РЕВОЛЮЦИОННАЯ БУРЖУАЗИЯ.
До сих пор мы изображали развитие народного хозяйства и государственных форм в России так, как если бы этот процесс шел совершенно гладко, не натыкаясь ни на какие препятствия, без сучка, без задоринки, что называется. Мы видели, что процесс этот все время шел к одной цели — эксплоатации крестьянина то на тот, то на иной манер, причем сначала эксплоатировал крестьянина, отнимая у него прибавочный продукт, помещик, потом помещик вместе с торговым капиталом, а потом они это стали делать в компании с промышленным капиталом, но оставляя себе все же львиную долю. Что же сам-то крестьянин равнодушно и безропотно переносил эту все возрастающую эксплоатацию? Или он шевелился время от времени, напоминая сидевшему на его спине, что он, крестьянин, тоже живой человек, а не деревянная скамейка, и что его крестьянская спина чувствует тяжесть?
Шевелился, и так сильно, что это внушало панический страх одним и надежды — не всегда основательные — другим. Из этих надежд вышла народническая революция, о которой мы расскажем в следующей главе. А эти страхи задерживали у нас буржуазную революцию, задерживали до той поры, пока не началось в России рабочее движение, вытравившее из русской буржуазии последние остатки революционности.
Но тут надо на минуту остановиться на вопросе о том, о какой же буржуазии мы говорим, когда упоминаем о «революционности» буржуазии? Часто это понимают так, что когда-то класс капиталистов (причем не разбирают, каких именно: торговых или промышленных) был сам, непосредственно, революционен. Этого никогда не было и нигде не бывает. Революция всегда есть движение народной массы, всегда, прямо или косвенно, направлена против эксплоатации — всякая революция, не только социалистическая. Теперь рассудите, как же это эксплоататор будет звать народ на бой против эксплоатации? Этого никогда конечно не случается. Но одни эксплоататоры сплошь и рядом умеют использовать восстание эксплоатируемых против других эксплоататоров. Это особая форма буржуазной конкуренции, если хотите. Так во Франции, в конце XVIII в., промышленный капитал, при помощи крестьянской и рабочей революции, выкинул из седла старый торговый капитал, тесно связанный с земельной собственностью, а потом сам уселся на место купцов и помещиков. Но это не значит, чтобы непосредственными руководителями французской революции были фабриканты и заводчики. Французская революция 1789 г. и началась-то с восстания на одной фабрике. Вождями революции во Франции были не фабриканты, вообще не предприниматели, а промежуточный слой между предпринимателями и мелкой буржуазией, — люди, тесно связанные с промышленным капиталом, от него зависящие, но сами не эксплоатирующие непосредственно народные массы. Этот слой образованных приспешников капитала, «грамотеев-десятников», принято в России называть интеллигенцией (т. е. люди «знающие, понимающие»).
Интеллигенция тоже живет на прибавочный продукт — в этом ее связь с буржуазией. Чем быстрее и шире развивается капитализм, тем ей выгоднее, потому что тем больше интеллигентских профессий, тем шире поле для деятельности интеллигенции. Торговый капитал имел при себе, в качестве интеллигентных слуг, только врачей да канцелярскую «интеллигенцию», чиновника. Литераторы, актеры, художники были у торгового капитала на положении шутов и забавников. Вся эта интеллигенция была или мало интеллигентна (чиновники), или очень мало влиятельна в общественном смысле. Поэтому в революциях эпохи торгового капитала интеллигенция мало принимает участия; мы это сейчас и увидим. Но по мере развития промышленного капитализма, сюда присоединяются юристы-адвокаты, журналисты-газетчики, потом, по мере расширения машинной техники, инженеры и т. д. Эти уже очень нужны буржуазному обществу, и общественная роль их гораздо крупнее. Во Франции вождями революции были главным образом адвокаты и журналисты (но был и врач — Марат, были инженеры — Карно и др.). В других случаях это могли быть литераторы, учителя или даже военные. Участие военных в буржуазной революции очень заметно в Испании, в Италии и у нас в России: самое главное у нас выступление революционной буржуазии — «заговор декабристов» (см. выше стр. 93 и ниже) был сплошь военный.
Итак, непосредственным носителем буржуазной революционности является не сама предпринимательская буржуазия, а интеллигенция. Запомним это и кстати отметим, что вовсе не обязательно, чтобы интеллигенция понимала, к какому конечному исходу клонится буржуазная революция, чтобы ей ясно было, что она борется за новые формы эксплоатации против старых. Революция требует от своих деятелей увлечения, самопожертвования, по крайней мере, риска своею жизнью и положением. Но кто же увлечется картиной, как один эксплоататор прогоняет взашей другого, и кто станет из-за этого чем бы то ни было рисковать? Всей той экономической подоплеки борьбы, которую мы рассказали выше, интеллигенция просто не понимала. Она видела внешние проявления крепостнического государства, — произвол царской власти, продажность чиновничества, жестокие казни, угнетение низших классов, — и она восставала против всего этого во имя свободы. Что настоящая свобода не может быть, пока существует эксплоатация человека человеком, пока существует капитализм, этого интеллигенция долгое время не сознавала, — а когда сознала, перестала в большинстве своем быть революционной. Потому что интеллигенция, повторяем это, как и буржуазия, жила на прибавочный продукт, насильственно выжимавшийся из крестьянина или рабочего. Коммунистическая революция для нее значила, что она должна лишиться этого выгодного пайка, должна стать в одну шеренгу с работниками физического труда, отказавшись от своих прежних преимуществ. А на это могли пойти только немногие, наиболее искренние и преданные делу революционеры-интеллигенты.
