Бухта Хопа... Да, это, скажу я вам, веселенькое местечко. Находится она на стыке Аджаристана с Турцией, в нескольких десятках километров за Батумом, и видна нашим пограничникам в хороший бинокль. Впрочем, нет, вру! Ничего там увидеть нельзя: самую бухту закрывают чудовищные валуны, лежащие черной грядой, к ней теснятся горные склоны, обрывающиеся в болото. На болотах буйная растительность, лезет в неимоверном количестве всякая чертовщина, бамбук, оплетенный эдакой зеленой ползучей сеткой, уходит далеко в самую бухту, и что там творится в этих зарослях, сколько ни напрягай зрение, не увидишь.
Ecли так днем, то каково же, сами подумайте, ночью, когда и бинокль тебе не помощник, когда замесилась кругом пустая чернь. Знезды, разумеется, все небо осыпали, но как лукавы они, эти аджарские звезды! Горят для собственного удовольствия, а, вот, что здесь пограничник готов, кажется, из собственной шкуры выпрыгнуть, чтобы врезаться в черноту, им и горюшка мало. Здорово изматывает нас эта бухта.
Иногда выбираемся мы туда, по соседству, на приглашенье. Знакомые завелись кой-какие. Все хорошо, турецкая деревушка, люди ласковые, накормят пилавом, выпьют с тобою винишка, хоть и сами магометане, и все интересуются, как на нашей стороне, почем керосин, да есть ли ситец, словно там никогда не бывали. «Чего ты, приятель, о керосине. Вон же у тебя в углу, бидон с керосином, нашего батумского производства, с молотом-серпом, оттиснутым на жести». Не смущается: «Это случайность, не знаю, как и залетела сюда». Ну, конечно, нам керосина не жалко, пусть пользуются. Стандарт-ойлю тут уже давно нечего делать. Валуны заросли, в горы вонзается горная извилистая речушка, которая образует нечто вроде естественной запруды, как раз на самой границе. Мы возвращаемся домой по теченью этой речки, а хозяева нас провожают, светя фонарем; интересен этот фонарь, — определенно корабельный английский, с керосиновою горелкой, и керосин, само собою, советский. Что же? Мы очень хорошо понимаем друг друга, а я заглядываю в освещенное снизу лицо провожающего нас Мухтар-Аббаса, лицо с ястребиным клювом, клокастыми бровями и окрашенной в красное бородой, как полагается у хаджи. Заглядываю и говорю: «Хороший фонарь раздобыл ты себе». Он протягивает немедленно: «Нравится, — бери».
Расстаемся друзьями. «Нет, больше мы не придем, а когда-нибудь встретимся»...
Иностранные корабли редко заходят в бухту Хопу, — они-то нам видны по дыму и, кроме того, можно разобрать флаг на мачте. Недавно утром на мачте итальянский флаг полоскался.
Итальянский флаг полоскался. Ну, значит, будьте здоровы, товарищи: ветерок потянет от бухты. Как ни трудно, но задержаний контрабанды у нас было множество за последнее время; мы заложили на границе все мыслимые щели, кажется, что и мухе не пролететь. Раньше кустарничали с непривычки, но постепенно навострились, стали спецами в своем деле, крепко держим границу. И если бы не этот самый Мухтар-Аббас... много он нам крови испортил, надо сказать, со своими двумя сыновьями. Были у нас точнейшие сведения, что он к контрабанде вот как причастен, а поди-ка, поймай. Хитрейший старик; сын у нeго один — силач, каких мало, а другой — мальчик двенадцати-летний. Все трое работают. Ничего, когда-нибудь встретимся. У старика четыре жены, все в чадрах из конского черного волоса, но в шедковых тонких чулочках и духами заграничными от них так и разит. Сразу видно, чем фирма Мухтар-Аббаса торгует... Утром пришел итальянец, значит, надо ждать ночи. Но началось это гораздо раньше. Забрался я на вышку, которую мы поставили возле поста, чтобы комары спящих на вышке ночью не допекали, и смотрю, как себя ведут заросли, по направлению к бухте. Зной палит, звенят цикады, от зноя перед глазами круги завертелись, и вдруг я различаю, будто бы ветер над зарослями. И я грохнул по направлению этого ветра из нагана. Все немедленно прекратилось. Товарищ Кузнецов выскочил: «Чего балуешься, Степка?» — «Да вон»... — «А ты думал попасть? Только патрон казенный зря испортил». Пожалуй, что он и прав: граница закупорена так, что надо быть ишаком, чтобы сунуться. Если и бывают попытки, то разве ночью... Но ветра-то не было, за это я могу поручиться. Взяла меня большая досада.
