— Добрая штучка! — Начальник ГПУ погладил рукой ствол моего автоматического винчестера, прикрепленного к седлу под ногой, по манере американских кавалеристов...
— Добрая штучка, — повторил он, — беды не желаю, но думаю, она вам службу сослужит.
— Да, если ваша информация правильна, в чем я, конечно, не сомневаюсь, то мой автомат может мне пригодиться...
Я выбрал поводья и оглянулся. Мой маленький караван уже выровнялся, и можно было трогаться.
— Ну, товарищ начальник, привет и глубокое спасибо за содействие. Без вашей помощи мы потратили бы на сборы бездну времени...
— Полно. Нам ли не поддержать советскую науку в этих неприветливых краях. Так вот, помните — близ границы на работе старайтесь держаться все вместе, а на привалах спать одним глазом и оружие держать под рукой... Ну, вперед!..
Караван двинулся. Собственно, громко сказано — караван: я, трое сотрудников, да пятеро рабочих, они же и конюхи, все верхами, да еще три вьючных лошади — вот и все.
Мы не могли роскошествовать. И то ежегодная смета Геологического комитета на исследовательскую работу росла год от году. Советская наука сильна не средствами, а сознанием своих работников, сильных служением подлинно-народному делу.
В этом году моей разведывательной группе было дано задание произвести геологическую съемку массивов Нерчинских гор, а попутно и произнести разведку полезных ископаемых в горах между Аргунью и Газимуром, пограничных с Манчжурией. Исходным пунктом экспедиции являлся Нерчинок.
Должен сказать по чести, что редко где мне случалось сталкиваться с таким исключительным вниманием к нуждам научной экспедиции. При первом же моем визите председателю Исполкома, он, едва выслушав меня, немедленно позвонил председателю ГПУ и поручил нас его товарищеским заботам, и трудно было найти более внимательного и заботливого попечителя о наших нуждах.
Когда все приготовления к поездке были закончены, мне были сообщены самые свежие сведения о постоянно бродивших у границы бандах, а погранотрядам было отдано распоряжение быть всегда наготове оказать нам помощь в случае беды.
Таким образом, мы выступили в поход со всеми возможными гарантиями безопасности.
И действительно, в течение первых двух недель нашего кропотливого ползания по горам, ни одно сколько-нибудь опасное приключение не нарушило нашу работу и покой.
По совести сказать, я уже начинал немного скучать и отводил душу в постоянных охотничьих экскурсиях, посвящая им все свободное время.
Охота всегда была моей страстью. Ей я обязан был и самыми светлыми часами своей жиэни и самой своей профессией, выбранной мною именно из-за возможности постоянной работы среди природы, ей я обязан был и лучшими чертами моего характера — терпением, любовью к риску и постоянной бодростью.
Шла уже третья неделя со дня выступления, когда, вернувшись с очередной разведки, я сидел у входа в свою палатку, занятый чисткой своего дробовика, готовясь объявить войну пернатому населению окрестных лесов и перелесков...
Ко мне подошел Игнатьев, наш старший рабочий, ломавший со мной уже третий разведочный поход, заправский полесовщик, прекрасный тип опытного таежного охотника и следопыта.
— Готовы, товарищ начальник? — Несмотря на многократные мои просьбы звать меня запросто по имени-отчеству, он неизменно обращался ко мне в этой полуофициальной форме.
— Готов!
Последний раз просмотрев патронташ, я вскинул ружье за плечо и мы оба направились к лошадям, которых держал Миша, самый младший в нашей партии.
Немного спустя мы уже обогнули ближайший отрог, и дым лагеря скрылся из вида.
— Куда двинем-то? Думается лучше всего к тому ручью, через который по двум деревам переходили. Коли не соврать, так там и начинать можно...
— Подходящее место! — Мы погнали коней.
Вот уже и импровизированный мост через порожистую горную речку. Спешиваемся. Миша остается с лошадьми. Он чужд охотничьей страсти, но любит помечтать, лежа под солнцем, под говор ручья или шелест ветвей и потому всегда неизменный и добровольный спутник наших охотничьих похождений.