Уяснив себе основные черты буржуазной революционности, перейдем теперь к тому фундаменту, на котором должна была стоять русская буржуазная революция, как и всякая другая: к народному крестьянскому движению. Мы увидим, что фундамент этот так трясся, что буржуазная интеллигенция ничего построить на нем не сумела. Он выдерживал только небуржуазное здание, так уж он был устроен.
В первой части этой книжки мы видели, что попытки крестьянской массы сопротивляться надвигавшейся на нее бешеной эксплоатации, связанной с ростом товарного хозяйства, в начале XVII в., перед появлением Романовых («Смута»), и в конце его, перед выступлением Петра I (восстание Разина), обе кончились неудачей. После Разина ровно 100 лет не было в России большого крестьянского движения. Можно было подумать, что народ в отчаянии опустил руки. На самом деле сначала «Смута», а потом Северная война так разредили население, что на долю каждого крестьянина доставалось больше земли, чем раньше (перед «Смутой» например на каждый крестьянский двор проходилось 2,7 га, а 80 лет спустя — уже 10,9; число душ в каждом дворе, правда, тоже увеличилось, но значительно меньше, не более чем вдвое). Крестьянину благодаря этому было легче переносить эксплоатацию. Но как только, ко второй половине XVIII в., население опять сгустилось, появились признаки земельной тесноты (первая ревизия Петра I дала 5½ млн. душ мужского пола, а третья, сорок лет спустя, уже почти 7½ млн., несмотря на то, что она была гораздо менее строгой, на самом деле тогдашние статистики насчитывали до 8½ млн. душ), опять начинают вспыхивать крестьянские «волнения» и к 70-м годам XVIII в. разливаются в огромный пугачевский бунт.
Причиной была не одна земельная теснота, — она только делала положение напряженным до крайности во всей России, а местные причины крестьянской революции были другие: это видно уже из того, что вспыхнула она и всего упорнее держалась на восточной окраине России, на Урале и в Поволжьи, где как раз земельная теснота не могла быть главной бедой. Но тут нужно вспомнить, что это время, вторая половина XVIII в., было временем первого расцвета русской хлебной торговли. Русская пшеница уже просилась за море, Екатерина II уже вела войны с Турцией, чтобы открыть ей дорогу, а Поволжье и Приуралье — и теперь наиболее производящие, наиболее хлебные районы. Здесь аппетит помещика к прибавочному продукту был особенно острым, а крестьян здесь было еще сравнительно мало: от этого эксплоатация крестьянства в восточной России отличалась особенной свирепостью. Здесь барщина, в других местах бравшая у крестьянина 3—4 дня в неделю, доходила иногда до 6—7 дней. Если бы у крестьянина был и большой надел, — когда ему было на нем хозяйничать? Везде уже в тогдашней России раб, крестьянин был в этих местах рабом более чем где бы то ни было, напоминая негра американских плантаций или раба в древнем Риме, у которого ничего не было своего — все барское.
В таком положении было не только земледельческое население, но и крепостные мастеровые уральских горных заводов. Это особенно важно потому, что на уральских горнорабочих и горнозаводских крестьянах (последние должны были для заводов рубить лес, подвозить руду, рыть пруды и т. п.) держалась главная сила Пугачева. Этот последний, донской, казак по происхождению, смелый и ловкий агитатор, искусный военный предводитель, — хотя и неграмотный, — действовал сначала на Тереке (Северный Кавказ), где играл видную роль, потом попал на реку Урал (тогда называвшуюся Яиком) и застал тамошнее казачество в большом волнении. Яицкие казаки жили главным образом (как отчасти и теперь живут уральцы) рыбными промыслами. Они ловили рыбу, солили ее и отправляли в Россию. Но соль была казенной монополией, а соляной откуп захватила в руки казацкая «старшина». Казацкая масса была у своего начальства как в мертвой петле; не ограничиваясь соляной податью начальство облагало казаков еще разными, уже совершенно незаконными, поборами. Казаки восставали особенно против своих атаманов-эксплоататоров. Но на помощь атаманам являлись военные команды из Оренбурга, и казаки подвергались жестокому усмирению. Множество казаков было пересечено кнутом, сослано в каторгу, отдано в солдаты. Озлобление было страшное, и когда Пугачев объявил себя «чудесно спасшимся» Петром III, казаки стали к нему стекаться со всех сторон. Когда Пугачев спрашивал первых приехавших к нему, примут ли они его, ему в один голос отвечали: «Примем, батюшка, только вступись за нас и в наших от старшин обидах помоги, мы все вконец разорились от больших денежных поборов».
Казалось бы и это восстание правительству Екатерины II было так же легко подавить, как и предыдущие. Посланный против Пугачева генерал больше всего опасался, как бы тот «не обратился в бег», не ускользнул от него (Пугачев однажды уже был арестован в качестве «Петра III» и благополучно бежал). Вместо того несколько недель спустя «обратился в бег» сам этот генерал. Как же это случилось? А потому, что навстречу Пугачеву пошло «всеобщее черни волнение», «внутрь и вне злодейство, предательство и непослушание от жителей», как писал в Петербург другой генерал, присланный на смену первому. А на первом месте «всеобщее волнение» охватило уральские заводы с их крепостным, рабочим и крестьянским населением. «При этом, — доносил из Петербурга английский посланник своему правительству, — большое количество медных пушек, отлитых на казенных литейных заводах, досталось в руки мятежников, разрушивших несколько литейных заводов, в том числе один из заводов Демидова, крепостные и крестьяне которых присоединились к бунтовщикам».
