Ф. Ст. Марса
`Есть не мало людей, которые не умеют уйти во-время; тем же недостатком, как вы, вероятно, и сами замечали, страдают и кошки, что нередко навлекает на них крупные неприятности. Серебристая кошка сделала бы много лучше, если бы осталась спать на кресле в столовой, вместо того, чтобы в сыром поле в сырую ночь сидеть, как каменная, на корточках, подкарауливая кроликов и размышляя о том, как нежны и вкусны маленькие крольчата. Хоть одного хотелось ей поймать, но не удалось. В сущности, что такое каких-нибудь полтора часа для кошки?
Она сидела неподвижно, и увидеть ее в таком положении было невозможно; глаза диких животных не способны отличать неподвижные предметы. Нельзя было ее и услышать, так как она сидела молча, не мурлыкала и не издавала вообще никаких звуков. Присутствие ее можно было открыть только обонянием. В ночном тумане она казалась маленьким бледным островком. Кругом была полная тишина, никто не проходил, и всякий редкий звук был отчетливо слышен: здесь что-то хрустнет, там скрипнет, раздастся где-то в стороне легкий шум упавшего листка или сломается сучок, послышится где-то вдали невнятное сопение, бормотание или тихий стон, и опять все смолкнет. Все это, проносясь откуда-то со стороны, не мешало кошке спокойно мечтать наедине с самой собою. Кошки любят уединение.
Кошке было хорошо известно, что кроличьи норы были тут, перед нею; чутьем она знала, что в них были и крольчата; но ни одна крольчиха-мать не подходила к ним, чтобы покормить детей, ни один крольченок не показывался из норы, чтобы поесть или, скорее, дать возможность поесть кошке. Входы в норы держались осторожными матерями в большом секрете от всего остального крольчатника и от других слишком любопытных глаз, а старые самцы, выходя наружу, закупоривали их травою или шерстью.
Наконец, до нее донесся из окружающего мрака какой-то гул, глухой, раскатистый, отчетливо слышный удар. Через некоторое время он повторился, потом еще и еще. В этих звуках слышалась какая-то настойчивость, как-будто это были сигналы. Если бы кошка была настоящим диким животным, она бросила бы свои мечты и ушла бы прочь, хотя бы затем, чтобы потом опять вернуться; во всяком случае она не осталась бы сидеть там упрямо и бесполезно. Эти звуки действительно были сигналами и означали, что дичь настороже. Другими словами, ее зачуяла, осторожно подходя к норе, какая-нибудь хитрая старая крольчиха или выдал ее присутствие случайный порыв ветра. Словом, присутствие ее было открыто, и кролик за кроликом, пробираясь в потемках невидимкою, топали ногами о землю, чтобы предупредить об опасности всех, кого это могло касаться. Но кошка, как животное не вполне дикое, хотя и не настолько одомашненное, чтобы вполне удовлетворяться условиями жизни в неволе, этого не знала и продолжала сидеть и удивляться, как мало стало в этих местах кроликов.
Еще минут двадцать просидела она так, сгорбившись или сжавшись, в той неизвестной позе кошек, когда они и не сидят, и не лежат вытянувшись, готовые каждое мгновение ринуться вперед; и все это время из темноты продолжали доноситься по ветру те же таинственные удары.
Потом она, должно-быть, поняла, что оказалась в дураках, потому что встала, лениво потянулась и, выпустив когти, зевнула обычным кошачьим зевком. В тот же момент слух ее был поражен целым залпом сразу посыпавшихся тех же таинственных ударов, а в следующее мгновение она отчетливо услышала, что кто-то шел по направлению к ней, не стараясь скрывать этого.
Среди свободно живущих на лоне природы не в обычае подходить к кому-нибудь или к чему-нибудь открыто. Смельчак, который вздумал бы это делать, вскоре горьким опытом убедился бы в опасности такого поведения, и ему, вероятно, недолго пришлось бы практиковать подобную неосторожность. Только обладающий силой и мощью может позволить себе итти без должной предусмотрительности, но таких немного, да и те, по крайней мере по отношению к человеку, уже научились благоразумию. Вот почему дикие животные так осторожны, и почему стремление оставаться незамеченными возведено у них чуть не на степень религиозного догмата.
Я думаю, что знала это и кошка. Во всяком случае она огляделась удивленно и поспешно вновь прижалась к земле.