Так и теперь — он треножит лошадей и тут же располагагается в блаженно небрежной позе.
— Ты смотри... В небо-то гляди, да про коней не забывай... Да и берданочку-то под рукой держи — наставляет его на прощанье Игнатьев.
— Полно, Игнатьев, не тревожь себя, угляжу...
— То-то, угляжу, знаю я вас... мечтателей...
Миша улыбается, и мы оба ныряем в чащу.
— Пульки-то, жаканчики, прихватили? — спрашивает Игнатьев, — а то в такой-то поросли и на настоящего зверя наскочить в самый раз...
— Никогда не забываю... — Я ощупал в особом боковом кармане ровные цилиндры пулевых патронов.
Чаща охватила нас. Порой мы теряли друг друга из вида и только по легкому треску шагов, по условному протяжному свисту мы угадывали друг друга в зарослях...
Вот прогремел первый выстрел Игнатьева. Скоро и мне выпал красивый дуплет...
Охота обещала быть удачной...
Вдруг протяжный, особенный свист Игнатьева привлек мое внимание, и я стал пробираться к нему.
Наконец,, заросли поредели и я выбрался на опушку.
Передо мной расстилалась широкая, почти ровная долина, версты в четыре-пять, стлавшаяся до самой Аргуни, а за ней к востоку, на самом краю горизонта, серо-синей массой маячили отроги Хингана. Там уже была Манчжурия, сатрапия Чжан-ЦзоЛина и его мукденской военщины.
Я увидел Игнатьева шагах в пятидесяти от меня, погруженного в тщательное изучение почвы.
Подхожу. Что за штука. Вся земля сплошь избита в сплошное грязное сырое месиво массой конских следов. Видно, что здесь прошел целый табун или значительный отряд кавалерии.
— Табун прогнали, — вскидывает на меня глаза Игнатьев, — видите, лошади не кованы, а вот там, с краю, ясные отпечатки подков, это у тех, которые шли под седлом... Очень уж велик табун-то...
— Должно быть, госторговский, — замечаю я, вспоминая, что видел огромные табуны Госторга на Аргуньских равнинах, слишком сырых для земледелия, но представляющих прекрасные пастбищные луга.
— Должно бытъ... Он осекся.
В зарослях опушки что-то хрустнуло, и в ту же минуту гортанный голос кинул:
— Стоп! Не шевелись. Что за люди?
Мы в недоумении уставились в кусты, ничего и никого не видя.
— Бросай ружья! Отойди! — скомандовал тот же голос.
Ничего не оставалось в сущности делать, как только послушаться. Противник был невидим, а мы стояли во весь рост на чистом месте и представляли прекрасную мишень. Мы переглянулись.
— Товарищ! — крикнул в кусты Игнатьев, — мы же свои... Из экспедиции. Брось дурить...
— Клади, говорят, ружья. Отходи!.. Стрелю..
Игнатьев плюнул. Бросил ружье и отошел на несколько шагов. Я последовал его примеру.
Тотчас же кусты раздвинулись и перед нами, держа наc под дулами винтовок, выросли три усатые, скуластые бурятские физиономии.
Один из них шагнул, подобрал наши ружья. Только тогда опустились винтовки и один из них снова повторил свой вопрос.
— Что за люди?
— А вы-то? — рявкнул было в ответ Игнатьев, но я взял его за рукав.
— Я — начальник советской научной партии. Как сами видите, — я указал на свой ягташ и на болтавшиеся у пояса Игнатьева трофеи, — мы здесь на охоте. По какому праву вы нас останавливаете?
Буряты обменялись несколькими быстрыми непонятными словами.
— А стан ваш где? Кони? — спросил уже видимо смягченный, старший из них.
— Как же... Так вот и вызнал! — не вытерпел Игнатьев. — Что ж вы, чортовы дети, за кого нас приняли? Сказано из экспедиции. Так должны верить...
— Да ты говори, где кони-то? Станом где стали? Добром говори... в голосе говорившего прозвучала угроза.
— А у Красной пади. Знаешь, — кинул Игнатьев и плюнул. Видно уж очень ему досадно было свое бессилие.