Пошел я к реке. Кузнечики выпрыгивают на каждом шагу, переворачиваясь от тяжести в воздухе. Всполошилась какая-то птица; чего она, ведь, я далеко. Птицы здесь чуткие, пуганые, охотой мы все по малости занимались. Реченка с гор скатывается, выбирая осторожно дорогу в камнях, обтесав их так, что смотреть больно и расплывается в довольно обширное озеро, о котором я уже говорил. Наш пограничник, товарищ Краус, закуривает папироску, — он в нескольких шагах от озерка. Я на него напустился: «Ты что же это, куришь на посту, а если заметят. Службы не исполняешь». — «Да кому же заметить-то? Если что и бывает, то ночью». Далась им эта ночь! Выругался я шопотом, и он ответил, но тоже шопотом на этот раз, понял.
На берегу пришлось пробираться сквозь заросли, держась за ветки, чтобы не сверзиться вниз по скользкой глине. Ноги так и ползут, но я упираюсь изо всех сил и зову Крауса, уже не шопотом, кричу ему. «Вот пока ты закуривал... Эдак республику прокурить можно». В глине впадина. Краус рассматривает ее форму. Не иначе, как оттиснулся приклад винтовки. И не простой, а английской, короткой, кавалерийского образца. «Да-а», — говорит Kрayc. Ясно, что здесь пробирались, а так как глина скользкая, то пришлось подпираться винтовкой; если бы за ветки схватились, то было бы заметно. Краус стал бледен, моргает: «Но где же они?» — «А уж это тебя надо, товарищ, спросить». Так оба и висим мы, держась эа ветки над этим следом, над этой несомненной уликой, и не знаем, что дальше делать. Скорее всего, что — ничего. Озеро у нас хорошо было заперто, и если до сих пор не было тревоги, то значит...
— Значит, — повторяет Краус, едва шевеля губами.
— Постой-ка... Видишь? — И я кивнул на кучку водяных лилий возле самого берега. Листья их широко распластались, кое-где цветы брошены. Краус не понимает и усиленно моргает желтыми ресницами.
— Видишь, там цветы срезаны, только трубчатые стебли остались.
— Ну, да, вижу.
— Вот тебе и «ну да». А кто здесь полезет цветы срезать, рискуя сорваться вниз головой в реку. Охотника, пожалуй, и не найдешь. Ведь стебель трубчатый, ты понимаешь?.. Через него дышать можно...
Наконец-то, он понял — и моментально сорвался вниз головой. Вслед за ним пришлось, не раздумывая, сделать то же и мне. Ибо, как только Краус, подняв тучу брызгов, оказался в реке, сейчас же там появились еше трое, мокрые насквозь, в прилипших к липу бараньих шапках. Кpayc с револьвером кидается на Мухтар-Аббаса, борода которого — мокрая красноватая лента — выдала его с гoловой. Но тут старший сын Мухтара, здоровенный детина, охватил его, а другой сын, мальчишка, с коротким кинжалом. Стрелять они не хотят, чтобы не наделать тревоги. Завязалась бешеная схватка в реке, — между нами двумя и этими, выпрыгнувшими со дна, контрабандными «лилиями». Казалось, что мы хотим выплеснуть из реки всю воду, такую возню подняли. Главное, надо выстрелить, надо дать знак своим; Мухтар всею тяжестью повис на моей руке, старается вырвать револьвер. Я вижу, как проклятый мальчишка вот-вот всадит свое оружие в отчаянно извивающегося в руках силача Крауса; а если и не всадит, то Крауса задушит другой. И все это из-за тонких чулочков и заграничных духов, — мы спотыкаемся о большие тюки на дне реки, которые тащили контрабандисты. Наконец, я напрягся из последних сил и ударил старика, изловчившись, в красную бороду, так, что он отшатнулся; стреляю в голову его старшего сына, — он валится, не выпуская Крауса. Но тут же этот пащенок с кинжалом... И в меня стреляет старик, ударило в грудь с такой силой, что я не мог устоять на ногах.
