Одновременно с появлением из-за сопок солнечного диска, дверь барака открылась и через порог ступил дядя Николай. Он подошел к ручью, опустил в холодную воду руку и, сопя от удовольствия, освежил лицо. Проделал так раза три, отчего eгo редкая, седая бороденка слиплась и сделалась похожей на тающую сосульку. Осушил лицо подолом рубахи, повернулся к солнцу и, скользя взглядом через крыши прииска, перекрестился.
Из бараков слышалась возня, громкие зевки и брань. Просыпались остальные члены артели.
Без малого пятьдесят лет дядя Николай каждое утро первым покидал жесткие нары и первым приходил на золотоносный участок. Он часто менял прииски, менял артели, но привычки сохранил прежние, унаследованные от отца.
Десяти лет впервые взял он в руки кайлу и прыгнул за отцом в сырую яму.
Когда он поднял кайлу, отец сказал:
— Не промахнись, сынок! Ударь покрепче, пусть счастье со всеми потрохами вывалится к твоим ногам...
Но он, кажется, пpoмaxнулся... Да, промахнулся. Иначе не пришлось бы всю жизнь мотаться с прииска на прииск, тщетно стараясь отнять у земли свое счастье.
После смерти отца бросил дядя Николай Бодайбо, где родился и окреп. Оборванный, голодный, но с неистощимым запасом энергии, пробрался к приискам на бepeгy реки Зеи. Его волновало только одно желание, — попасть на хороший участок, где бы можно в несколько недель набить карманы золотым песком. Часто не спал по ночам, мечтая о золоте, как картежник о крупном выигрыше. Он не задумывался, что будет делать и как жить, если желанное золото попадет ему в руки. Не строил воздушных замков, не смаковал всевозможные наслаждения, которые будут тогда доступны ему. Его прямая цель — золото. Если оно не минует его рук, он сумеет распорядиться им. Как распорядиться — подскажет будущее.
Он был недурен лицом, а егo мускулистая, ладно сложенная фигура привлекала взгляды многих женщин. На Зее сошелся он с дочерью торговки квасом, семнадцатилетней Таней. Когда бросил ее, прибежала мать и подняла такой тарарам, что сбежались все соседи. Она требовала немедленной женитьбы на Тане. Он грубо вытолкал ее и пригрозил:
— Если заявишься еще раз, устрою твоей Таньке «собачью свадьбу»!
Она хорошо знала, что это такое. Он подговорит человек пятнадцать ребят, подстерегут Таню в глухом уголке и всей оравой изнасилуют ее. Этот дикий обычай и теперь еще применяется на приисках к слишком назойливым невестам. Да, она знала, и все же не оставила его в покое. Каждый вечер появлялась у порога его барака, кричала, бранилась, плакала.
Он решил уехать с Зеи.
Старуха-квасница бежала за ним через весь прииск, хваталась за оглобли, за края саней и кричала, как безумная:
— Будь ты проклят, сучий сын!.. Чтоб тебя скарежило, язва! Будь ты проклят!
Он смеялся и подзадоривал.
— Веселей, бабушка, наддай жару!
Впоследствии явилось сомнение: не она ли причина всех eгo неудач, может быть, это она накаркала беду? Если не так, почему же он всю жизнь ковырялся в земле даром? Почему другие на eгo глазах обогащались, а от него, как от завороженного, золото постоянно ускользало?
Теперь он твердо верил в пагубную силу старушечьих проклятий. Стараясь избавиться от них, аккуратно выполнял все суеверные обычаи приискателей. Отправляясь на работу, чертил мелом три креста на острие кайлы. Клал за пазуху заговоренные камушки, взятые с богатых участков. Работая, старательно загораживал спиной от солнца золотоносный пласт, чтобы солнечные лучи не выпили блеск золота. Жадно прислушивался к советам старых копачей, отыскивая верное средство для привлечения золота и для избавления от сглаза. Десятки советов выполнил, но золото попрежнему не давалось.
Единственный раз за все пятьдесят лет удалось намыть около двух фунтов. Это случилось на приисках Тимптона. На радостях отправился в Читу отпраздновать удачу. Всю дорогу пили, пели, играли в карты. В одном из зимовьев пили особенно много и после отсыпались весь день. Ночью он проснулся и обнаружил пропажу золота. Кто-то срезал кожаный пояс, где он прятал золотой песок.