— Да ты теперь не колобродь, говори толком, вы-то кто такие? Вам товарищ начальник добром ответил, так и вы не крутите...
— Госторга мы... с табунами тут. Да ты, дед, не серчай... Мы так по службе должны. Больно много плохих людей ходит. За конями все, а тут слышим — стреляли... раз, другой... еще много, — ну и ударились мы в обход. Последить... Ну, а теперь видим, не те люди. Берите ружья-то...
Лед был сломан и мы теперь дружески беседовали с нашими победителями в бескровной схватке, угощая их табаком.
— А что, разве часто нападают на табуны?
— Ой, много-много... Не на одни табуны. Вон на неделе у хуторских, что там, где ваш стан, верст за пять от Пади Красной, ночью, окружили, обстреляли, восемь коней, да две коровы угнали...
— И не догнали?
— Где догнать. Граница-то вон... за Аргунью. Махом в ущелье и прощай — на своей земле. В Манчжурии...
— А сторожа-то что же... Погранотряды?
— А что ж сторожа. Когда как. Оно если кто на пикетах из старых пограничников, так у того с боем пройдут, а ежели помоложе какой, так скрадом, под носом проведут и не учует.
— Где мальцу учуять, — сосласился Игнатьев, — им-то, бегунам... тут каждый вражек, каждая сопочка своя. С завязанными глазами проведут и выведут...
— Каким бегунам? — удивился я.
— А то как же. · Думаешь, это только манчжур через Аргунь ходит. Нет, товарищ, тут по этим делам больше из наших... бегуны, кто еще за Семенова да Анненкова к Чжану ушел. Оразбоились там, черти, от истинного дела отбились. Вот только и умеют, что кровью да кражей промышлять.
— Так к Чжану, говоришь, это они ушли? — я усмехнулся, — видно имя мукденского царька здесь было достаточно известно.
— А как же, думаешь, эти набеги за конем к чему? Это же они ему в кавалерию коня ставят... Здесь скрадут, там продадут. Вот те и конское пополнение...
Я рассмеялся. Надо отдать справедливость — Чжан-Цзо-Лин придумал остроумный способ восстанавливать силы своей кавалерии за наш счет.
— Однако, пора и назад, — проговорил Игнатьев, взглянув на солнце — пока до Миши дойдем и солнце сядет...
Мы распрощались с нашими бурятскими собеседниками и, вскинув на плечи ружья, снова углубились в заросли...
Солнце уже село, когда мы подходили к тому ручью, где остался Миша с конями.
Вдруг мы оба одновременно и резко остановились. В тишине сумеречного леса, будя в отрогах раскатистое эхо, грянул выстрел. За ним другой... Отчетливые... короткие хлопки, почти мгновенно следовавшие один за другим. Третий... четвертый...
Ошибки быть не могло. Мы оба слишком хорошо знали особый голос этого ружья — это бил мой автоматический винчестер, оставленный мною у седла.
— Вперед! — не думая, крикнул я, и мы оба поспешно бросились в лес. Еще два выстрела прорвали лесное безмолвие. Но это были уже другие, глухие, более протяжные выстрелы.
Перестрелка явно шла у нашего привала. С кем мог сцепиться там Миша?..
Все стихло. Только хруст под нашими торопливыми шагами. Я на-ходу перзарядил свой франкот пулями. Игнатьев заметил это и на ходу кинул мне:
— Правильно! А я так картечью. Тоже неплохо. Ну, а теперь — потише, — добавил он.
Он был прав. Мы подходили к ручью. Надо было соблюдать великую осторожность. Ведь мы совершенно не знали, что произошло на привале.
Ползком поднялись мы на невысокий гребень. За ним должен был быть наш оставшийся товарищ. Стремясь пронизать темноту, мы тревожными глазами смотрели вниз, к ручью. Тишина...
— Чортова тьма, — шепнул Игнатьев, — ничего не видно и не слышно.
Я сделал движение, чтобы встать на ноги, но он, схватив меня за плечи, зашептал:
— Что вы... нам-то вниз ничего не видать, а им-то на гору еще во как видно... Ползком надо. Влепись в землю и ползи.
