Васька Шумов высунулся из бокового оконца голубятни, махнул рукой и тихонько крикнул:
— Тсс... Тсс.. Эй, мальчик, влезь сюда скорей!
Куда? На голубятню?!
Слишком большое счастье, не мог я ему поверить...
Призыв относился, конечно, ко мне. Васька Шумов — помощник Паньки по голубиным делам, другого мальчика тут нет, это все так... Но не очень давно Панька Ройский, длинный, тощий парень, взяв меня за уxo, вывел из голубятни на низкую перед ней крышу и страшным голосом спросил:
— Тебя сюда звали? А? Звали?
Не получив ответа, он дал мне киселя и прибавил:
— Вот. Чтобы не шлялась сюда всякая дрянь.
Помня такую обиду, я затем лишь издали посматривал и слушал, как прилетали, улетали голуби и как они глухо ворковали где-то там под длинной узкой крышей. Сизые, белые, бурые птицы, как-то радостно-свежо трепеща крыльями, часто слетали к конюшне, где стояли извозчичьи лошади.
Оттуда Панька не мог никого прогнать: не его конюшня. Голуби клевали там просыпанный овес, и я тут рассматривал их вплоть с утра до вечера: они занимали меня больше всего на свете.
У некоторых воротники из перьев: это плюмажные голуби. У других хохлы на головах, у иных около глаз не то бородавки, не то висюльки какие-то, точно у индюков.
А что голуби делают, когда воркуют там под крышей? Какие там будочки, домики, сетки, сколько непонятных вещей, голубка в гнезде сидит... Интересно бы туда еще забраться. А вдруг — опять за ухо?
Я колебался, между тем Васька, показавшись у двери, сердито полугромко прошептал:
— Полезай же, дурак, тебе говорят!
Тогда я живо взобрался по приставной лесенке на ту плоскую крышу, где недавно получил пинка, и с нее через две-три ступеныш вошел на чердак, заселенный голубями.
Полутемный узкий проход между корзинами, клетками, ящиками; перекладины, насести, какие-то не то кувшины, не то плошки с водой; странный острый запах, особенная теплота от множества птиц, и в тишине, как будто таинственные, глухо воркующие голоса... Вот бeлоснежный голубь, крутясь по полу, раскланивается перед лубочным домиком, из которого виден клюв...
— Ты слушай, — точно испуганный торопливо зашептал Васька, — нечего таращиться, потом все увидишь... Ты слушай... Беги сейчас во весь дух в гимназию, вызови Паньку... Скажи, гимназиста пятого класса Павла Райского чтобы позвали. Соври... Впрочем, пусть он сам врет, что хочет. Ты ему скажи, что у Щелоковых сейчас выпускать будут. Я видел, вчерашнюю партию готовят. Чтобы скорей бежал. Понял? Беги, пятачок получишь.
Ну, что мне деньги? Вот на голубятню пускали бы.
Пока мы бежали из гимназии, я ycпeл высказать свое заветное желание Павлу Ройскому.
— Ладно, ладно, — сказал тот, подбегая к лесенке — влезай. Сиди вот тут в углу и молчи. Если только пикнешь, ухо оторву и выгоню навсегда.
Голубиное сражение началось.
— Сколько у них? — отрывисто, сурово, шопотом спрашивал главнокомандующий, — Васька, ты видел?
— Обе корзины вчерашние открывали, — докладывал Васька, — штук шестнадцать, пожалуй.
— Ну, да, как же... Жирно будет с шестнадцати начинать. У летка сколько? Сосчитать не мог? Тетеря. Дай бинокль. Семь пускают... Вася, выдвигай ушастых, кидай всю, всю восьмерку. Так, так, фью-ю-ю!
Точно десятка два людей в ладоши бьют — так плещут rолубиные крылья. Стайка голубей улетает.