Очнулись мы в городской больнице в Тифлисе, — в Батуме нас не решились оставить, так как положение Крауса было признано крайне опасным. А меня отправили вместе с ним за компанию. Мне рассказали, что на дне реки был найден только один старший сын Мухтара, мертвый, на тюке с чулками, пудрой, лионскими шалями и лезвиями для безопасных американских бритв. Но там были и еще тюки, — они исчезли; вместе с ними исчез и Мухтар-Аббас с поганым мальчишкой. «Когда-нибудь встретимся»...
И мы встретились; зто еще не конец рассказа.
Ухаживали за нами в тифлисской больнице так, что лучше некуда. Даже бедняга Краус начал подавать признаки жизни, а обо мне и говорить нечего. Мне старик прострелил плечо, почти не задев кости; Крауса парнишка ковырнул основательнее. Лежу на потрясающей простыне, в чистоте, и даже странно вспоминать, как мы барахтались тогда в воде и тине; и если бы не восковое лицо Крауса, лежащего тут же рядом, — пожалуй, показалось бы, что все это видел во сне. Кузнецову пришлось смотаться в командировку в Тифлис, и он нас навещал почти ежедневно. А я уже начал по палате ходить и толыко об одном думаю, чтобы выписали меня поскорей. Во что бы то ни стало, надо встретиться с Мухтаром еще раз, — в последний раз. Не давал покоя доктору, а он все свое: «Полежите, не торопитесь. Еще два-три денька». Врачи, они, конечно, люди ученые, но скучные до чего — и сказать нельзя. Про эти два-три денька слышу уже вторую неделю.
Является однажды Кузнецов, и прямо к врачу: «Товарищ доктор, вы должны его отпустить. Если нельзя совсем, то хотя бы на один час». Доктор и слышать не хочет. Кузнецов ему: «Я вам расскажу, в чем дело, и вы сами поймете». Вышли они, по настоянию Кузнецова, в другую комнату, беседа была не особенно продолжительная. Доктор вернулся и сказал мне: «Можете отправиться, но только не более часа; помните, что я за вас отвечаю, не вздумайте удирать». Посадили меня в автомобиль, и Кузнецов сказал шофферу везти на товарную станцию. Помчались. Я ломаю голову и не могу понять, что случилось; если ехать в Батум и оттуда на граннцу, то это же не с товарной. Или, быть может, чтобы замести следы, Кузнецов решил везти меня малой скоростью? Спрашиваю его, он молчит.
На товарной долго пробирались между загроможденными путями; возле одного из составов, — длиннейшего, сразу видно, что порожняк, — толпа, и мы к ней направились. В толпе распоряжается маленький человечек, как оказалось, следователь по важнейшим делам. Говорит мне: «Попрошу вас к этой цистерне». Цистерна обыкновенная, канадская; мне помогают подняться на ее верх, по лесенке, так заботливо и осторожно, точно я сам двигаться не могу. Следователь вместе со мной, на верху цистерны, на узенькой площадке, перед отвернутой крышкой. Осветил карманным фонариком: «Взгляните туда. Узнаете?» Сперва я ничего не разобрал. Но луч фонарика блуждает и я вижу какие-то странные очертания на дне этой открытой цистерны. Вот луч остановился на чем-то белом и круглом, похожем на человеческий лоб, задел что-то красноватое. «Да ведь это Мухтар, его борода». Он лежит навзничь, вытянув руки, раскрыв рот, из котоpoгo точно рвется неразличимый, остановившийся крик. Нутро цистерны черное и липкое, и весь Мухтар черный, странно, что лоб его не задет. Рядом с ним еще тело, скорчившееся в клубок; очевидно, сын его младший. И, глыбами, два контрабандных тюка. «Итак, можно считать, что вы их опознали», говорит следователь.
Мухтару с младшим сыном удалось ускользнуть, после нашей встречи в реке. Они добрались до станцийки за постом и там исчезли бесследно. Я уже говорил, что на этой станцийке сортировались порожние цистерны из-под экспортных нефтепродуктов. Контрабандистам удалось нырнуть со своими тюками в стальное брюхо одной из них. Цистерна в это время была раскрыта. Потом ее снова закрыли, — но даже если бы и не закрыли, то контрабандисты неизбежно должны были бы задохнуться от нефтяных испарений. Так мы встретились с Мухтаром в последний раз.