Тут неверно только, что Пугачев «разрушил» заводы: на самом деле заводы на него работали, снабжали его порохом и ядрами. Люди, умевшие лить пушки, умели из них и стрелять; вместе с ядрами и порохом Пугачев получал с заводов и артиллеристов, и они были лучше правительственных. Участие уральских горнорабочих дало пугачевцам технический перевес над войсками Екатерины II. А кочевые народы Приуралья, в особенности башкиры (которых царская администрация всячески мучила и истребляла: после одного восстания башкир было истреблено до 30 тыс.), усилили Пугачева конницей. Когда он явился со всей этой силой в Поволжье, у него была настоящая армия.
Если бы Пугачев сразу пошел на Москву, он, может быть, имел бы полный успех: в Москве и в Туле мастеровые тоже волновались, а дворянство было в совершенной панике. Но казаки заставили его остаться под Оренбургом, где сидел главный, по их понятиям, враг — губернатор, Этим он потерял время, а Екатерина выиграла. К Уралу были стянуты большие военные силы. Разбитый в нескольких сражениях Пугачев и теперь еще был страшен. Он бросился наконец туда, куда ему следовало итти с самого начала, — по московской дороге, на Казань, всюду встречаемый восторженно не только крестьянами, но даже и духовенством, которое из страха перед крестьянами встречало «Петра III» с крестами и хоругвями. Всех помещиков беспощадно истребляли — за время пугачевщины их было перевешано несколько тысяч. «В Москве, — писал один современник, — холопы и фабричные и вся многочисленная чернь московская, шатаясь по улицам, почти явно оказывали буйственное свое расположение и приверженность к самозванцу, который по словам их несет им желанную свободу».
Какую же свободу нес Пугачев? В своих «манифестах» он «жаловал» «всем находящимся прежде в крестьянстве и подданстве помещиков верноподданными рабами собственно нашей короны» — быть, поясняется дальше, «вечно казаками», «не требуя рекрутских наборов, подушных и прочих денежных податей, во владение землями, лесными, сенокосными угодьями, рыбными ловлями, соляными озерами без покупки и без оброку». Это была, как видим, полная программа освобождения крестьян не только с их землей, но с возвращением крестьянам всех угодий, когда-либо отобранных от них и от казаков помещиками и откупщиками (рыбные ловли и соляные озера сдавались на откуп). Мало того, уничтожалась не только прямая эксплоатация крестьян через крепостное право, но и косвенная, через подати: кроме подушных, о которых уже упоминалось выше, рядом с рекрутчиной, манифест освобождал крестьян «от всех прежде чинимых — от злодеев-дворян, градских мздоимцев и судей — крестьянам и всему народу налагаемых податей и отягощениев». Столь коренное преобразование, уничтожавшее весь смысл существовании крепостнического государства, манифест явно не рассчитывал провести силами одной царской власти, от имени которой был написан манифест. В заключение этот последний предлагал крестьянам действовать собственными средствами, и помещиков, «противников нашей власти, возмутителей империи и разорителей крестьян, ловить, казнить и вешать».
Манифест не только не предполагал политического переворота, но, напротив, сохранял самодержавную власть во всей неприкосновенности. Люди, которые только что казнили своего маленького государя — помещика, должны были остаться послушными рабами большого помещика — царя. Автор пугачевского манифеста (едва ли это был сам Пугачев) видимо совершенно не понимал, зачем и почему существует самодержавие, не понимал, что невозможно сохранить коронованную верхушку крепостнического государства, разрушив весь его фундамент. Но это нельзя ставить ему в вину, когда мы знаем, что 100 лет спустя образованные люди, профессора, думали, что можно освободить народ, а царскую власть в России оставить. Зато манифест лучше этих образованных людей 60—70-х годов понимал, что освободить крестьян — значит уничтожить помещичью власть совсем, до корня, что если помещик останется, — останется хоть кусочек крепостного права.
Пугачеву удалось истребить много помещиков, но помещичьего сословия истребить не удалось. В центральную, коренную помещичью Россию его не пустили. Его войско было достаточно хорошо организовано, чтобы разбивать отдельные небольшие правительственные отряды, но справиться с целой правительственной армией Пугачев оказался не в силах. Отброшенный от Казани после ожесточенной битвы («злодеи на меня наступали с такою пушечной и ружейной пальбой и с таким отчаянием, коего только в лучших войсках найти надеялся», — писал начальству сражавшийся под Казанью с Пугачевым генерал), но далеко еще не уничтоженный, Пугачев бросился вниз по Волге, и скоро все пространство Симбирской, Самарской. Саратовской губерний (теперешние Средневолжский край и Нижневолжский край) было охвачено сплошным крестьянским бунтом. Только под Царицыным пугачевская армия получила смертельный удар. Пугачев бежал в степь, был выдан казаками и казнен в Москве 10 января 1775 г. Крестьянское восстание было подавлено с варварской жестокостью, целые деревни были «обриты» карательными отрядами. И еще долго около всех деревень бунтовавшего края красовались виселицы и колеса, на страх «злодеям и преступникам подлого состояния».