Гимназист пятого класса, Павел Ройский, кричит непонятные слова, свистит, размахивает кульком на палке. Глаза Паньки восторженно устремлены куда-то вверх. Васька высунулся в оконце под летком так, что в голубятне видны лишь его ноги. Ни тот, ни другой ни на что кроме летающих голубей не смотрят. Я из угла ползу к боковому «глазку», выглядываю из него. Чудесный вид! Стайка белоснежных птиц вереницей кружится в лазурном небе и, сверкая крыльями, поднимается выше и выше.
— Васька, подсыпь! — слышится встревоженный голос Павла, — вяхирей сыпь, пару, скорей!
Он чем-то недоволен, Панька, он ругается. Мне кроме сверкающей стаи не видно ничего. Оглянувшись, я замечаю, что Васьки у среднего оконца нет, и, осмелев, занимаю его место, подтащив под оконце корзину.
Красное с вытаращенными глазами лицо Паньки страшно близко к летку. Он, как будто смотрит иногда прямо на оконце, но меня он не видит: иначе, конечно, прогнал бы. Около него также красный суетится Васька и также видит только голубей. А из оконца теперь видно все, все.
Над Щелоковским садом кружится другая стая голубей, и сверкающие их крылья дрожат и мелькают в прозрачной вышине. Это первая стая поднялась над второй или вторая снизилась?
Между ними что-то есть, какая-то связь чувствуется в стремительном полете голубиных стай и сердце замирает в смутной тревоге.
Панька кричит, свистит, размахивает помелом, стучит eгo рукояткой. Он смеется радостно.
— Сюда, сюда, эй, сюда пошла! — покрикивает он — все сюда. Гули, гули, гулиньки, фью-ю-ю! Сюда, на пшеничку!
Вдруг смех исчезает с его лица, он опять встревожен.
— Курицу! — орет он, — Васька, Курицу подавай! Они синих бросили... Живей, Васька. Ломай замок,.. Да ну, болван!
Оба возятся над корзиной, и что-то бурое, крупное, резко хлопая крыльями, взвивается над летком и стремительно летит в вышину, где две голубиные стаи почти соединились.
Васька пронзительно свистит.
— Ну, ну, Курочка, миленький! — вопит он жалобным голосом, — ну, подтяни, поддержи, голубчик!
Курица — это любимый голубь Васьки Шумова, единственная его собственность, предмет особых забот и нежнейших попечений. Курицей он назван за исключительно крупный рост, почти желтые перья и добрый нрав: никогда не дерется. Васька уверяет, что Курица — лучший в свете летун, башка, каких больше нет, и первейший мастер загонять чужие стаи.
Что он там делает в вышине этот Васькин любимец, как, чем ведет за собой три десятка птиц, собравшихся в сверкающую вереницу? Бормочет он им что-нибудь на голубином языке или, пробиваясь сквозь воздушные волны, увлекает стаю за собой силой полета, могучим трепетом крыльев? Он ясно виден впереди вcex.
Васька хохочет и бьет в ладоши. Стая низит, Курица ведет ее к своей голубятне.
Но у Щелоковых тоже не зевают. Там свистят, кричат, размахивают, оттуда голубей выкидывают пяток за пятком. Богачи эти Щелоковы!
И точно невидимые нити тянутся от летка к станице голубей, кружащейся в вышине: как только подлетит новая стайка, весь табун, сделав с ней вместе два три круга, склоняется в сторону ее голубятни.
Голуби так высоко ушли в лазурь, что кажутся роем не то снежных хлопьев, не то каких-то белых мух. Они не могут слышать того, что им кричат и свистят, но охотники продолжают бесноваться у летков голубятен.
Лицо Павла Райского вдруг искажается ужасом.
— Подлецы! — шипит он злобно, — Васька, смотри, Kарнауховские вылетели. А?
Васька сам уже увидал новую стайку, стремительными кругами идущую в вышину, и, бросив помело, машет кулаками.
— Это что ж! — кричит он, — так всякий дурак сумеет уманить... Под самый слет выпускают. Безобразие, жулье!
Павел мрачен. Также оставив помело, он берет бинокль, оглядывает безграничное синее море воздушного состязания и, как полководец, решающий участь сражения, кидает в бой последний отряд, он отдает приказ:
— Василий, Полузобого!