Вернулся на Тимптон и снова замахал кайлом. Тут, копаясь в золотоносной яме, услыхал мимоходом, что в России кончили царя и дерутся за какую-то новую власть. На прииске слегка пошумели, выпили, кто с радости, а кто и с горя, и продолжали попрежнему вылавливать из земли соблазнительные крохи. Однако, поокоем наслаждались недолго. Из-за Яблонова хребта прискакал отряд военных русских и японцев. Они похвалили копачей за спокойствие, обобрали золото, продукты и снова перемахнули череэ хребет. С ними ушло с десяток самых отборных по части выпивки и поножовщины приискателей. Оставшиеся, обобранные и голодные, пришли в ярость. Два дня жгли амбары и конторы купцов-золотопромышленников. Разбили кайлами черепа двух жандармов, избили управляющего прииском и купеческих приказчиков. Затем, несколько сот копачей вооружились чем попало и ушли в тайгу партизанить.
На прииске осталось человек пятнадцать. Среди них и дядя Николай.
— Чорт их там разберет, — говорил он, — кто на кого и кто за кого! Мне еще не хватало путаться с ними.
Вскоре прошел слух, что в глубине тайги, на бepeгax реки Алдан, обнаружено богатейшее, никем не тронутое золото. Дядя Николай быстро собрался и пошел туда.
В тайге еще рыскали шайки разбитых колчаковцев и пепеляевцев. А на Алдане, почти одновременно с возникновением приисков, появились первые горнопоселковые советы.
Дядя Николай относился к «советчикам» неприязненно, не понимая и не желая понимать их.
— Была управа, стал совет. Была полиция, стала милиция... Один чорт! Лавочка, чтобы чище православных объегоривать...
Втайне завидовал молодым копачам, у которых, кроме золота, были другие желания. Они носились с книжками, с газетами. По вечерам толпились в приисковом клубе и песни их звучали по новому, таких песен никогда еще не слыхал прииск. Завидуя, старик гневно отплевывался и ворчал:
— Лоботрясы... вам 6ы плетку хорошую, чтобы бросили пустые затеи и делом занялись. Некому вышколить вас...
Затем вышло так, что его, дядю Николая, выбрали в приисковый совет. Тут он раскусил орешек, узнал все преимущества новой власти и искренно обрадовался:
— Вот это ловко! Один от Яшек, другой от Сашек, третий от Василис, обеими руками за возжи взялись...
Он любил при случае щегольнуть складной прибауткой.
В совете дядя Николай оказался шестым пальцем. Он еще не терял надежды нaйти богатое золото и только это занимало eгo. В совете редко видели его, а если давали какое-нибудь поручение, он всегда старался увильнуть.
— Пускай молодежь работает, а я, старик, с краешка полюбуюсь... ведь по мне, небось, безглазая плачет, скоро в ящик сыграю.
Когда eгo заменили другим, он ничуть не огорчился. Теперь его не будут тревожить и можно спокойно ковыряться в золотоносной яме. Одно беспокоило его: он стал слаб, с трудом поднимал кайлу. В сырую погоду кости ныли и, казалось, скрипели, как дверь на ржавых петлях. К вечеру eлe держался на ногах. Возвращаясь в барак, волочил кайлу по земле. Плечи ломило от непосильной работы. Он стращно боялся отстать от ребят. Если это случится, артель постарается избавиться от него. Отдадут пай — полтораста рублей, и, как неспособного отрабатывать свою долю золота, отправят на все четыре стороны. Пока этого не случилось, он крепился и бодро поглядывал на ребят.
В этот день дядя Николай чувствовал себя хуже обыкновенного. Несмотря на ясную погоду ноги ныли а в коленках была такая слабость, что он два раза садился, прежде чем добрался к участку. Опускаясь на четвеньках в яму, все же подумал: «Может быть сегодня повезет... не плохо бы найти кусочек фунтика в три». Эта мысль являлась ему каждое утро, перед началом работы.
Пришли ребята и на участке началась обычная суета. Дядя Николай ковырял кайлой золотоносный пласт, ребята складывали песок на тачки и везли к ручью промывать.