Из всех диких животных самое наглое, вероятно, свинья; она, пожалуи, и самое смелое; конечно, дикая свинья — кабан. Надо было думать, что тот или та, кто теперь приближался к кошке, был именно кабан, только очень маленький. Вы знаете обычную манеру свиней; знаете, как далеко их слышно, еще задолго до их появления, как они фыркают и хрюкают, шумят сухими листьями, наступают на что попало и сопят. Конечно, прекрасно знаете. Так именно было и тут: подходивший во мгле и тумане проделывал все это, только в миниатюре, как-будто это была карликовая свинья, как бывают карликовые японские деревья. Его хрюканье было почти такое же, храп, сопение и фырканье все было то же, только в уменьшенном размере, как-то миниатюрно. Только среди глубокой тишины ночи и на ряду с остальными беглыми и робкими звуками ночной жизни природы эти смелые и твердые звуки казались громкими.
Прижавшись к земле, кошка вскоре от презрительного любопытства перешла к изумлению, о чем можно было судить по ее округлившимся глазам. Она не имела понятия о кабанах и никогда не встречалась с дикими животными, державшими себя так сумасбродно; но теперь очевидно кто-то шел именно таким образом и притом — к ее все возраставшему беспокойству — шел прямо на нее. Мне сдается даже, что в этот момент ей невольно вспомнились яркий огонь в камине, шумящий чайник на нем, сливочник и мягкое кресло в знакомой столовой.
Между тем неизвестный, кто бы он ни был, продолжал приближаться по прямой линии, делая лишь небольшие зигзаги, пока, наконец. кошка не разглядела в лунном свете его шершавую, почти яйцевидную фигуру, менее фута длиною, так низко поставленную над землею, что, казалось, катилась на колесах, и покрытую сплошь иглами, как мячик, в который воткнули булавки головками вниз. Голова составляла узкий конец фигуры и была много ниже спины. Глаза маленькие и похожие на свиные, блестели в слабом лунном свете из-под прикрывавшего их темного капюшона красными огоньками; морда была свиная, именно свиная, наглая, хитрая, вульгарная, издававшая хрюкание. Люди называют это животное ежом.
Но кошка, как кошка и аристократка, не имела понятия о свиньях, настоящих ли или так называемых. Только один раз в жизни она поймала землеройку, но сейчас же ее и бросила, потому что она оказалась отвратительного вкуса и еще хуже пахла, а землеройки, как известно, сродни ежам, в действительности очень далеким от свиней. Это было все, что кошка знала об этих животных.
Ничего не зная о манерах и характере ежей, она ждала, что подходящий свернет в сторону. А он, наоборот, открыто повернулся к ней спиной, на что не решится ни одно животное, разве только спасаясь бегством. Для кошки, раздраженной полуторачасовым бесплодным ожиданием крольчат, это показалось слишком дерзким.
И она сделала прыжок, вернее даже два прыжка, и неожиданно для себя очутилась на еже. Неожиданно, потому что обыкновенно те животные, на которых ей случалось нападать, старались увернуться от ее прыжка, а тут жертва не предприняла для этого ровно ничего и продолжала стоять спокойно. И кошке пришлось еще поспешнее, чем первые два, сделать третий прыжок, — уже долой с нее. Она, как говорится, налетела.
Когда прошла сильная боль — кошки ведь тоже испытывают боль от острых колючек, вонзившихся в тонкую и нежную кожу подошв ее передних лап, она остановилась на расстоянии нескольких футов и оглянулась на ежа, как бы укоряя его за такую подлость. Но тут ее ждал новый сюрприз: еж уже не имел своей прежней яйцевидной формы и превратился в шар. Тут кошке, может-быть, вспомнились те маленькие мокрицы, с которыми ей случалось играть в часы забав. Они свертывались точно так же. И она решила, что это тоже мокрица, только огромная. Когда все эти мысли улеглись, а еж все еще лежал неподвижно, как камень, ее опять потянуло к нему.
Еж не двигался, он не имел к тому надобности. Следовательно, первой приходилось двинуться кошке, если она того хотела; ежу было все равно. Взглянув на него, можно было увидеть только колючки, шар из колючей проволоки, какую-то живую неприступную крепость, что-то действительно непроницаемое. И кошка поняла это. Его девизом было, повидимому, — "не следует спешить".
Он чувствовал присутствие кошки, осторожно толкнувшей его. Он знал, что она жестоко ругает его за причиненную ей боль. Она толкнула его только один раз, но, несмотря на всю ее осторожность, последствия были не лучше, чем и при первом соприкосновении. От новой боли и от злобы кошка начала ворчать. Еж, вероятно, улыбался, слушая это ворчание; он знал, что оно является обыкновенно знаком крайнего отчаяния, до которого он часто доводил своих врагов уже тем, что всегда молчал и только ощетинивался, предоставляя другим действовать активно, если они были неосторожны для этого.