Справившись с пугачевщигой, крепостническое государство, на первый взгляд как будто еще больше обнаглело. Именно после этого Екатерина II распространила крепостное право на Украину. На самом деле она сильно трусила. Решив, что восстание разрослось от того, что на местах мало было начальства и полиции, Екатерина увеличила число губерний со всем их чиновничьим штатом, так что теперь один губернатор приходился на 300 тыс. жителей (тогда как раньше в одной Московской губернии было больше 2 млн.), создала новые полицейские органы (капитан-исправников) и т. д. Страх этот поддерживался тем, что крестьянские волнения с тех пор не затихали совсем ни на одно царствование, каждому из потомства Екатерины приходилось иметь с ними дело. Тотчас по вступлении на престол Павла были волнения настолько сильные, что приходилось посылать для их усмирения большие отряды войска с пушками. Это отчасти заставило Павла издать указ о трехдневной барщине. Вступил на престол Александр I, крестьяне опять волновались, и Александр стращал своих придворных (не соглашавшихся на запрещение продажи крестьян без земли), что волнение такого количества людей, усилившись, может сделаться опасным. Был опять издан указ — о «вольных хлебопашцах», разрещавший помещикам отпускать крестьян на волю целыми деревнями, с землей (раньше освобождать было можно только поштучно). Помещики этим указом почти не воспользовались, — они забыли пугачевщину лучше, чем царь и его двор. После вступления на престол Николая I опять были волнения, и снова указ, призывавший помещиков к «христианскому обращению» с крепостными. В это царствование волнения повторялись много раз. Однажды, в 40-х годах, в Витебской губернии (теперь входит в Белорусскую ССР и в Западную область) собралось до 20 тыс. крестьян, вооруженных ружьями, цепами, косами и собиравшихся итти на Петербург. Издавая свой никчемный закон об «обязанных крестьянах» (см. выше, стр. 93), Николай опять напоминал о пугачевском бунте. Дворяне опять и ухом не повели. Во время севастопольской войны движение приняло особенно грозный характер. Крестьяне, из которых формировали ополченские дружины, вместо того чтобы итти на неприятеля, нападали на исправников и своих господ. Это движение очень способствовало тому, что тотчас после вступления на престол Александра II крестьянский вопрос был поставлен на первую очередь. Приступая к освобождению, Александр II больше всего боялся крестьянского бунта. Он был убежден, что когда крестьяне поймут обман, поймут, что под видом «освобождения» их ограбили, они поднимутся всей массой. Отчасти его опасения и оправдались: при объявлении «воли» было более 2 тыс. крестьянских бунтов. Серьезнее этого не было со времени пугачевщины, но в одно сплошное восстание, наподобие пугачевского, эти бунты не слились. Военно-полицейская организация империи «Романовых» была теперь достаточно крепка и достаточно предусмотрительна.
Как же относилась ко всему этому революционная буржуазия, желавшая положить конец крепостническому государству? Она боялась, боялась едва ли еще не больше, чем цари и их двор. Вся история попыток революционной буржуазии свергнуть самодержавие проникнута этим страхом перед крестьянскими ножами и топорами. Они всюду мерещились этой буржуазии и сковывали ее страхом в самые решительные минуты. А после волнений 1861 г. буржуазная революционность совершенно выдыхается и гаснет, после этого о ней и говорить не приходится.
В конце XVIII в. буржуазная интеллигенция была в России еще очень немногочисленна. Она сосредоточивалась в масонских ложах и около единственного тогда в России Московского университета. Масонство — это религиозное учение, очень аристократического характера, опутанное всевозможными замысловатыми обрядами, церемониями и клятвами и доступное лишь небольшим, строго закрытым кружкам посвященных (эти кружки назывались «ложами»). Масоны не признают различий между вероисповеданиями, признают только веру в бога и считают своими родоначальниками строителей Соломонова храма. Смысл масонства заключался в том, что оно позволяло сближаться между собой людям разной веры, например евреям с христианами, что было очень удобно для торгового капитала, связывавшего разные страны, и в том еще, что своей таинственностью оно отделяло богатых и образованных людей, входивших в масонские ложи, от черни непросвещенной, попросту ходившей тогда в церковь. В России при Екатерине II во главе масонов стояли московский типографщик-издатель Новиков и профессор Московского университета Шварц. На самодержавие московские масоны и не думали посягать, они надеялись, напротив, осуществлять свои планы при помощи самодержавия, для чего и сблизились с сыном Екатерины, Павлом, которого им удалось обратить в масонство. За это Екатерина посадила Новикова в крепость (Шварц уже умер к тому времени).
Не будучи вовсе буржуазными революционерами, масоны подготовки последним путь в двух направлениях. Во-первых, в масонских ложах, наряду с вольными разговорами о религиозных предметах (по тогдашнему времени усомниться даже в превосходстве православия над другими вероисповеданиями было уже тяжким преступлением, а масоны вовсе вероисповедных различий не признавали), велись и вольные политические разговоры; а во-вторых, масонская ложа с ее таинственностью была очень удобной оболочкой и очень хорошей школой для заговора: недаром заговорщики-декабристы все вышли из масонских лож, и недаром правительство относилось к масонам с крайней подозрительностью, пока Александр I не запретил масонские ложи вовсе. Но первый, кого можно назвать буржуазным революционером в России, вышел не из масонской ложи, а был учеником французских философов и публицистов XVIII в. Это был Александр Николаевич Радищев, автор книги «Путешествие из Петербурга в Москву» (1790 г.).
