познакомиться с соседом".
Знакомство не замедлило состояться дня через два. Но — как это ни странно — не дома, а в столовой, где я иногда обедал. Столовая была через дорогу, совсем близко и отличалась дешевизной. Подавали там женщины — все в белом а на стенке висело об'явление, где просили соблюдать чистоту и рук о скатерть не вытирать. Последнее обстоятельство особенно умилило — как я после узнал — моего соседа.
Столиков было мало и случилось так, что нам пришлось обедать за одним. Здесь и познакомились.
— Значит, соседи, чудесно... — воскликнул он.
Перекинулись несколькими словами, сообщили друг другу кой-какие мелочи, отобедали. А когда шли домой, разговорились по-настоящему. Потом взволнованный, торопящийся голос-птица моего соседа долго еше горохом разбрасывал слова непосредственно у меня в комнате, за стаканом чаю.
— ...А о том, как дошел я до такой хорошей и просветительной жизни и оказался в Москве, я вам, товарищ, расскажу сейчас по порядку.
Я и там, в Березовке, на чугунно-литейном всегда стремился к образованию и к новому быту. Вот — представьте — задумали у нас строить силами завода, ЕПО и других учреждениев сообща спортивную площадку. На нашем заводе молодежи много, и вся она ходит в физкультурщиках. Я сам тоже принадлежу до физкультуры, можно сказать, крепко принадлежу. Поэтому, когда от завкома стали посылать на совещание трех делегатов, меня обязательно выбрали.
Ну, и собрание получилось, доложу я вам. Собрались все ведомства Березовки, и получилось довольно много споров. Одни тянули устроить площадку ближе к станционному саду, на берегу реки, а другие отчаянно заявили, что не уступят этому желанию — шалишь. Дескать, наша линия та, чтобы плошадка была в районе завода. Я тоже стоял всей грудью за завод. И очень мне не нравился один, прямо сказать, ферт причесанный. Ручки в брючки, нога в ногу — и видать, что из спецов. Он все старался повернуть дело навыворот и когда говорил свое слово, меня всего прямо трясло.
С моей стороны возражений не имеется, побольше этого Спортинтерна..
Много он говорил — всего и не помню, а на счет Спортинтерна: будем мы к нему принадлежать, или нет — молчок. И советовал, как спец этих дел, устроить плошадку возле станционного сада. Туда, говорит, и публика привыкла ходить, и часто оркестр играет, и к разным другим зрелищам можно присоединить высоко-полезную физкультуру. И площадку — грит — надо строить не шаляй-валяй, а по всем правилам. Англицкую надо взять площадку — оттуда и весь спорт начался. Лучший прототип для нас оттуда. Так и сделаем — построим у себя англицкий прототип.
Ну кончил он, кто — ему похлопал, а кто и — в свист. Меня сильно взяло, — я спросил:
— А как же на счет Спортинтерна, будем мы к нему принадлежать или нет?
Он, конечно, замялся, ну, деться-то ему не куда — он и говорит.
— С моей стороны возражений не имеется, побольше этого Спортинтерну.
Тогда я кричу:
— Что-то не похоже, чтобы побольше... и взял слово, вышел на середину давай его крыть.
— Нет, говорю, товарищи делегаты и физкультурщики. Что-то ничего в волнах не видно, что-то не пахнет в сладких речах предыдущего оратора Спортинтерном и пролетариатом. Я хоть и беспартийный и еще только сижу за уставом еркапе, но Спортинтерна я у него без очков не разгляжу. Да и откуда ему взяться-то?
Во-первых он стоит за поближе к саду, где происходят все зрелища и буржуйские удовольствия. Но для чего нам сад и какое нам дело до публики? Сад садом, а площадка площадкой. Мы хотим иметь свою физкультуру, советскую, и в здоровом теле здоровый дух. А он куда нас тянет? Поближе к "публике". Одначе, мы то не "публика". А если публика, то совсем другая...
И во-вторых, что нам за дело до садового оркестра. Мы заведем свой, или перетянем из сада садовый и уведем к себе.
Во-третьих, около сада на берегу реки сыро, в холодную погоду молодежь зачнет простужаться, опять же местность имеет большой наклон, неровная и спиливать бугорки нам дорого обойдется. И все это ради чего, товарищи? Чтобы быть поближе к расфуфыренным барышнешкам, ко всем этим шляпкам, праздношатающим нетрудовым гадам.
Нет, это нам не подходит. И еще сказал предыдущий докладчик, что нам надо строить англицкий прототип. Товарищи мы — страна советская, у нас все советское, и мне очень непонятно, почему это прототип мы должны строить англицкий. Нет, уж если строить прототип, то свой, собственный и с чужими прототипами пускай няньчятся другие...
Ну, тут я остановился, потому вижу, многие товарищи, которые слушали меня в оба уха, при последних словах начинали смеяться, а предыдущий спец прыснул и замахал на меня руками. Я же сильно обазартился этим и так как получил большую алчность к речи, то хотел зачать ругаться, но товарищ Чашкин, из еркапе, председатель нашего завкома, — первейший умница, — не дал мне больше слова, а встал и заговорил сам.