Васька, сломя голову, бежит куда-то в отдаленный конец голубятни. Я в моем оконце замираю от жуткого чувства: я десятки раз слышал, что если уж Полузобый не поможет, то не поможет ничто, тогда провал, крышка.
О, это знаменитый турман, Полузобый! Он невелик, черен, как уголь без единой отметины. Он вырывается из летка с треском, несется пулей в высь и вдруг кувыркается через голову — раз, два, три, как будто падает... Нет, он резким броском поднимается, летит, вновь кувыркается и исчезает из глаз.
Он выучен так кувыркаться или чрезмерный избыток сил перевертывает его стремительный полет в злобную минуту состязания? Имеет это какое-то таинственное, быть может, угрожающее значение.
Он как-то действует там неразличимый в воздушной синеве, он знает свое дело, прославленный Полузобый.
Табун голубей, бурно свистя крыльями, низит; огромным кругом проносясь над голубятней. Леток ее открыт, у летка никого нет, полок — три широких новых чистых доски, сбитых вместе — выдвинут перед летком и усыпан пшеницей. Панька и Васька хищно притаились под выступами крыши у летка, в руках у них веревки. Голубятня безжизненна.
А на Щелоковской из себя выходят двое, кричат, машут, чуть не вываливаясь из голубятни. Напрасно, они уже не могут поднять решительно снизившийся табун.
Плеск множества крыльев, особенное отрывистое воркованье, похожее на куриное кудахтанье, толкотня, давка, клевки, — то голубиная туча спустилась, осела на полок. Голуби жадно клюют пшеницу, Васька тянет веревку, полок со всеми крылатыми едоками наклоняется внутрь голубятни, и свои голуби бегут по знакомой дорожке домой, большинство чужих следует за ними, семеня малиновыми лапками... Наиболее чуткие из чужих взлетывают, но поздно: леток закрыт сеткой, упавшей от руки Паньки.
— Го-го! Все тут! — гордо орет Ройский Павел, — Шамбарый тут, карнауховский Пятихвост тут... О-го! Васька, считай, сажай рядовых. Ха-ха! Забирай! Ай-да Полузоб!
Владелец Курицы, едва не попавшей в плен, чуть не пляшет, угощая своего любимца, но помалкивает: его герой чуть-чуть не сплоховал.
Вечером в последних отблесках зари Ройский Павел важно разгуливает у ворот, к нему подходят толстые, бородатые, в ушастых картузах, о чем-то просят, кланяются, называют его, Паньку-то, Павлом Геннадиевичем, а он важничает, поднимает нос кверху.
— Насчет голубков? — небрежно, как бы удивляется Панька. — Эй, мальчик, сбегай к Васе, скажи, чтобы пришел.
Голуби давно сосчитаны, Вася к воротам приглашается только для издевательства над побежденными.
— Ну, как, Вася, разобрал ты их всех? Сколько щелоковских, сколько карнауховских, а? Шамбарый тут: трешницу за него. А за Пятихвоста меньше синенькой, сами понимаете, взять нельзя.
— Уступите, Павел Геннадиевич, дороговато назначаете, раз на раз не приходится... И с вами такое может быть.
— Ну, тогда с нас возьмете. А уж теперь нечего делать... Так, так, верно, Вася выдай.
Толстые, бородатые картузники, заплатив выкуп, уходят с корзинками, повесив носы, и мрачно ворчат:
— Постой, дай срок, попадешься и ты нам, сбирало. Не денег жаль — обидно... Молокосос. Погоди, и тебя пымаем.
Победитель важный, гордый, счастливый, шелестит бумажками, позвякивает мелочью в кармане. Он направляется к голубятне и вдруг замечает у приставной лестницы человечка.
— Мальчишка, ты все тут? На-ка, получай на пряники за беготню. Лазить сюда ты можешь, но ежели перед голубкой в гнезде, маячить будешь, так я тебя опять выгоню. Ты это помни...