Мы осторожно перевалились через гребень и со всей доступной нам ловкостью поползли вниз.
В глубине пади попрежнему царила абсолютная тишина.
Мы уже у поваленных через поток деревьев. Останавливаемся... Прислушиваемся... Руки нервно сжимают оружие. Глаза напряженно впиваются в темноту. Никого... Ничего...
Наконец, я решаюсь — вполголоса:
— Миша! Миша! — Тишина.
Ясно, что падь пуста. Миша, кони, неведомые противники — все исчезло.
Против воли нас с Игнатьевым охватывает смутная жуть.
— Давайте огня, товарищ начальник, — говорит Игнатьев, — будем следы пытать. Не до утра же нам здесь сидеть..
Зажигаю смолистую ветвь. Свечу ею, как факелом, Игнатьеву. Начинаем прощупывать вопрошающими, внимательными взорами почву лощины пядь за пядью...
Всякий страх за себя, вся настороженность исчезают, уступая место одному стремлению — вырвать у земли ее тайну, добиться правды о судьбе нашего юного товарища.
Вот место, где мы его оставили. Трава примята. Здесь бродили наши стреноженные кони..
Игнатьев поднимается с колен.
— Слишком уж здорово траву помяли... Здесь не три коня прошли, много больше. Эх, как бы день был... мигом бы распознал правду старый Игнатьев!..
Вдруг меня осеняет мысль.
— Игнатьев! Ведь у Миши-то берданка. Так кто же стрелял из винчестера? Ведь ты слышал? Это же мой автомат бил.
— Разрази меня, если не так. Ваша автоматка работала. Не спутаешь. Что из пулемета...
Мы в недоумении уставились друг на друга.
— Искать, искать надо, пытать дальше. Не может быть, чтобы какого следа верного нам не осталось.
И мы продолжали поиски.
Вдруг я вскрикиваю. В колеблющемся свете моего импровизированного факела я вижу на траве ружье... Берданку... Игнатьев поднимает ее.
— Мишкина... умереть мне... его... — И мы с тревогой осматриваемся, ожидая, что вот-вот увидим где-нибудь здесь, рядом, и самого хозяина берданки, — его холодный уже труп.
— Вот! — оба рывком бросаемся вперед к распростертому в траве лицом вниз телу...
Но первый же взгляд говорит нам, что это не Миша. Переворачиваем труп. На нас глядит усатая, типично-казацкая физиономия, а вовсе не юношеское лицо друга.
Над левым глазом запекшаяся кровяная корка. Здесь вошла пуля. Позади уха огромная зияющая рана. Здесь пуля вышла из черепа. Вся левая сторона головы разворочена...
— Начальник... Это твои пули. Только твои... Ни из берданки, ни из трехлинейки такой дыры не провернешь.
Еще бы... мне самому ясно, что здесь прошла экспрессная пуля. И, судя по диаметру входного отверстия, — эта пуля вылетела из моего 351 калибра...
— Верно, но, Игнатьев, значит... винчестер у Миши. Не бандиты же палили в своего. Вот почему он и берданку свою бросил. Но, чорт возьми, что же тут было?
Игнатьев сумрачно сосредоточенно молчит. Видно, что oн с отчаянным напряжением старается представить себе картину происшедшего.
— Вот чтo! — Он снова ищущим взглядом вперяется в окружающую тьму. — Вот что... Теперь нам тут нечего делать. Идем к стану за помощью. Без коней только к утру туда доберемся. Все равно здесь уже помочь нам нечем. Если ухлопали парня — все равно нам eгo не поднять, если с собой увели, так завтра я по следу, как по книге вычитаю. И уж тогда — держись... За Аргунь пойдем, а парнишку сыщем.
Я вполне согласился с ним. Разум был на его стороне, хотя чувство упорно не пускало с поляны. Уйти — это казалось почти предательством по отношению к бедному юноше.
Еще ночью мы были в стане. Сборы в погоню были недолги. Двое рабочих остались с багажем и вьючными лошадьми. Одного послали в штаб погранотряда с сообщением о случившемся и просьбой о помощи. А мы, в числе шести человек, поскакали немедленно к месту нашего охотничьего привала, думая начать свои розыски оттуда.