— Товарищи, я здесь слышал нехороший смешок по адресу товарища Смирнова. Ежели, говорит, вам в дельной речи и в дельных доводах показалось смешным слово "прототип", которое он — по малограмотности — недостаточно себе уяснил, то смеяться здесь все-таки нечему. И в особенности интеллигентному человеку. Интеллигентный человек — он менее всего в праве смеяться над темным, необразованным рабочим от станка, учившимся урывками и на медные гроши. Ведь не каждому дано сразу разбираться во всех чужих словах, как в своих...
И пошел, и пошел. И разнес это за все предложения: камня на камне не оставил. Тут нашу линию и приняли — 26 человек, а ихнюю спецовскую — 4. А как расходились, все пожимали Чашкину его честную руку, ибо защитил темную рабочую массу, и от этого на всякой иной роже ударила бы краска. Но мой спец ничего, стоит.
Тогда я подошел к нему и сказал:
— Эх-х, вы, гражданин-докладчик, — не знаю вашей фамилии, — только вводите в искушение малограмотного рабочего заковыристыми словечками, а потом хихикаете — постыдились бы трудящихся людей. Если прототип — слово такое трудное, то для чего его и говорить? Говорите попростее, и каждый вас поймет. А то вгоняете человека в опровержения. Вы кажется, видите, что находитесь в рабочей среде, почему же поступаете напротив. Стыдно вам. Вот. А больше сказать ничего не имею.
И, сказавши так, пошел к своим, Но ребята пришли уже в веселые настроения; Чашкин куда то отбился, и\ они всю дорогу до завода подшучивали надо мной:
— Эх, ты, серый-ты, серый. Все произошел, а на слове прототип сковырнулся. Прототип слово есть, слово склизкое, его без рукавиц не схватишь, а ты полез к кему с голыми руками. Серый ты и есть..
Я было начал отшучиваться, но потом замолчал, плюнул и ушел... Однако-ж, и горько мне сделалось на мое невежество. Нет, сказал я себе, — надо все охватить, весь кругозор. Наука нам очень нужна — куда без нее денешься? — она весь заворот в мозгах уничтожит. Тогда все мне стало ясно, и я дал честную, рабочую клятву — стать выученным человеком, на пользу революции и рабоче-крестьянской власти, и особливо для своих литейщиков.
А РЕБЯТА, как нарошно, и на завтра слова прототип не забыли. И дальше тоже. И пошло. И пошло. И я даже Ваське Подгорбунскому, первому бузотеру, леща за это дал: не смейся, имей понятия. Потому самолюбие навалилось на меня, как гора, и совсем одолело.
Тоже вот, однажды, шел я по бережку реки покупаться и вдруг слышу мне во-след агалец какой-то, от горшка два вершка, и тот кричит:
— Сень, а Сень, смотри, прототип-то наш идет.
Тут я форменно не стерпел...
Тут я форменно не стерпел, вышел совершенно, из приличиев и обругал агальца... ну, знаете как?., Ибо от обиды стал очень неустойчивый и раздражался в два счета. Волнения во мне накипали, как чугун в домне, чмекаю я, что ребята рассрамили меня по всей округе, от бузы и насмешек проходу нет, — и вот я топаю ногой: будет. И принимаю естественное и полное решение: бросай Березовку и езжай учиться на рабфак, а куда в какой город — и самому не ясно.
И вот беру себя в руки и иду до Ивана Чашкина. Конечно, здороваюсь и говорю:
— Здраствуй, Чашкин. Мое почтеньице. Пришел прощаться. Надоела буза и насмешки, — все прототип проклятый виноват. Скоро еду учиться. Не жить мне сдеся, не могу.
И Чашкин, как очень внимательный, выслушал меня сквозь, долго со мной говорил и обещал устроить: в самую гущу Москвы сопровождать заводский заказ. И писульку к знакомому металлисту обещал дать: авось на работу устроит.
Я, конечно, в благодарность.
— А, может, останешься в Березовке, охладишь свое жаркое сердце, возьмешь себя в руки и будешь по прежнему таким же полезным членом рабочей березовской семьи? Про глупости же наших ребят и прототип забудь...
— А, как думаешь, не устроится все?
Ну, я стою на своем.
— Нет, нет. Уеду. Я не барышнешка, чтобы из себя обиды строить, не из-за прихотев говорю, а только очень я до научности добираюсь, хочется и на рабфаке поучиться и в большом городе пожить — гайки в мозгу подвинтить.
И вот столковались. Что касаемо до Чашкина, человек твердых правил: устроил. И я для ученья — твердый оказался: уехал. И проживаю теперь в Москве, как видете... замечательный городок. Все здесь — по всем статьям... Нет ли у вас закурить?
— Пожалуйста, — предложил я.
— Спасибочко.
— Ну, не буду вас больше задерживать своими рассказами...
— Ну вот, ерунда.
— Нет, нет. Заходите в ко мне — тут ведь рядом. Стенка в стенку. Так и постучать можете: что дома прототип, товарищ Смирнов?
Он встал и протянул руку.