Вся его «революция» и заключалась в издании этой книжки. Около него не было даже маленького кружка, он был совсем одинок. Суд не нашел у него ни малейшей попытки «взбунтовать» кого бы то ни было. В жизни это был самый смирный литератор, какого только можно себе представить. Посаженный в тюрьму, он горько каялся, что написал свою книгу, которую он назвал в письме к следователю «мерзительной» и «гнусной». Тем не менее Екатерина сослала его в Сибирь. За что же? Два места из «Путешествия» объяснят это. «Звери алчные, пиявицы ненасытные, что мы крестьянину оставляем? То, чего отнять не можем, — воздух. Да, один воздух. Отнимаем у него не только дар земли — хлеб и воду, но и самый свет. Закон запрещает отнять у него (крестьянина) жизнь. Но разве мгновенно (т. е., сразу). Сколько способов отнять у него постепенно! С одной стороны, почти всесилие, с другой — немощь беззащитная. Ибо помещик в отношении крестьянина есть законодатель, судья, исполнитель своего решения, и по желанию своему — истец, против которого ответчик ничего сказать не может».
Так писал Радищев о крепостном праве в то самое время, когда оно, мы знаем, было особенно дорого помещику. Уже этого стерпеть крепостническое государство не могло. Но Радищев не останавливался перед маленьким государем, он добирался и до большого. Уже в одной книжке, изданной еще до «Путешествия», он объяснял своему читателю, что «самодержавство есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние». «Неправосудие государя дает народу то же над ним право, какое ему (государю) дает закон над преступниками. Государь есть первый гражданин народного общества». Тогда это прошло Радищеву даром. В «Путешествии» он заговорил о том же во много раз смелее. Он вставил в одну из глав своей книги будто бы не им сочиненное стихотворение «К вольности», написанное так, что до революции 1905 г. его невозможно было напечатать в России. Содержание этого стихотворения посвящено вооруженному восстанию против самодержавия, — восстанию удачному, которое кончается тем, что «венчанному мучителю», царю, отрубают голову. Царь при этом называется «чудовищем ужасным», «злодеем, злодеев всех лютейшим» и т. п. Прочитав это стихотворение, Екатерина нашла его «совершенно и явно бунтовским», «криминального (т. е. преступного) намерения». Действительно, откровеннее о царях в России не говорили до Николая II; так, как Радищев, решались писать только за границей. А он издал свою книжку в Петербурге!
Нас не должно удивлять, что, попав за свою книгу в тюрьму, Радищев держал себя на допросах совсем не геройски. Мужество дается революционеру сознанием, что за ним, за его спиною стоит весь народ. Радищев и не думал обращаться к народу: книжка была напечатана в ничтожном числе экземпляров, да и написана так, что выше мы должны были немножко исправить некоторые выдержки, чтобы сделать их понятными. Это — интеллигент писал для интеллигенции. Одиночество Радищева достаточно объясняет нам упадок духа, который им овладел, когда он, одинокий литератор, лицом к лицу оказался со страшным самодержавием. Но это самодержавие получило от автора «Путешествия» такую звонкую пощечину, что она слышна была целое столетие.
Никакой связи с крестьянским движением у первого русского республиканца, — как со всею справедливостью можно назвать Радищева, — не было. Правда, в своем «Путешествии» он с сочувствием говорит об убийстве крестьянами жестоких помещиков, но это все, что у него можно найти хотя бы отдаленно напоминающего пугачевщину. Зато у Радищева были несомненные связи в другую сторону: он близко интересовался экономическими вопросами, на что его натолкнула отчасти его служба (он был начальником петербургской таможни). В показаниях он прямо упоминает о том влиянии, какое на него имела тогдашняя экономическая литература, преимущественно французская. У него были и собственные работы, например «Письмо о китайском торге», написанное им во время ссылки, в Сибири. Здесь он высказывает новую для того времени мысль о необходимости «покровительственной системы» (см. стр. 79), осуществившейся в России через тридцать лет после этого письма. «Запрещение иностранных мануфактурных произведений неминуемо родит мануфактуры дома, — говорит Радищев, — а без того внутренние рукоделия могут притти в запустение». Республиканец Радищев был таким образом в то же время одним из первых провозвестников идей промышленного капитализма в России.
Еще сильнее та же связь чувствуется у следующего по времени «буржуазного революционера», как ни странно называть так человека, за тысячу километров стоявшего от всякой мысли о насильственном перевороте, — у Сперанского. Сперанский думал действовать, как раньше Новиков и его друзья, через посредство самодержавной власти. Он был секретарем Александра I и по его поручению написал проект государственного устройства России. По его представлению, Россия должна стать из крепостнического государства буржуазной монархией с конституцией, основанной на цензе (избирателями могли быть только землевладельцы и богатые купцы), с двумя палатами, государственным советом и государственной думой. За сто почти лет (его проект относится к 1809 г.) он предвосхитил конституцию, которой наградил Россию граф Витте в 1905 г. Но конституция Витте была уступкой народной революции, а во время Сперанского никакой революции не было. Проектом Сперанского Александр хотел только подольститься к дворянству, а когда выяснилось, что последнее больше всего желает сохранить барщину, а в конституции вовсе не нуждается, Александр не только отложил проект в сторону, но и сослал Сперанского, которого дворянство терпеть не могло, потому что он был сторонником союза с Францией и разрыва с Англией. Мы знаем, что союз с Францией и континентальная система дали огромный толчок развитию русской обрабатывающей промышленности: Сперанский опять является одним из провозвестников идей промышленного капитализма. Развитие мануфактур он считал одной из главных задач государственной власти: основной задачей главного министерства, по плану Сперанского — министерства внутренних дел, была забота о развитии промышленности. Он и лично вращался в кругу богатых капиталистов: это были его первые друзья. Зато с революционерами он столкнулся впервые, когда, возвращенный из ссылки, став снова членом государственного совета, он сочинял, по поручению Николая I, обвинительный акт по делу декабристов.