Вот мы на месте. Игнатьев спешивается и начинает тщательно исследовать местность.
Согнувшись, слегка опираясь на трехлинейку, он изучает следы. Некоторое время он кружится почти на одном месте, но вот выпрямляется, внимательно смотрит вперед, в сторону того самого невысокого гребня, через который мы с ним переползли ночью, подкрадываясь к месту схватки. Медленно, все еще не отрывая глаз от земли, но уже уверенно и не сврачивая, идет к этому гребню, поднимается на скат. Вот он нагибается... Еще и еще... Затем выпрямляется и машет нам. Мы подъезжаем.
— Вот она... разгадка-то! — Он протягивает мне руку, держа на ладони четыре маленьких медных цилиндра — стреляные гильзы моего автоматического ружья.
— Вот... отсюда он... Миша-то... и крестил по ним из вашей автоматки. Сверху... А они внизу в пади были... А потом, как он по ним начал бить и подались прочь... В темноте-то им невдомек, что стрелок-то один, ружье-то твое слишком часто бьет... Вот они и почли, что несколько человек стреляет...
— Хорошо, Игнатьев, это я понимаю, они пошли нa утек, а он-то куда же делся?
— А вот теперь попытаем дале... Как след идет...
Игнатьев снова углубился в поиски. Мы по мере умения и наблюдательности помогали ему. И постепенно, шаг за шагом, с полной неопровержимостью, перед нами встала странная картина.
Бандиты, десятка два коней, уходили вдоль Аргунской долины на-рысях, ровные отпечатки копыт на потных луговинах ясно об этом говорили. А за ними, неотступно следуя по их пути, шел одинокий пешеход. Наш юный товарищ.
Очевидно, не имея ни средств, ни сил догнать банду и вступить с ними в бой, он все же упорно шел по их следу, надеясь выследить их путь.
Наш маленький отряд медленно шел по двойному следу, как вдруг впереди, вдали затрещали выстрелы.
Не обменявшись ни одним словом мы пустили коней, поднимаясь на гребень каменистой гряды, перед нами...
Вот мы на вершине. Останавливаемся, я срываю бинокль и начинаю ощупывать окрестности.
Там, у подножья пологого отрога я вижу темную движущуюся массу. Всматриваюсь — громадный конский табун, загнанный в широкую лощину, замкнутую подковообразно расположенными скалами. Впереди его, по вершине длинного холма, залегшие между камнями и кустами серые пятна, порой передвигающиеся ползком от закрытия к закрытию — фигуры пастухов. А еще ближе к нам цепь всадников, рассыпавшихся полукругом, лавой, и медленно, но упорно охватывающих защитников табуна.
Трещат выстрелы. Однако, даже бинокль не дает мне возможности судить о меткости огня как нападающих, так и атакованных.
Я внимательно осматриваю окрестности, думая обнаружить где-либо присутствие Миши, или подходящее к нам подкрепление погранотряда. Но ни того, ни другого не вижу... А между тем цепь нападающих все суживается... Вот они уже перерезали выход из пади, в которой согнан табун. Теперь захват его дело короткого времени, зависящего от упорства обороны.
Я передал бинокль Игнатьеву, объясняя ему виденное.
Он скоро опустил бинокль, возвращая его мне.
— Как будешь-то?
Я ясно понимаю значение eгo вопроса. Ему хочется вмешаться, перейти из положения пассивного наблюдателя к роли активного участника разыгрывающейся перед нами пограничной драмы.
Наша маленькая кавалькада совещалась не долго. Решение принято и мы осторожно двигаемся вперед с расчетом зайти в тыл бандитам.
Наша задача поспеть, пока пастухи еще держатся — вместе с ними мы можем осилить врага. Если мы опоздаем, он, справившись с пастухами, будет значительно сильнее нас и еще большой вопрос — успеет ли подойти к нам на помощь отряд товарищей из погранотряда.
Между тем перестрелка усиливается. С гребня следующего увала мы, скрытые в зарослях, отчетливо видим, что дело идет к концу — пускаем коней вскачь, спускаясь в лощину и вновь выбираемся на очередной гребень, спешиваемся, рассыпаемся и в свою очередь открываем огонь по бандитам...