Вдруг ворчание оборвалось, последовала пауза, воспользовавшись которой еж поспешил сжать мускулы на спине под колючками и свернуться крепче, чтобы встретить ожидаемый удар. За паузой последовало короткое предупреждающее кошачье шипение, являющееся вообще только комедией и подражанием змее, затем опять ворчание и, наконец, удар. Опять на секунду молчание, потом новый взрыв ворчания и удар за ударом.
Наш приятель еж был старый воробей и отлично разбирался в происходящем вокруг по разнообразным и любопытным звукам достигавшим его слуха. Но на этот раз ему неодолимо захотелось и взглянуть на то, в каком состоянии оказались усы и лапы нападавшего на него врага, и он рискнул бросить в щелку короткий взгляд на происходящее. То, что он увидел, могло сильно заинтересовать и ежа, вообще мало чем интересующегося. Он увидел прежде всего длинный поднятый хвост поспешно удалявшейся кошки, судорожно извивавшийся направо и налево, а затем в непосредственной близости от себя большую старую крольчиху, сидевшую выпучив глаза. Мне кажется, он понял, что случилось, и остался свернутым.
Все кролики глупые, упрямые, беспомощные трусы. "Кроличье сердце" — говорят во Франции о трусах. Но исключения встречаются во всех отрядах и породах, бывают они случайно и среди кроликов старых, видавших виды, самцов, а чаще между старыми самками с детьми. И заметьте, с точки зрения диких животных, лучше иметь дело с целой шайкой самых отчаянных головорезов, чем с одной старой крольчихой. Как-раз одна из таких и выскочила вдруг откуда-то из потемок, сзади и сразу же наскочила на кошку и обрушилась на нее целым градом ударов передними лапами по голове и по носу, прикосновения к которому кошка терпеть не может, и так быстро, так неотвратимо, что не успела она опомниться, как была охвачена паническим ужасом. Это было для кошки первым случаем познакомиться с крольчихой, защищающей детей, как самоотверженная мать; судя же по виду кошки, вернее хвоста и поспешности, с какой она убегала, — по всей вероятности и последним.
Между тем старая крольчиха сидела, освещенная луною, бесстрастная и неподвижная, как Будда, и еж, смотря на нее, понимал, что еще не время развертываться. Он знал, что когда он свернут, кто бы ни напал на него, только поранит самого себя; знала это теперь и кошка, знали и все кролики, когда они в полном обладании своими чувствами; но была ли эта крольчиха в здравом уме? И он решил пока лежать свернувшись.
Потом, выждав минуть пять, крольчиха скрылась в свою нору, оказавшуюся тут же, где лежал еж, а к ежу тем временем подошла лисица и внимательно обнюхала его, но была слишком благоразумна, чтобы пойти дальше этого. После нее пробежал и обнюхал его плоскоголовый убийца, хорек, но и он оказался не глупее лисицы и тоже ушел своею дорогой.
Оба они прошли мимо норы в каких-нибудь двух шагах, и я не знаю, что случилось бы, если бы они ее заметили. По всей вероятности, в первом случае она была бы разрыта, и обитатели ее истреблены, а во втором — последовала бы борьба и беспощадное кровопролитие внутри норы. Но они благополучно прошли дальше по своим воровским делам, а через полчаса по их уходе вышла из норы старая крольчиха и растаяла где-то в лунном свете. Вскоре затем вышел и еж — вышел, если можно так выразиться, из самого себя и тоже растаял... в ее норе.
Что там произошло, того не было видно, но было слышно, а то, что было слышно, было грустно. Он пробыл там некоторое время, так как вообще еж редко спешит; а когда вышел обратно, его свиные глазки горели под колючим шлемом яркими красными огоньками, и он также задумчиво фыркал и хрюкал, как и при входе туда; но бледный месяц, видевший блеск его глаз, видел и кровь на его морде и на когтях передних лап.
Затем слегка посапывая, громко фыркая, как это делают большие собаки, и тихо хрюкая, как бы разговаривая с самим собою, он удалился в вечных поисках за пищей, пробираясь в траве и оставляя за собою извилистый след на росе и паутине.