В полдень сделали короткую передышку. Дядя Николай не вылез из ямы. Ему не хотелось, чтобы ребята видели, как дрожат его руки, когда он свертывает папиросу и как подгибаются слабые ноги. В яме хоть и сыро, но никого нет, можно спокойно отдохнуть. Опустился на сломанную тачку и закурил. Приятно сидеть так, скользить взглядом по кучам добытого из пласта песку, разглядывать крупные камни. Может быть один из них окажется золотым самородком. Сколько раз он ошибался, принимая простой булыжник за самородок. Вот и теперь... там, на краю желтой массы, лежит камень. Взять его или не брать? Уж очень подозрительны его цвет и форма. Он тускло-черный, и сильно смахивает на золото «в рубашке». Бывают такие самородки, покрытые, точно скорлупой, крепкой, черной массой. Чернота сходит, если ее смочить кислотой или поскрести ножом.
Дядя Николай протянул руку и взял камень. Он был тяжел, так тяжел, что старик едва не выронил его...
Не доверяя своим слабым рукам, выдернул из-за пояса нож и поскоблил находку. На черной поверхности остались тонкие, сияющие полоски.
Дядя Николай сунул самородок за пазуху и посмотрел вверх: нет ли кого у ямы...
Никого нет. Все ребята у ручья. Слышно, как они разгооаривают о муке, о бобах для похлебки.
Снова опустился на сломанную тачку и перевел дух. Сердце билось, как бабочка о стекло лампы. Каждый удар больно отдавался в голове.
«Если узнают, отнимут подлецы... как свят, отнимут», — подумал он.
И от этой мысли глаза загорелись гневом, а руки судорожно прижали самородок к груди. О, как он ненавидел тех, которые могли и имели право лишить его долгожданной находки! Ведь участок принадлежит всей артели, всем восьми копачам. Значит и самородок надо разделить на восемь частей...
Нет! Нужно быть круглым дураком, чтобы поступить так. Самородок нашел он и, пока жив, не отдаст его.
Наверху зашуршал песок и кто-то крикнул:
— Дядя Николай, табаком богат? Одолжи на цыгарку...
Старик вздрогнул и поднял голову. На краю ямы стоял Шурка, самый молодой из артели. Он легко спрыгнул на дно ямы и протянул квадраиик курительной бумаги.
— Подсыпь с наперсток.
У Шурки потная, взъерошенная голова и добрые, улыбчивые глаза. Работая, он всегда насвистывал или смешил ребят бойкой шуткой. В солнечные дни сбрасывал, сапоги, рубаху и работал в одних шароварах. Этому его научили в клубе, где он проводил все вечера.
Дядя Николай достал из кармана щепотку табаку. Левой рукой загораживал спрятанный под рубахой самородок, а правая тряслась и он не мог удержать ее. Табак просыпался на землю. Снова полез в карман.
Шурка смахнул улыбку и внимательно посмотрел на бледную, растерянную физиономию старика.
— Э... ты чего раскис?
Дядя Николай пробормотал что-то и отвернулся.
— Заболел, что ли? — заглядывая ему в лицо, спросил Шурка.
— Да, малость тут... неможется...
Старик тихонько пошевелил рукой, прижатой к животу.
Шурка сдвинул брови.
— Ступай домой, отдохни, а тут я поработаю.
— Как же так... ребята ругаться будут...
— Чего там... ребята! А если совсем свалишься, тогда что? Ступай, ступай...
Дядя Николай молча выбрался из ямы и побрел к бараку.
— Ты куда? — крикнули ему с участка.
Он не ответил, нагнулся, подобрал с тропы сучковатую палку и, опираясь на нее, скрылся за песчаными отвалами.
Дома лег на нары, передвинул тяжелый самородок с живота на бок и вытянул руки. Дрожь не оставляла его. Шум в голове усилился и временами ему казалось: вот-вот голова не выдержит, прорвется и тo, что бурлит и звенит в ней, с грохотом вывалится наружу. Рой сбивчивых, стремительных мыслей окружил его, как мошкара перед ливнем.
«Сколько в нем весу?» — думал дядя Николай, ощупывая сквозь рубаху самородок. Влажный, измазанный глиной и песком металл холодил руку. Холодок разбегался пo всему телу, пружинил каждый мускул, будоражил кровь.
«Верных семь фунтов! Бот оно, счастье... мое счастье...»