И у декабристов мы не найдем никакой связи с крестьянским движением; напротив, мы увидим, что одна мысль о возможности такого движения замораживала декабристов и прекращала их собственное движение. Декабристы были на 9/10 военные, притом не солдаты, а офицеры. Военные после войны 1812 г., которую торжественно назвали «Отечественной», чувствовали себя спасителями отечества, первыми людьми в России. Пройдя победоносным походом до Парижа, везде встречая побежденное, покорное, заискивающее население, русские офицеры привыкли считать себя чуть что не хозяевами всей Европы. В то же время, повидав чужие страны, о которых раньше они только слыхали или читали в книжках (путешествовать в те времена могли только богатые люди), насмотревшись на другие, не русские порядки, они вернулись из Европы гораздо образованнее, чем пошли туда. И вот, по возвращении, этих людей отдают под команд грубому, полуграмотному солдату Аракчееву и заставляют по целым дням заниматься самих и мучить своих солдат бессмысленной казарменной учёбой, точно каких-то боевых животных, которых содержат исключительно для драки. Только худшие из них (вроде полковника Скалозуба в «Горе от ума») приспособились к новым порядкам; кто получше, ушел в отставку, наиболее смелые пришли к мысли свергнуть аракчеевщину и сделать Россию политически европейской страной. Что военные это могут сделать, порукой были все дворцовые перевороты XVIII в., совершенные гвардией, а в особенности 11 марта 1801 г., когда Павел пал жертвой именно офицерского заговора. Позже прибавились более свежие и еще более убедительные примеры: ряд революций в Испании и Италии, начатых также армией.
Если прибавить к этому, что в «Отечественную» войну вся без исключения интеллигентская молодежь надела военный мундир, мы поймем, почему офицерство и интеллигенция к 1820 г. слились и почему настроение лучшей, наиболее смелой части этой интеллигенции было революционное. Но что значило сделать Россию европейской страной? Ответ на это давал тот же экономический переворот, который переживала тогда Россия и среди которого жила тогдашняя интеллигенция. Декабристы были связаны с развивающимся промышленным капитализмом еще теснее, нежели Радищев и Сперанский. Один из наиболее видных (и один из немногих невоенных) заговорщиков, Тургенев (дальний родственник известного писателя), был замечательным по своему времени экономистом: его книга о налогах была первой в русской литературе попыткой приложить к этому вопросу идеи «классической» политической экономии, на которой воспитался и Маркс. Глава петербургского заговора (мы сейчас увидим, что заговоров было два: один в Петербурге, другой на юге России), поэт Рылеев, был предпринимателем-издателем и правителем дел «Российско-американской компании», крупнейшего торгово-промышленного предприятия тогдашней России, эксплоатировавшего Аляску в Америке, тогда принадлежавшую России. У Рылеева были обширные связи с буржуазными кругами в Петербурге. В Москве с декабристами был близок типограф и издатель Селивановский, затеявший первый в России энциклопедический словарь. Накануне 14 декабря инженер Батенков, которого заговорщики прочили в правители дел временного революционного правительства (куда должен был войти между прочим и Сперанский), «чаще всего бывал в домах купеческих, и поелику сей класс вообще не доволен стеснительными для торговли постановлениями, то обращение с ними подстрекало желание перемены». Если понять слова Батенкова буквально, то выходит, что его самого купцы подстрекали к перевороту. Едва ли это было так, но мы должны все-таки вспомнить называвшихся нами выше купцов петербургского гостиного двора, толковавших о конституции.
«Конституция», т, е. ограничение власти царя собранием «народных» представителей, вместе с отменой крепостного права были теми требованиями, которые объединяли огромное большинство декабристов. Конституция, о которой они мечтали, так же, как и та, которую проектировал Сперанский, была цензовая, т. е. народных представителей должны были посылать не все, а только имущие классы. При этом помещики должны были получить голосов в 500 раз больше, чем крестьяне некрепостные (от государственных крестьян полагался один выборщик на 500 душ), крепостные же крестьяне совсем не получали избирательных прав, они должны были довольствоваться «гражданской свободой», т. е. освобождением от крепостного состояния. Это освобождение рисовалось декабристами приблизительно в той форме, в которой оно осуществилось в 1861 г., с отобранием у крестьян части их земли в пользу помещика, причем реформа Александра II оказалась даже к крестьянам щедрее, чем декабристы: те желали отобрать у крестьян больше земли. На этом сходились те участники заговора, которые жили в Петербурге, принадлежали большею частью к зажиточным помещикам, служили в гвардии и не отличались особенной революционностью. Первое тайное общество «Союз спасения» они заставили распустить и основали «Союз благоденствия», существовавший почти открыто и не терявший надежды добиться реформы от Александра I мирным путем. Вспоминали, что ведь тот сам когда-то мечтал о конституции и высказывался против крепостного права. У Александра на письменном столе лежал устав «Союза благоденствия», но он не принимал никаких мер против него: он порядочно-таки презирал этих говорунов, и желавших политической свободы, и не решавшихся на революцию.