Если еж подвигался среди ночи, не боясь никого, как хозяин, то многие имели основания бояться его. На ходу он повернулся, фыркнул и схватил улитку: три раза хрустнуло, и все было кончено. Через секунду он уже учуял жука и покончил с ним так же скоро, съев его с хрустом, с каким дети едят сухари. Так продолжал он свой путь и дальше, постоянно занятый работой, как муравей, не переставая хрюкать; выкопал еще жука, потом нашел червя, повидимому, исключительно чутьем, и, наконец, достиг канавы у изгороди, где скрылся в непроглядной тьме; только непрерывно слышавшийся оттуда хруст поедаемых насекомых, улиток и червей и громкое чавкание указывали на его присутствие там. Казалось, что природа назначила его действовать в качестве какой-то специальной машины, как бы миниатюрного остроносого танка, для постоянного выискивания и истребления излишков всевозможных мелких вредителей: могучая сила — постоянный, неутолимый голод был той силой, которая возбуждала его, как и всех вообще насекомоядных, охотиться всю ночь без устали за всевозможными гастрономическими ужами и поедать их в громадном количестве. Благодарности, которой он вполне заслуживает этой работой, он пока еще ни от кого никогда не видал.
За все время своего ночного странствования еж по собственному побуждению не остановился ни разу; однакоже, дважды он был вынужден это сделать. Один раз, когда неожиданно наткнулся на человека, сидевшего, согнувшись, в траве — это был вор — и не заметил его, пока тот не кашлянул, после чего еж поспешно скрылся в изгородь и, свернувшись, минут десять пролежал там неподвижно; во второй раз ему пришлось свернуться при встрече с свиньей, громко хрюкавшей и замеченной им тоже только на расстоянии двух шагов. Оба эти случая показали, что и чутье его и другие чувства могут оказывать свое предупреждающее действие только на очень небольших расстояниях.
Книги и люди утверждают, что наш приятель еж боится только двух вещей — цыган и барсуков, которые едят это животное. Что касается цыган, то за их поведение, конечно, никто не поручится; по отношению же к барсуку хотя и нельзя не признать, что наша наука не знает еще многого в его таинственном существовании, все же и сам барсук, повидимому, ничего не знает ни о книгах, ни о людях, рассказывающих про него. Так, по крайней мере, можно было заключить по встрече нашего ежа с одним из представителей этого племени. Барсук рылся в земле, когда еж неожиданно выступил перед ним из темноты и привлек его внимание громким сопением. Еж тотчас же превратился в шар и стал безмолвен, как могила; барсук же после этого перестал почти совсем обращать нa него внимание, лишь изредка одним глазом взглядывал на него с тихим ворчанием, как бы ругаясь.
Несмотря на это, еж не решился развернуться и показаться открыто и лежал неподвижно, пока барсук не исчез впотьмах, как привидение. Через несколько минут встал и еж и продолжал свой путь, направляясь к изгороди, где сразу же наткнулся на искалеченную мышь, слабым голосом тихо стонавшую в темноте. У нее была переломлена спина, и она не могла уйти в свою нору. Это была крошечная полевая мышка длиною в 57 мм, и весила она несколько граммов, но она любила жизнь и боялась смерти не меньше чем слон. Может быть ее изуродовала так сова, от которой ей как-нибудь случайно удалось все-таки вырваться, или она боролась с ласкою; как бы то ни было, в результате предстояла все равно смерть.
Когда ее увидел еж, глаза его горели в лунном свете, как звездочки, и хотя он был не столь искусный убийца, как сова, и не обладал в этом деле такими научными приемами, как ласка, все же это был убийца, который и совершил, что ему надлежало.
Отсюда придерживаясь, как муравей, все время одного направления, он побрел дальше вдоль канавы к ферме. По дороге он почти беспрерывно ловил и ел жуков, улиток и червей.
Дикие животные, приближаясь к человеческому жилью, даже ночью, всегда рискуют жизнью, и большинство из них знает это. Для них всегда много безопаснее оставаться в лесах, в полевых зарослях, где-нибудь в подрастающих хлебах, но их все-таки тянет к опасности, как в былые века тянуло к ней искателей приключениЙ.
Ежу было хорошо известно, что, идя канавою, он прежде, чем достигнуть фермы, должен будет пройти мимо крысиных нор. Уже этого одного было достаточно, чтобы заставить задуматься, потому что, хотя крысы теперь уже не так дики, как были прежде. но дикие ли, или ручные, они одинаково внушают к себе такое отвращение, побороть которое может заставить разве только отчаяние. Я не знаю, был ли наш еж вообще способен чего-нибудь бояться. Он происходил из смелого, хотя и далеко не почтенного, рода и обладал живым и чересчур подлым характером для того, чтобы испытывать чувство боязни; а крыс он особенно горячо ненавидел, хотя это не мешало ему при удобных случаях и есть их — комплимент, которым и они, когда можно, не задумывались ему отвечать.