Явное замешательство... Лава приходит в беспорядок... останавливает свое наступление, пастухи усиливают огонь.
Я откладываю винтовку и вновь оглядываю окрестности. На гребне далекого увала маячат конные фигуры, затем быстро исчезают... С той именно стороны должен подойти наш отряд пограничников. Смотрю... Да, да.. через гребень увала перекатывается отряд кавалерии и исчезает в лощине. Это — советская конница...
Я передаю об этом по нашей цепи. Мы усиливаем огонь... Бандиты стягивают свою цепь в компактную группу и кидаются наутек...
Но что это?.. Им навстречу, с вершины одинокой сопки, поросшей мелким кустарником, гремят выстрелы... Опять короткие, отчетливые хлопки... Знакомые отрывистые удары...
Игнатьен, забыв всякую осторожность, подбегает ко мне.
— Вон он, Миша-то наш! На сопке в засаду сел. Ну, и молодчина!.. Смотри, как жарит-то...
Винчестер бьет захлебываясь — у меня хороший запас патронов. И Миша расходует их с толком...
Бандиты в замешательстве останавливаются, толкутся на месте — сопка Миши закрывает им прямой бег на Аргунь.
Однако, их замешательство слишком опасно, один, другой кувырком летят с коней — пули винчестера бьют мертво...
— Наддай им жару... Бей иродов!.. — Как будто Миша может слышать нас за несколько тысяч шагов, кричит Игнатьев.
Бандиты колеблются еще секунду, потом вихрем кидаются мимо сопки вправо, к единственному еще незанятому выходу в луга... Поздно — из-за края соседнего увала уже вырвался на луга и несется им навстречу отряд кавалерии.
Мы все еще, по психологической инерции продолжаем наше движение вперед, хотя теперь уже явно ненужное: банде некуда податься, между сопкой и красноармейцами, которые вихрем обрушиваются на них. Все кончено...
Мы быстро подъезжаем к месту короткой схватки. Я в коротких словах сообщаю начальнику отряда о всей цепи событий, особенно о редкой отваге Миши и его находчивости. Кавалеристы одобрительно гогочут...
— Вон, вон он, подлюга! — Игнатьев указывает на смущенно-доволъную фигуру, нескладно подходящую к нам со стороны сопки...
Мишу окружают.
— Ну, чего рака-то сварил? — хлопает его по плечу Игнатьев, — солдат что надо... А я-то вот думал — мечтатель! А вот поди ж ты...
Миша весь красен — «Варит рака»...
— Нет, ты мне скажи, — не унимается Игнатьев. — как это ты, миляга, не промечтал, что они к твоему стану подбираются?
Миша смущенно поднимает на него глаза.
— Да, вот, то-то и есть, что мечтал я, Игнатыч... Именно что мечтал... сперва на лужайке, а потом глянул это на гребень, и уж очень хорошо мне показалось там, на верхотуре-то, под солнцем... Вот и взлез... Лежу это, словно в свете купаюсь. А глядь, в лесок это конные нырнули. Волчьей такой повадкой... Ну, я кубарем вниз. А тут и вспомнил — уж очень товарищ начальник ружьецо-то свое хвалил... Ну, я вижу, коней свести не успею, разбрелись, так я хоть ружье-то товарища начальника, да патрончики... Влез наверх опять, затаился... Долго лежал. Все думал, вы повернетесь. А их-то не видать... Думал уж померещилось мне... А они видать, сумерек выжидали. Вот и слышу сверху — захрустело... Скрылся пониже... Вижу в сумерках — насыпало их на поляну немало... Ну, я назад. Тут меня и толкануло: дай, думаю, пальну... Может спугаю, уйдут... Ну и начал я жарить!..
— Во-во, правильно сделал! Ну и парнишка... Так, значит, все же и тут тебе мечтательство твое помогло?!. Вишь ты...
— Вот именно, что мечтателъство... Это ты верно...
Одобрительный хохот окружающих вновь увенчал неисправимого мечтателя и бессознательного храбреца.
К. Греков.