Но на юге, в так называемой «действующей армии», подобрался небольшой кружок людей, гораздо решительнее петербуржцев. К ним принадлежало отчасти небогатое офицерство, составившее особое общество «Соединенных славян». Отчасти это были наиболее образованные и энергичные участники тайного общества, вроде Сергея Муравьева-Апостола, единственного, который не ограничился пропагандой среди интеллигенции, а пытался распространять революционные идеи среди своих солдат (он командовал полком). Для солдат он составил особый «православный катехизис», где объяснялось, что бог вовсе не приказывал беспрекословно повиноваться всякому насильнику, как учили попы в церквах: «Христос сказал: не можете богу работать и мамоне; оттого-то русский народ и русское воинство страдают, что покоряются царям». «Какое правление сходно с законом божиим? Такое, где нет царей. Бог создал всех нас равными и, сошедши на землю, избрал апостолов из простого народа, а не из знатных и царей. Стало быть, бог не любит царей? Нет. Они прокляты суть от него, яко притеснители народа, а бог есть человеколюбец». В подтверждение приводится выдержка из «ветхого завета», где действительно говорится, что тех, кто избрал себе царя, бог не станет слушать. «Стало быть, и присяга царям богопротивна? Да, богопротивна. Цари предписывают принуждение (вынужденное) присяги народу для губления его».
Совершенно очевидно, что Муравьев-Апостол готовил своих солдат к восстанию не во имя конституции, а во имя республики: южные заговорщики были республиканцы. Таков был и их вождь, самый замечательный человек заговора, полковник Пестель. Он понимал (отчасти он мог это прямо видеть на примере Польши, см. выше), что конституция, пока на ее стороне не стоит вся народная масса, будет только ширмой, за которую будет прятаться то же самодержавие, а что народная масса, крепостные крестьяне, не соблазнится той полусвободой, полуограблением, какое ей сулили проекты большинства декабристов. Не желая раздражать последних, Пестель на словах соглашался на вознаграждение помещикам за отмену крепостного права: но зато всю землю в своем проекте, названном им «Русской правдой», он отдавал народу. Этим он надеялся привлечь на сторону новых порядков всех, кто был заинтересован в земле, т. е. всех крестьян и солдат, которые были из крестьян же. В то же время Пестель прекрасно понимал, что без самого решительного революционного боя и без террора сломить самодержавие не удастся: он готовил все к огромному вооруженному восстанию (он надеялся иметь на своей стороне целый корпус, т. е. 40 тыс. солдат), которое должно было кончиться истреблением всех «Романовых». Тогда, думал Пестель, дело будет уже прочно, и временное революционное правительство в несколько лет преобразует всю Россию.
Пестель добился того, что соглашательский «Союз благоденствия» был заменен настоящим тайным революционным обществом. Было условлено, что восстание начнется летом 1826 г., во время маневров на юге. Сигналом должно было служить убийство Александра I. Потом восставшая армия должна была двинуться на Москву и Петербург, принудить высшие учреждения империи — светское и церковное — сенат и синод признать временное революционное правительство, которое и должно было затем приступить к ликвидации старого строя. План этот рухнул задолго до назначенного времени. Вокруг Пестеля нашлись предатели, и он был арестован в начале декабря 1825 г. Еще двумя неделями раньше умер Александр I, умер совершенно неожиданно — ему не было еще и 50 лет. Заговорщики без вождя оказались лицом к лицу с совершенно новым положением.
Но в противоположном стане сумятица была не меньшая. Смерть Александра была неожиданностью не только для заговорщиков, но и для всей царской семьи. У Александра детей не было, ему должен был наследовать второй сын Павла, Константин, который был тогда наместником в Польше. Он однако незадолго перед тем отрекся от престола под тем предлогом, что он женат не на принцессе, а на простой смертной, одной польской дворянке: на самом деле его заставил отречься его старший брат, так как Констаитни своим бешеным, взбалмошным характером слишком уж напоминал покойного отца, и для него можно было опасаться той же участи. Но отречение Константина не успели опубликовать, — оно лежало в запечатанном конверте в Успенском соборе, в Москве. В глазах всех, кроме царской семьи, которая одна знала дело, Константин был наследник; когда получилось известие о смерти Александра, все присягали Константину как царю. Дело осложнялось еще тем, что и третий брат Николай Павлович уже тогда обещал будущего Николая Палкина и как раз в гвардии его терпеть не могли. А между тем благодаря отречению Константина он становился наследником: из огня да в полымя!