Медленно подвигался Колючий по дну канавы, занятый своими мыслями, когда его внезапно поразил чей-то крик, казалось, потрясший все вокруг: глубокую тишину майской ночи, бледный полусвет месяца, беглые шелестящие тени, сразу затихшие, нежный пульс дыхания развивающейся растительности. Колючий остановился, как прикованный, услышав в этом крике предостережение, посланное ему откуда-то издалека.
Это был — тут не оставалось ни тени сомнения — крик крайнего отчаяния, последний вопль, вылетевший в безумной надежде, что кто-то из своих услышит и поспешит на помощь.
Все ночные животные имеют каждое свой особый сигнал, но ни один из них не похож на раздавшийся теперь. Это не мог быть кролик, сигнал которого звучит нежно и напоминает детский крик; и не заяц, последний вопль которого похож на кроличий, только резче; и не хорек, потому что его крик проникнут злобою и болью; не была это и кошка, которая в таких случаях дико визжит; ни сова, кричащая каким-то загробным голосом; ни лисица, которая в этих случаях нема; ни крыса, издающая противные невнятные звуки, и не мышь, крик которой слаб и беспомощен. Но кто же тогда? И почему этот крик так сильно потряс Колючего? Это был самый редкий из всех когда-либо слышанных в лесу сигналов, своеобразное, высокое, похожее на свиное скрежетание ежа, которому грозит какая-нибудь исключительно ужасная смерть. И Колючий, конечно, знал это.
Крик донесся по канаве по направлению от фермы, куда теперь направлялся и наш еж, и кто знает, что означал этот крик. Колючий одно мгновение остался неподвижен, стараясь прислушаться и лучше ориентироваться; затем он устремился вперед, обнаружив при этом такие качества, каких от него трудно было ожидать. До того он казался вялым и слабым, теперь же стал напоминать носорога, который, попав в трудное положение, вдруг становится порывист и стремителен. Он имел теперь вид игрушки с часовым механизмом, заведенной до отказа пружины; такое впечатление получалось, благодаря его коротким ногам, от чего казалось, что он не бежал, а катился, наподобие миниатюрного бронированного танка, покрытого свисавшими с боков и стучавшими на ходу иглами. Едва ли три кролика или целый пяток кошек могли бы поднять такой шум, как он теперь.
Суть, однако, была не в том, что он двинулся на помощь, а в том, что он пришел на место во-время. Никто не мог бы ожидать от него такой поспешности.
В момент его прибытия к месту происшествия ему представилась следующая картина. Оба ската канавы были сплошь изрыты крысиными норами, кругом все воняло крысами и имело отвратительный вид. В эту минуту луна осветила утоптанное дно канавы и на нем молодую ежиху, вероятно очень интересную, по ежиным понятиям, но теперь попавшую в далеко незавидное положение, и возившихся вокруг нее пять крыс необычайно зверского вида. Они, очевидно, захватили ее врасплох. А с крысой нельзя терять и четверти секунды; раз вы это допустили, — она вас одолеет, или, в лучшем случае, вы ее уже не одолете. Было очевидно, что им удалось напасть на нее прежде, чем она успела свернуться, а в полусвернутом состоянии она предоставляла полную возможность вонзить в нее сразу всем пятерым свои ужасные желтые зубы: это было ясно уже по пятнам крови, блестевшим при лунном свете. Конец ее был близок.
Как-раз в этот момент, в качестве нового действующего лица, и появился Колючий и сразу же привел дело к быстрой развязке. Придя, он не терял времени на свои доисторические размышления, а прямо врезался в самую гущу свалки, подобно той же заводной игрушке, которая, раз ее завели, по своей воле остановиться уже не может. И он остановился только после того, как налетел на самую большую крысу; при этом он, склонив голову, сдвинул вперед свои плечевые мускулы, а вместе с ними и колючки, образовав таким образом над головой подобие щита; с сопением, какого не услышать даже из пары больших старательно выдуваемых мехов, вонзил он свои колючки в крысу. Крыса одним прыжком отлетела на целый фут, остальные же мгновенно скрылись по норам, кто куда попал.
Ежиха, воспользовавшись неожиданно явившеюся помощью, поспешила свернуться окончательно, а виновник этого, Колючий, не отстал от нее и сам свернулся тут же рядом. Получилось два живых колючих шара, и сделали это крысы; но зато больше они уже ничего сделать с ними не могли, разве только исцарапать в кровь лапы и носы об их колючки. Но ежам это было совершенно безразлично. Они были свернуты, следовательно, в полной безопасности, и вместе, — а до других им не было дела. Потом, когда крысы удалились совсем, и они двинулись дальше, но уже вдвоем.
И это все, что можно сказать про них.