Губы старика расползались, обнажая опустошенные цынгой десны. Он лежал с закрытыми глазами, чуть слышно смеялся и гладил шероховатую поверхность самородка. От радости хотелось петь. Но залихватские приисковые песни плохо вязались с его настроением. Вспомнил, как однажды встретил в тайге полубезумного китайца. Он лежал около тропы, сжимал курительную трубку наполненную опиумом и пел непонятный, но необычайно радостный и возбуждающий мотив.
Старик на секунду открыл глаза, быстро оглядел углы пустого барака и затянул.
— Ц'зан-цааа-ийееен...
На последней ноте закашлялся, дергаясь всем телом и раздувая дряблые щеки. В груди что-то неприятно хлюпало, будто там болтались мокрые лохмотья, которые от каждого его движения хлестали по ребрам.
Кашель совсем обессилил его. Теперь он не гладил самородок, лежал без движения и смотрел на черный от копоти потолок.
Стар он. Еле дышит. Куда уж тут песни распевать...
Поздненько золото улыбнулось ему... Вот оно лежит желанное и в то же время никчемное. Ну, что делать с ним? Если бы этот самородок попался лет двадцать тому назад... О, тогда бы он не раздумывал! Уехал бы в деревню подальше от приисковой сутолоки, женился бы, имел детей...
Теперь его время ушло. Ни одна дура не пойдет за него, за никудышную, больную развалину. Никакое чудо не даст ему детей.
Можно уехать с прииска, бросить такую же старенькую, как и он, кайлу, уйти от привычной суеты. Но что ему делать вне прииска? Вся жизнь его прошла около золота. Он знает все тонкости старательских работ. Знает десятки примет, которыми нужно руководствоваться при разработке золотоносного пласта. Но он не знает ни одного мало-мальски подходящего к спокойной жизни занятия.
Нет. Он не уйдет с прииска. С малых лет золото было его единственной мечтой и пусть, когда он умрет, его положат в землю, насыщенную драгоценными блестками.
А что же будет с самородком? Ведь он всю жизнь искал его. Всю жизнь!
Неужели теперь, когда счастье у него в руках, он не сумеет взять от него хоть крошечную частицу удовлетворения?
Можно бы отдать самородок хорошему человеку, с тем, чтобы тот устроил свою жизнь, nоставил на ноги семью. Человек этот и дети его всегда будут помнить о том, кто спас их от нищеты. Старик умрет спокойно, зная, что есть на свете люди, которые уважают его и преклоняются перед его добротой.
Дядя Николай перебрал в уме десятки знакомых приискателей, которым он мог бы с наибольшей пользой отдать золото. Мелькнула взъерошенная голова и смеющиеся глаза Шурки. Этот не пропьет и не проиграет в карты подарок старика. Шурка пришел на прииск прошлой осенью из Благовещенска, где остались его мать и подросток-сестра. Каждый месяц он посылает им большую часть свoeгo заработка. Шурка хочет учиться, но это пока что невозможно. Он единственный кормилец матери и сестры. Если он бросит их и уйдет на рабфак, они останутся без куска хлеба. Шурка решил во что бы то ни стало осуществить свою мечту, и для этого пришел на прииск. Может быть, удастся заработать немного золота, обеспечить больную мать и маленькую Наташу, тогда путь к рабфаку свободен... Шурка не раз говорил с дядей Николаем на эту тему. Старик сочувствовал ему и давал советы, как приворожить золото. Шурка слушал внимательно, но старик ни разу не заметил, чтобы он выполнил хоть один заговор...
Дядя Николай пошевелил рукой и тронул самородок. Какой он холодный и жесткий. Нужно еще разок взглянуть на него...
Обвел барак подозрительным взглядом, приподнялся и вытащил самородок. Появилась мысль: если его сейчас облить кислотой, то он заблестит так ярко и жутко, что, пожалуй, в углу будет светло, как от керосиновой коптилки.
Сунул самородок под рубаху и снова вытянулся на нарах.
Нет, он никому не отдаст свое счастье. Неужели он пятьдесят лет работал для какого-то сопляка! Слишком жирно будет. Лучше он зароет caмоpoдoк обратно в землю, куда скоро положат и его, дядю Николая.
В сумерки вернулись с участка ребята. Старик лег лицом к стене и притворился спящим. Ребята подсчитывали жалкие золотники сегодняшней добычи, стучали ложками, топали и горланили песни. Угомонились к полуночи. В темноте желтело освещенное луной окно. Кто-то бормотал сквозь сон неразборчивые слова, ворочался и нары под ним нудно скрипели.