Заговорщики, в первую минуту ошеломленные рядом неожиданностей, увидав, что во дворце путаница не меньше, чем у них самих, приободрились. Решено было воспользоваться теперь уже не маневрами, а присягой Николаю. Солдатам было рассказано, что Константин вовсе не отрекся, а его отстраняют от престола за то, что он хочет дать России конституцию. Под рукой распустили слух, что есть завещание Александра, скрытое Николаем, которое солдатам убавило срок службы (тогда служили 25 лет), а крестьянам дало волю. Солдаты слушали с жадностью. У заговорщиков однако и в эту минуту не было ясного и твердого решения довести дело до вооруженной схватки с Николаем и теми войсками, которые остались на его стороне. 14 декабря ст. ст. (день присяги) вожди заговора вывели своих солдат на Сенатскую площадь, где стоит памятник Петру, построили их там в каре (квадратная колонна) и стали стоять, ожидая, что к ним присоединятся другие полки. Между тем весь простонародный Петербург поднялся на ноги. Необозримая толпа народа залила Сенатскую площадь и прилегающие улицы. В николаевских генералов бросали камнями и снежками, срывали с ких эполеты. Когда Николай со свитой осмелился показаться на площади, рабочие строившегося тогда Исаакиевского собора прогнали его поленьями; это сам Николай засвидетельствовал в своем дневнике. Началось то, к чему заговорщики были готовы менее всего: народная революция.
Между тем у каре, на Сенатской площади, не было даже и начальника. Рылеев показался на несколько минут, но потом ушел домой. Ему это было простительно: он был плохой военный (отставной мелкий офицер), вдобавок болен в эти дни. Но заговорщиками был назначен специальный «диктатор», гвардейский полковник князь Трубецкой, — этот совсем не осмелился показаться на площади и прятался у родственников. Сам Николай Палкин, правда, был растерян не менее, но среди его свиты нашлись опытные, боевые генералы, не потерявшие голову. На площадь привели артиллерию и конницу, которых у заговорщиков не было. Когда атаку конницы отбили (не декабристы, а те же рабочие своими поленьями), артиллерия открыла огонь картечью по каре и окружавшему народу. В несколько минут все было кончено.
Затем начались массовые аресты. Николай, после удачного подавления вооруженного восстания вновь ободрившийся, сам вел следствие и обнаружил большие жандармские способности. С первого же допроса он успел вытянуть массу имен и подробностей заговора от его участников, после неудачи растерявшихся еще более. Им ловко подавали надежду, что все кончится пустяками, что виновных, самое большее, отставят от службы или пошлют на житье в их деревни. А когда все выведали, учинили самую свирепую расправу: пятеро вождей заговора — Пестель, Рылеев, Сергей Муравьев-Апостол, безуспешно старавшийся поднять восстание на юге, Бестужев-Рюмин и Каховский были повешены (еще и это была «милость» Николая: суд приговорил сначала их к четвертованию). Более сотни человек было сослано в Сибирь, многие на каторгу, остальные на поселение. Батенков 20 лет просидел в каземате Петропавловской крепости, что было конечно хуже всякой каторги. Тысячи солдат, участвовавших в движении, были сосланы на Кавказ, где почти все погибли, если не от пуль горцев, так от болезней.
Почему же декабристы потерпели такое поражение? В первую минуту они были гораздо сильнее Николая, у которого был сначала только один батальон пехоты. Конница и артиллерия слушались его очень неохотно: конница отступала при малейшем сопротивлении, артиллеристы долго не могли найти снарядов. Единственный популярный генерал, который у него был, Милорадович, герой «Отечественной» войны, был убит (Каховским) в самом начале, остальных солдаты так же ненавидели, как и самого Николая. Почему же декабристы всем этим не воспользовались? Ответ дали они сами: они боялись всенародного восстания, начинавшегося на их глазах. «В России республика невозможна, — говорил Рылееву декабрист Штейнгель, — и революция с этим намерением будет гибельна; в одной Москве (Штейнгель был очень близок к московской промышленной буржуазии) 90 тыс. одних дворовых, готовых взяться за нож, и первыми жертвами будут наши бабушки, тетушки и сестры». Декабристов победил на Сенатской площади не столько Николай, со своей картечью, сколько призрак пугачевщины. Ужас перед этим призраком сковал их руки в самую решительную минуту и навсегда погубил буржуазную революцию в России.
В самом деле, 14 декабря 1825 г. было первым и последним революционным выступлением буржуазии в России. Мечтать о конституции буржуазия не переставала все время, но надежды она возлагала исключительно на царское снисхождение. Она подавала царям (особенно Александру II) адреса (просьбы) насчет конституции не один раз, но когда она видела попытку революции со стороны социалистов, она в ужасе шарахалась от этих смутьянов и начинала уверять царя в своей преданности, предлагая свои услуги для борьбы с «крамолой». Для буржуазии символом веры стало то, что написал один из самых видных представителей буржуазной мысли в России, профессор Кавелин: «Всякие ограничения верховной власти в России, кроме идущих от нее самой (т. е. власти, а не России), были бы невозможны, и потому, как иллюзия и самообольщение, положительно вредны».
Почему же это так было? Просто ли потому, что буржуазия чем дальше к востоку Европы, тем подлее и трусливее, как написано в первом манифесте русской рабочей партии? Конечно и у этой подлости буржуазии сеть свое «материальное основание». Промышленному капитализму в период его образования нужен пролетариат, т. е. нужно обезземеление крестьянства, нужно «покровительство отечественной промышленности», т. е. высокие таможенные пошлины, всей тяжестью падающие на народную массу, наконец нужны внешние рынки, т. е. «потрясающая Стамбул и Тегеран десница». А для всего этого нужна сильная центральная власть, нужна монархия. А если припомнить еще, что у нас промышленный капитал никогда не правил единодержавно (как это было например в XIX в. в Англии и Соединенных штатах), а все время должен был делиться с торговым, — а тому была нужна не только монархия, а и прямо самодержавие, — то политическая трусость русской буржуазии становится более чем понятна.