Дядя Николай встал, снял сапоги, пошарил на полке, где стоял пузырек с кислотой. Прижимая самородок и пузырек к груди, неслышно пробрался к выходу. В бараке было душно и жарко, поэтому дверь оставили на ночь открытой.
Прииск спал. Яркая луна плавала над зубцами сопок. Постройки, песчаные отвалы и кружевные верхушки сосен отбрасывали длинные, мышиного цвета, тени. Тишина заполнила каждую ямку взрыхленной земли, каждую щель многочисленных построек. Даже ручей неслышно бежал в траве, поблескивая зеркальными струйками. Старик опустился на колени к воде и осторожно, точно хрупкое тельце ребенка, омыл самородок. На поверхности ручья уродливо отражалось морщинистое лицо, окруженное реденькой бахромой седых волос.
Влажный самородок положил на траву, вылил на него всю кислоту из пузырька. Чернота исчезла. Лунный луч скользнул меж рук и самородок заискрился, как осколок раскаленного угля.
Дядя Николай схватил eгo и, ощущая необычайный прилив радости и нежности, прижал к лицу. Кислота обожгла руки, шею, лицо, но боль только усилила возбуждение. Он не выпустил самородок, гладил его, терся о его отравленную поверхность щекой и, раскачивась всем телом, словно баюкая шептал:
— Ну, вот же... вот... так лучше... вот...
Смеялся тонко, по-бабьи, и восторженно подмигивал зеркальным струйкам ручейка. Затем лег животом на траву и, любуясь самородком, запел:
— Цзан-цааа-ийееен"...
Кашель давил горло. В груди булькало и хрипело. Он спешил откашляться и упрямо пел все тот же непонятный, созвучный его радости, мотив.
На рассвете из барака вышел Шурка.
Дядя Николай сидел у ручья распевал охрипшим голосом и кивал головой. Увидя Шурку, он спрятал самородок под рубаху.
— Раненько ты поднялся, — сказал Шурка, шагая к ручью.
Дядя Николай втянул голову в плечи, и поднял руку, точно желая остановить его.
Шурка удивился.
— Ты, что, старик, лишнее выпил? Эк, тебя разобрало!
Тот заворчал, беспокойно заерзал пальцами по рубахе. Видя, что Шурка, несмотря на явное предостережение, идет к нему, выхватил из-под рубахи нож и с воем прыгнул вперед.
Шурка отступил.
— Будет тебе... рехнулся, что ли? Спрячь нож!
Дядя Николай не слушал eгo, топал ногами и выл, с каждой секундой более и более ожесточаясь.
Из барака один за другим появились остальные копачи. В соседних постройках тоже проснулись и выскочили за порог. Никто не понимал, в чем дело. Перекликались, расспрашивали. Одни уверяли, что старик пьян, другие видели тут обыкновенную ссору, из-за которой не стоило поднимать с постели людей.
Кто-то предложил спровадить дядю Николая в милицию.
— Там очухается...
Старик вдруг замолчал, окинул взглядом толпу и опустил нож. Глаза его в панике забегали по сторонам, как бы ища выхода из плотного кольца приискателей. Однако, страх быстро прошел и он снова взмахнул ножом. Никто не успел сообразить, что он хочет делать, как он стремительно бросился в толпу. Кольцо разомкнулось. Он прыгнул через канаву, куда стекал ручей, перебрался через песчаный холм и побежал к лесу.
Осенью сборщики кедрового ореха нашли в тайге полуразложившийся труп дяди Николая. Он лежал на животе, поджав под себя руки и уткнувшись головой в муравьиное гнездо. Большие, черные муравьи успели привыкнуть к соседству с ним. Они равнодушно взбирались по жестким волоскам его бороды, очевидно принимая их за особый вид травы.
Сборщики вырыли неглубокую яму, палками столкнули в нее зловонный труп и только тогда заметили в его окостенелых руках самородок.
Сборщики разделились на два лагеря. Одни предлагали сдать самородок в контору и полученные деньги разделить между собою. Другие — их было большинство — настаивали на том, чтобы отдать находку приисковому совету. Пусть совет употребит ее на нужды всего прииска.
Мнение последних восторжествовало.
Всей толпой вернулись на прииск и передали самородок председателю совета.
